Читать книгу Исчезнут, как птицы - Виктор Николаевич Никитин - Страница 3

Он остановился у окна, бывшего для него когда-то «заветным», посмотрел на часы. Была ровно половина девятого утра. Привычка смотреть в окно сообщала Гостеву устойчивость его отношения к самому себе, время всегда точно подсказывало ему, что надо делать. По его показаниям он сверял свои мысли, которые отталкивались от самочувствия, зрение, пускай даже такое неважное, было проводником возникшей потребности – заняться поиском, и сейчас для него «другом» был выбившийся из-под обломков битого красного кирпича сорняк, выросший кустиком на крыше примыкавшего к конторе гаража, там где сходились жесть и шифер. «Погода», – удивился Гостев и снова подумал: «А как же летом?..» Дождя не предвиделось – чистое небо молчаливо поддерживало прогноз погоды, сообщенный накануне. А где-то далеко-далеко и всё мимо плыло могучее стадо облаков, сыпало бездумно и беспорядочно дождями. Можно было бы и нам, подумал Гостев, – маленького, случайного, сбившегося с курса, отбившегося от стада. И вот словно уступка пожеланию, внезапный разрыв соглашения – по стеклу, наискосок закрытого окна, брызнул дождик скорыми росчерками, потом набрался и сильнее пошёл. К трестовскому крыльцу подъехал автобус; последней из него спрыгнула, держа сумочку над головой, Лариса Медникова, та маленькая Лариса, которая училась на одном потоке с Гостевым, он довольно прилично ее знал, случалось общаться, даже вместе смеялись над чем-то необязательным (вечные институтские хохмы) – легкий характер, покладистый нрав; во всяком случае, решил Густев, интересно было бы узнать, как она здесь оказалась.

Загудели лестничные перила, он обернулся, – взбегал по лестнице в свой кабинет главный инженер Кирюков; едкие глаза, уже озабоченный; чуть-чуть ещё, один-два разговора производственных с кем-нибудь – и взвинченный. Гостев тихо поздоровался, опустил глаза, сложенные на груди руки и отошёл от окна.

В мерной тишине отдела (увы! – уже бывшей) время мерялось конкретными делами: Вероника Алексеевна словно никогда в жизни и не выходила наружу, а Лида, только что сняв трубку, усмирила телефонный крик. «Да, Владимир Алексеевич… Конечно, Владимир Алексеевич… Сейчас… Хорошо». Бросив трубку на рычаг, она быстро скомандовала застывшему в дверях Гостеву: «Мигом давай к Кирюкову… Нет, в трест сразу, принесёшь ему чертежи. В плановом спросишь, они знают какие!»

Но совсем даже не спеша, а примериваясь и широкими шагами огибая оставшиеся от дождя лужи, добрался он до треста и взял то, что его ожидало в пакете, перевязанном бечёвкой. У отдела кадров встреча: Лариса Медникова, закрывая за собой дверь, спиной вышла ему навстречу. Он тронул её за плечо.

– Здравствуй!

Она обернулась, и ему показалось, что она совсем не изменилась, не успела за год, всё такая же: худенькая, невысокая, светлое лицо; в обращенных на него карих глазах никакого удивления, только улыбка её приняла его улыбку и раздвинула ещё шире вот этим лёгким:

– Приветик!

– Ты что тут делаешь? – поинтересовался Гостев.

– Вот первый день вышла на работу, а ты?

– Я… Я – рядом… – Он махнул в сторону рукой. – И кем же ты тут будешь?

– Инженером по технике безопасности.

– Надо же…

Гостеву о многом хотелось её спросить, просто поговорить с ней, но пакет под мышкой, к которому он был послан «мигом», требовал сокращения данной минуты до этого «мига», и он сказал неловко:

– Мне тут чертежи срочно отнести надо. Я думаю, мы в столовой увидимся.

– А во сколько обед?

– С половины первого до половины второго.

– Так мало?

– Кому как, – сказал Гостев, задерживая свою улыбку на весь обратный путь.

Когда он вошёл в кабинет главного инженера, Кирюков, сидя за противоположным концом длинного стола, устало бранился с кем-то по телефону. Гостев подошёл к нему и положил пакет. Кирюков отпихнул от себя аппарат и сложил нервные руки замком, страдальчески глядя мимо Гостева, – недоговорённых слов в нём оставалось ещё достаточно для того, чтобы развязать маленькую войну. Гостев ждал, сдерживая сонные позывы зевоты. Кирюков – худой, черноволосый, в узком костюме с галстуком, едкости в глазах прибавилось, словно выело их что-то, – очнулся и взялся за бечёвку.

– Можешь идти.

Но уже у конца стола Гостева достал окрик:

– Стой!

Надорванный край пакета, трясущиеся руки и возмущение в глазах Кирюкова – вот что увидел Гостев, когда обернулся.

– Что ты мне принёс, ты смотрел? У тебя глаза есть?! Я же чертежи просил, а это… это же – схемы!

На лице обида и ещё дальше, глубже – в пропасть оборванным проводом повисло: заговор, предательство.

– Они же в тресте – бездельник на бездельнике сидят! Твари!.. Надо всё проверять!

Замученно проговорил, с болью в ломких бровях, потом проглотил комок в горле, часто задышал; вид больного человека – в корчах, словно от приступа внезапно охватившей язвенной болезни.

Как-то фальшиво всё это выглядело для Гостева, невероятно, и только когда свёрток (пакетом он уже не был) шумно проехался по столу и ткнулся ему в бедро, он понял, что Кирюков донельзя расстроен. И всё же непонятно ему было – неужели взаправду, неужели трагедия? И ещё: не почувствовал Гостев, что это как-то его коснулось, что он виноват, – грубое тыканье пролетело мимо бумажной стрелой; одного ему хотелось – зевнуть с полной отдачей, и он крепился, от напряжения позволяя глазам наполняться слезами.

– Значить так, пойдёшь снова в трест, – проговорил, наконец, Кирюков; он так и сказал: «значить», а в слове «трест» были три враждебных буквы «р». Он быстро взглянул на Гостева и снова уставился морщинистым взглядом в замок рук. – Принесёшь ЧЕРТЕЖИ.

Как ни считал себя Гостев защищенным от волнений, а небольшой осадок всё-таки оставался в нём. Он спустился в туалет. Очумелые от тошнотворного запаха мухи слонялись от одной грязной стены до другой – совсем небольшое расстояние, совсем нет свободного места: заплёванный, в окурках пол, отколотая плитка. «Наплевать», – подумал Гостев. Туалет был тесный и такой позорный, что он мог только в одиночестве переживать своё унижение, когда сюда входил. Два человека тут постеснялись бы взглянуть друг на друга. Да не гляди! А куда глаза-то девать? Смотреть вверх, а там: потолок в сгоревших спичках, а ведь не школьники тут, паучок хилый в дряхлой паутине… Тогда зажмуриться. Наплевать!

В отдел Гостев вошел вместе с Лидой. Она шумно села, поправив платье, и сообщила Веронике Алексеевне своим быстрым говорком:

– Ну сейчас пойдёт свистопляска – только что уехал! Так страшно матерился – просто ужас!

Вероника Алексеевна, сняв очки, рассуждала:

– Что ты хочешь, Лида. Он же надорвался на этой работе. Должность неблагодарная. Трест ведь только требует. Вот он и бегает, суетится – ездит по районам, договаривается, достаёт. Ну, конечно, обидно ему, бьётся как рыба об лёд, а что толку? Миллионы долга на нас так и висят. Сколько тут начальства сменилось, а он еще держится как-то…

«Наплевать», – повторял про себя Гостев и принялся за «Девонширскую изменницу», тут совсем другие разыгрывались страсти.

«Тряская дорога в городок В., расположенный в трёх милях от почтового пути, могла бы показаться лейтенанту Эдварду Гордону и скучной, если бы не его давняя привычка отмечать в обычном пейзаже сельской Англии, не обязательном для глаза, милые сердцу черты, способные скрасить любую поездку и мрачные мысли, особенно такие, в которых, увы, памятный голос полковника Уильяма Бентама звучал не коровьим колокольцем, позвякивающим в стороне от дороги сквозь полудрему, а полновесным колоколом, отлитым в Уайтчепельской литейной, его благовестом, звоном его, не к ежедневной службе призывающим, а к ежечасной. В самом деле, холмистая местность, поросшая вереском, разбросанные то там, то сям по полям примулы и маргаритки, цветущий дрок, зелёные изгороди, овечьи стада сливались для Эдварда Гордона в одну картину, в которой возможности сhiаrо osсuro природа отображала пленительной кистью. Когда же он въехал в город, его встретили грохот наёмных экипажей, толкотня портшезов, оживлённый людской говор и тесные, застроенные улицы, – пьянство архитектуры, причуды готики.

Уже в пешем порядке, он едва увернулся от запряжённой четвёркой лошадей кареты, – мелькнули спины форейторов, чьи-то лосиные штаны, ботфорты, совершенно безучастные лица, не украшенные ни малейшей реакцией, словно в противовес чрезмерно украшенным архитравам ближних зданий; стремительный квартет вполне мог бы привлечь внимание пытливого Джорджа Стаббса для внесения в его «Анатомию лошади». А когда из окна одного дома его чуть было не облили супом, он, желая быть in utrumque paratus, свернул на соседнюю тихую улочку и вышел к знакомой кофейне, откуда до дома полковника Бентама оказалось идти совсем немного.

Миновав нижний дворик, забранный решёткой, он оказался у двери, где столкнулся со служанкой. Полковника нет дома, сообщила она. Эдвард сказал ей, что хотел бы увидеть молодую леди – Амалию Бентам. Девушка понимающе фыркнула, и вместе с ней лейтенант вошёл в гостиную.

Оставшись в одиночестве (Дженни – так звали служанку – отправилась доложить о нем), он подошёл к камину и любопытства ради взял с фарфорового блюда номер опозиционной «Паблик Адвертайзер», которую иногда читал полковник; но заглянуть ему в неё не пришлось: рядом с камином, на изящном тонконогом столике лежал небольшой альбом в черепаховом переплёте, который он подарил Амалии в свой прошлый приезд. Он вспомнил и бал по подписке, состоявшийся у Вуллакотов, ее оживленный смех, милые, не ранящие сердце остроты, их прогулку в саду по боковой ореховой аллее, усыпанной гравием, весеннее звонкое пение коноплянок, которое как некий символ уже следовало бы занести в коллекцию Британского музея или придать одушевлённой деталью секретной ботаники «Саду Естествознания» Челси, чья роскошная флора возбуждала мечты о волшебстве и сказочных богатствах далёких Диарбекира и Исфагани, как вдруг лёгкий шелест платья по паркету заставил его оглянуться.

– Добрый день, Амалия.

– Добрый… – протянула она с какой-то заданностью (на что – Эдвард не мог пока сообразить) и спросила:

– А он действительно добрый?

– Простите, я не понимаю вас… – неуверенно проговорил Эдвард; мысленно он уже отступил на шаг от того разговора, который хотел с ней затеять.

– Почему у вас такой вид?

– Какой?

– Каменный. Вы сейчас похожи на портик церкви Святого Мартина.

– Вам, конечно, лучше знать, как я выгляжу со стороны, но смею вас заверить, что в вашей власти придавать моему лицу подобные выражения.

– Разве?

– Не притворяйтесь, Амалия. Вы не вправе пренебрегать моими чувствами, – заметно волнуясь, хотя ему не хотелось, чтобы это было заметно, произнес он.

– Почему же? – удивилась она, склонив голову набок и покусывая нижнюю губку, которая вместе с верхней половиной давала возможность Эдварду не так давно пить с них сладчайший пунцовый нектар, а теперь он видел во всем ее облике и особенно в серых, насмешливых глазах одну только игру, и он хорошо понимал, какая это игра.

– Вы меня намеренно дразните. Я слишком хорошо знаю, какого мнения обо мне ваш отец и думаю, что именно этим обязан теперешнему вашему поведению.

– Ваше воображение заставляет вас сомневаться в самом себе и тщательно вырисовывает такие мелочи, которые…

– Простите меня, но то, что видно не только одному, уже не мелочи, – прервал он ее. – Вы хотите, чтобы я кувыркался перед вами, как плясуны на проволоке в «Источниках Сэдлера».

– Ну вот… – разочарованно протянула она. – Теперь вы похожи на головку пушицы, чрезмерно разволновавшуюся на ветру.

– В таком случае не следует ли мне вернуться туда, где мне, по-вашему, следует произрастать, как болотному растению? – Тут он впервые за всё время разговора роскошно ей улыбнулся; это был привет от принявшего игру и первый укол, сделанный по незнакомым ей правилам».

«Кокетничает, жеманничает, – подумал Гостев. – Она хочет вывести его из себя».

На стр. 28 сцена повторялась с тем лишь различием, что «чувственные признания» Амалии, прикидываясь непонимающим и несправедливо подозреваемым в забвении «того, что было», выслушивал Эдвард. Как о «неразумных и заблудших» писал о них в начале романа «вероломный» (стр. 5) Карлос Сантьяго, и Гостев подумал, дочитав третью главу, что налицо уже, стало быть, задатки того, как «урок» мог превратиться в «кару». Дальнейшие страницы должны были все это разъяснить и ввергнуть героев романа и его в обещанные «переделки», и тут Гостев вспомнил: пора на обед. Он встал и выпрямился, хрустнув усидчивым, самым читающим в мире позвонком.

Лида напомнила:

– Чертежи не забудь!

И не выдержал, – зевнул.