Читать книгу Дыши глубже - Влада Багрянцева - Страница 3

– Чтобы разбавить масляную краску и при этом не испортить, лучше всего использовать «тройник». В его составе три компонента: пинен, лак, масло для живописи. Опытные художники могут создавать «тройники» в необходимых им пропорциях самостоятельно, но новичкам лучше пользоваться готовыми. Некоторые художники пользуются «двойниками». В их состав входит два компонента: пинен и лак. Картина будет сохнуть быстрее и приобретет глянцевый блеск, но толстые наслоения масла могут стать тяжелыми и привести к провисанию холста. Некоторые в качестве разбавителя используют одно масло. Этот вариант тоже возможен, но срок просыхания картины таким образом увеличивается. Следует помнить, что это может привести к чернению красочного слоя в процессе высыхания.

Это был один из первых уроков – тогда Николай рассказал мне об инструментах, видах красок, их нумерации, кистях, материала, из которого их делают (синтетика, колонок, белка, пони, барсук, свиная щетина), а также о том, как их мыть и сушить. Тогда я узнал о видах и способах грунтовки холста, финишном слое и тому подобном. Мы сразу остановились на масле, потому что я, попробовав гуашь, акварель и пастель, понял, что это не для меня. Мне нравится глубокий, густой цвет, который хочется погладить и ощутить его вес и текстуру. Поэтому мы выбрали масло, и мать всплеснула руками – в ее понимании я унаследовал предпочтения прабабки, которая с возрастом прослыла немного блаженной: с руками в пятнах, которые уже не отмывались ничем, со сморщенной кожей до запястья, с вечным запахом скипидара на одежде. Но прадед смирился с этим – она подарила ему двух сыновей прежде, чем скончалась от чахотки. Тогда это было модно – помирать от чахотки, но прежде поездить по святым источникам и купальням с лечебными водами, где можно было познакомиться с такими же умирающими девушками из высшего света и бедными поэтами, которые любили заводить знакомства с обнищавшими аристократами. Из таких путешествий прабабка привозила небольшую ремиссию, здоровый цвет лица и саквояж, забитый письмами какого-нибудь местного поэта, одной ногой стоящего в могиле, другой в долговой яме. Из ее личного дневника, что хранит мать, также известно, что из последнего такого круиза по лечебницам она привезла картину, которая стала тоже последней в ее жизни – красные маки в хрустальной вазе. Я видел ее всего лишь раз, в музее, куда мать отдала все ее работы. Далеко не бескорыстно, музей их выкупил.

Прабабка вряд ли бы это одобрила, потому что гордилась тем, что неоднократно отказывала выставкам и коллекционерам, а еще – своей бледностью, изможденным лицом и ощущением избранности.

Возможно, бабка мне передала не только способности к рисованию, но и это ощущение избранности, которое живет во мне, законсервированное, как роза в колбе и которое я храню, поскольку только оно спасает меня от того, чтобы не сорваться, не хлопнуть дверью и не свалить из дома туда, где мной не будут помыкать. Потому что фамилия у меня – Лурия, прабабкина, и род ее был родом интеллигентов и дворян, пока кровь не разбавилась прадедовой. Я не могу себе позволить вести себя недостойно ее имени.

Отца это бесило больше всего – то, что я всегда безропотно принимал все, что он скажет, но выглядело это всегда так, словно я делаю одолжение. У меня была старшая сестра, которая погибла десять лет назад, и я помню, что отец выгнал ее из дома за непослушание. Она связалась с наркоманом, а для нашей семьи большего позора было не найти. Не знаю, что ее больше доконало – вещества или родители, отрекшиеся от нее, но прожила она после ухода из дома недолго. Отец даже на похороны не пришел, хотя все оплатил сам, и вот теперь следит, чтобы я не скатился подобно ей. Я похож на сестру внешне и характером тоже, поэтому знаю, что он до жути боится повторения ее судьбы на моем примере. Несколько раз я пытался показать, что меня не устраивает жизнь, где за мной следят, как за неразумным ребенком, но все эти разы отец грозил клиникой, где мне «помогут» справиться с подростковой депрессией и суицидальными мыслями. Никаких таких мыслей у меня не имелось, но он думал иначе и потому я понял, что лучше заткнуться. И делать то, что хочется, только не афишируя ни перед кем. Очень сложно потом, после одной такой "реабилитации", доказывать всем, что тебя поместили в клинику не по своей воле. Еще сложнее доказать, что причин для этого не было. Сестру я любил, но был промежуток в моем взрослении, когда искренне считал, что отец правильно поступил, они меня в этом смогли убедить. Хотя вероятнее всего это был обычный защитный механизм – мне было проще принять ее смерть, зная, что она навлекла ее по своей воле и это ее личный выбор.

Наверное, то, что я трахнулся со своим преподавателем по рисованию стало первым шагом к самостоятельности, и тогда восторг был даже не столько от того, что я трахался, а от того, что я нарушаю запрет отца на связи с недостойными. Что делаю что-то, что он бы никогда не одобрил, что-то позорное и постыдное, порочащее честь семьи. И чем грязнее был секс, тем больше удовлетворения он мне приносил. Иногда я подсознательно выбирал мужиков, с кем бы в здравом уме даже знакомиться не стал, иногда просто никаких – далеко не красавчиков, с заросшими подмышками и пивными животами. С толстыми трясущимися ляхами, с потными ладонями, ощущение липкости от которых я потом стирал с кожи мочалкой в душе. Возможно, мне так проще было забыть об этом, потому что ни один из них мне не нравится. В отличие от недавнего Димы. Видимо, я ему понравился тоже, потому что спустя несколько дней звонит Марк.

– Все, о моей помощи можешь не мечтать, – бубнит он в трубку обиженно. – Не хватало мне еще от твоих ебарей потом отбиваться.

– Ты о чем? – спрашиваю, закидывая рюкзак на заднее сиденье машины и доставая из кармана сигареты.

– О том, с кем ты развлекался в последний раз. Вчера нас снова вызвали в тот же клуб, но в этот раз там был только этот твой мэн. Мы сначала не поняли, чего он от нас хочет, пока он не начал возникать, почему мы приехали не всем составом, хотя он заказывал всех. Тебя он хотел, короче. А когда я прикинулся шлангом, типа, я не при делах, и агентство само распределяет, он чуть не позвонил шефу и не начал гнать на него. Вот бы я попал тогда! Пришлось признаваться, что ты у нас не работаешь.

– Зачем я ему был нужен?

– А как ты думаешь, Ила?! Наверное, чтоб ты ему расчет финансов произвел или тигра на спине намалевал! Запал он на тебя. Допытывался у нас с Даней, а Даня вообще чуть не обосрался от страха, думал, что нас сейчас в лес повезут, и с концами. Они, знаешь, вот эти с виду приличные дядьки в деловых костюмах – самые опасные на деле. Пришлось дать твой номер. Мало ли, как бы он нам подгадить мог потом, если б я соврал, что тебя не знаю?

– Марк, ты в своем уме? – я невольно повышаю голос, застыв с вытащенной сигаретой.

– Что мне было делать? Это у тебя богатые родаки и вся жизнь распланирована, а я своей жопой себе на хлеб зарабатываю! Извини, Ила, но разъебывайся с этим сам.

Я понимаю, что он прав, но все равно еще долго курю, стряхивая пепел на асфальт. Думаю, что в этот раз я тоже попал – этот упертый Дима знает теперь мой номер телефона, а по его каналам, если он крупная шишка, пробить владельца труда не составит. Не знаю, что в его планах, но хоть из города вали. Мерзкое чувство – знать, что ты не неуязвим. Как будто тебя, как примитивную инфузорию, рассматривают теперь на стекле микроскопа, хотя до этого ты был невидимкой для всех.

Телефон вибрирует входящим звонком, я вижу незнакомый номер и в грудине тянет холодком. Неизвестный абонент звонит еще два раза, потому что я не отвечаю, а потом на экране высвечивается сообщение: «Привет. Никита».

Я, выждав несколько минут, пишу: «Вы ошиблись номером», чтобы получить ответ: «Ошибся именем, хотя это не моя вина, а вот номер верный. Поужинаем сегодня?»

Еще несколько секунд я смотрю на сообщение, начинаю печатать, но стираю написанное и отправляю номер в черный список.