Читать книгу Это Америка - Владимир Голяховский - Страница 6

Вернувшись из Чистополя, Алеша сказал Моне Генделю: – Помнишь, мы не могли найти царские золотые монеты? Теперь я привез полные штаны – 50 штук по 10 и 20 рублей. И все – червонным золотом.

– Алешка, что я слышу! Оказывается, усраться можно и золотом. Ну, теперь тебя не только не вышлют, а будут беречь как зеницу ока.

– Можешь узнать цену у валютчиков? – спросил Алеша.

– Валютчиков всех пересажали. Но я все-таки узнаю.

Монеты оценили в двадцать одну тысячу рублей. Таких денег у Алеши не было, и он решил продать машину – все равно недолго ездить. В России частных машин было мало, на черном рынке подержанные стоили дороже новых.

Вездесущий Моня нашел покупателя. Тогда Алеша объяснил Августе:

– Мама, у меня уже есть часть денег, но еще не все.

– Сыночек, сколько нужно отдать? Я дам, сколько надо.

– Спасибо. Я сказал Наде, что монеты покупаешь ты, поэтому сама дай ей деньги…

* * *

Саша Фисатов привез Надю с Александрой в Москву, в свою двухкомнатную квартиру. Их визит к Бергам превратился в событие. Саша, как вошел, радостно воскликнул:

– Дядя Павел, тетя Авочка, это моя Надя и наша дочь Александра!

Августа всплеснула руками:

– Как мы рады наконец увидеть вас! Саша так много раз рассказывал о встрече с Надей. И вот мы видим вас вместе.

Все расцеловались, и Саша бережно поставил на тумбочку фанерный ящик.

– Это вам подарок от Нади и Александры.

Он открыл крышку. Внутри лежал большой кусок копченого окорока. Надя смущенно объяснила:

– Вы уж не удивляйтесь, как говорится. Мы с дочкой думали-думали, чего подарить таким людям, как вы, и решили – окорочок, от кабанчика нашего, сами ведь вырастили. Чем богаты, тем и рады.

Подарок был неожиданный и несколько странный. Августа умело скрыла удивление за каскадом восторгов:

– Целый окорок! Я сто лет такого не видела. Какая прелесть! Спасибо, дорогие наши. А теперь милости просим, пожалуйте, дорогие гости, к столу.

Большой стол был изысканно сервирован, гости поражались красоте посуды, осматривали мебель, картины в рамах, смущенно и растерянно улыбались:

– Как у вас красиво-то!

Августа держалась с Надей как со старой знакомой, она всегда умела уважительно общаться с людьми самого разного уровня. Саша переводил восторженные взгляды с одной на другую: его любовь легко уравнивала Надю с Августой.

После ужина Августа позвала Надю в спальню:

– У меня к вам есть женский разговор.

Поговорив немного о том о сем, Августа сказала:

– Ваши монеты оценили в двадцать одну тысячу. Я знаю, Саша не хочет говорить об этом.

– Да, не хочет. Он такой странный. Я ведь почему монеты-то продать решила – чтобы Александре купить бриллиантовые сережки, колечки разные, драгоценности, так сказать. А то у других-то есть, а у Александры-то нет.

– Да, я понимаю. Это очень правильно. Если вас эта сумма устраивает, то вот, я приготовила деньги – здесь двадцать одна пачка по тысяче, – Августа передала ей туго набитую вышитую сумочку. – Спасибо за монеты, они очень красивые.

В это время за столом Лиля сказала Саше, что Алешу высылают за границу.

– Как высылают, за что?! – Саша вскочил, пораженный.

Алеша стал рассказывать:

– Высылают, как многих других, – неугоден властям. Меня решили наказать изгнанием, как наказали Бродского, Солженицына, Галича, Ростроповича.

– А ты, Лиля, тоже с ним поедешь?

– Я хотела бы, но не могу – мы не зарегистрированы. Но я с Лешкой подам заявление на эмиграцию в Израиль. А потом мы с Алешей встретимся в Европе и вместе уедем в Америку.

– В Америку? Вы хотите ехать в Америку? Если вы окажетесь в Нью-Йорке, обязательно разыщите там Зику Глика, моего хорошего друга.

Тут Алеша решился сказать:

– Саша, я тебе признаюсь: мы ведь купили у Нади золотые монеты, чтобы переправить их за границу и там продать.

– Чтобы переправить… – поразился Саша. – Вас же арестуют!

– У нас есть хороший друг, который может это сделать.

– Вот оно что… А я-то удивлялся – зачем тете Авочке монеты?

– Ты уж нас извини, мы не хотели тогда в Чистополе все выкладывать при Наде.

До конца вечера обескураженный Саша сидел молча, опустив голову. Когда Надя с Александрой вернулись в столовую, они не могли понять, что с ним произошло. Смущенно посматривая на него, Надя определила по-своему:

– Да, похоже, перепил мой Саша, так сказать.

* * *

Вскоре из Бельгии вновь приехал по делам Николай Савицкий. Алеша с Лилей рассказали ему о своих планах и попросили:

– У нас к вам громадная просьба: вы говорили, что смогли бы перевезти оригиналы наших дипломов и золото. Оригиналы документов эмигрантам вывозить не разрешают. А нам еще удалось купить пятьдесят царских монет червонного золота. Можете вы перевезти их?

– Конечно. Документы я заложу в свои деловые бумаги, а золото распределю по карманам и положу в бумажник. Дайте только знать, когда поедете в Европу, мы с вашей тетушкой Бертой встретим вас, и я отдам все обратно.

Алеша был рад, что договорился с Савицким, дома говорил Лиле:

– Ну, теперь я успокоился: даже если вы раньше попадете в Америку одни, вам с Лешкой на первое время средств хватит. Там золото покупают и продают свободно.

– Как и кому я его продам, за какую цену? Я не смогу. Ты приедешь и продашь.

– Но пока я приеду, может пройти много времени. На что ты будешь жить? Продашь монеты, и у тебя будут деньги.

– Не умею я этого делать и не хочу. Приедешь – сам продавай, – рассердилась Лиля.

– Если женщина сердится, значит, она не только неправа, но и понимает это. Ты говоришь глупости. Взгляни на вещи по-деловому.

Лиля собралась заплакать, но в этот момент раздался звонок в дверь. Кто бы это мог быть так поздно? На пороге стоял участковый милиционер капитан Семушкин:

– Примите повестку и распишитесь.

Алеша прочитал, закусил губу и посмотрел на Лилю. Она заглянула в бумагу – это было предписание явиться завтра для досмотра вещей в аэропорт «Шереметьево», а на следующий день утром – на вылет. Куда вылет, сказано не было.

Лиля повисла у мужа на шее и разрыдалась.

* * *

На досмотр вещей в Шереметьево Алешу с Лилей вез Моня. По дороге он рассказал:

– Ребята, на днях я играл в преферанс не с кем-нибудь, а с самим начальником ОВИРа генералом Верейным. Довольно развитой оказался мужик. Ему сказали, что я никогда не проигрываю, и он загорелся желанием обыграть меня. Конечно, я выиграл, но умеренно. Тем временем у меня созрел план: когда Лиля подаст заявление на отъезд, я опять сяду с ним играть и специально проиграю. Он размякнет, и я попрошу его взять дело под свой контроль. Так Лиля быстрей получит разрешение на выезд.

– Думаешь, тебе и это удастся?

– Да я ж проницательный еврей! Я к нему присмотрелся, вижу – взятку возьмет, но лишь тонко преподнесенную. Я проиграю ему тысячу, а взятка преферансом – та же взятка.

– Монька, если тебе это удастся, я окончательно уверую в то, что ты гений.

– Старик, какие счеты? На то мы и друзья. А хочешь сделать мне приятное, тогда вот что: помнишь, я подавал тебе идею написать за рубежом роман «Еврейская сага»?

– Помню, я даже обдумывал уже план.

– Так вот… Опиши меня в твоем романе.

– Монька, уж тебя-то я обязательно опишу. Не знаю, осилю я роман или нет, но обещаю – без твоей проницательной особы он не выйдет. Каким ты хочешь в нем быть?

– Еврею нужна не слава, ему нужно дело. Опиши, как Леон Фейхтвангер описал еврея Зюсса[6].

– Как Фейхтвангер не смогу – кишка тонка.

И все трое рассмеялись.

– Старик, я думаю, тебя пошлют в Вену, по пути еврейских эмигрантов.

– А я думаю – в Прагу. В Вене я растворюсь, а в Праге им будет легче следить за мной.

Лиля возмутилась:

– До чего бесчеловечна наша власть, даже высылая человека, ему не говорят – куда.

– Солженицыну тоже не говорили, да и многим другим, – грустно сказал Алеша.

* * *

В Шереметьево толпились пассажиры, встречающие и провожающие. Аэропорт буквально кишел агентами госбезопасности в штатском. Все было устроено так, чтобы они могли следить за людскими потоками. Из дальнего конца зала слышались крики и плач – там на досмотре шмонали евреев, эмигрирующих в Израиль. Чтобы они не вступали в контакт с иностранцами и корреспондентами, им выделили дальний конец зала. Досмотр начинался в семь часов утра и шел целый день. Отбывающие в чужой мир стремились взять с собой как можно больше, а разрешали им вывозить как можно меньше; имелся короткий список разрешенного и длинный список запрещенного к вывозу. Но евреи придумывали свои ходы и старались обмануть бдительных таможенников, спрятать, подложить что-нибудь еще. Таможенники «досматривали» строго, все вызывало у них подозрение, и обмануть их было нелегко. Обстоятельно, с мрачными лицами, они выкладывали вещи на длинные столы и тщательно проверяли. Хозяевам вещей полагалось стоять в стороне, и они нервно вытягивали шеи, следили – что делают с их вещами, волновались, пожилые женщины плакали:

– Как это нельзя брошку провезти? Ведь это единственная память о моей маме.

Но спорить с таможенниками было бесполезно.

– Как все это унизительно, – прошептала Лиля.

Алеша хмуро наблюдал – он должен был проходить процедуру вместе со всеми. Моня говорил ему на ухо:

– Старик, ты, как всякий поэт, – человек эмоциональный, горячий. Когда тебя станут шмонать, возьми себя в руки, не горячись, не пререкайся с этими сволочами.

Наконец дошла очередь до чемоданов Алеши. У таможенников вызвала подозрение пишущая машинка «Эрика», они перевернули ее, заглянули внутрь, освещали фонариком дно – не спрятано ли там что, долго трясли машинку, но из нее, как ни странно, ничего не выпало. Потом долго перелистывали книги, искали – не запрятаны ли там рукописи. Половину книг отложили:

– Издания до 1935 года к вывозу запрещены.

Алеша пытался спорить, Моня стоял сзади и дергал его за пиджак.

Домой возвращались уже поздно. Возле подъезда Моня с Алешей вышли из машины. Моня грустно сказал:

– Ну, старик, что тебе сказать? Знаешь, как писал Байрон: Fare thee well, and if for ever, still for ever fare thee well[7]. «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай!» Больше двадцати лет, старик, твоя дружба значила для меня очень много. Я горжусь твоей дружбой, ты всегда был одним из самых близких. Ну, прощай, главное – будь здоров и благополучен.

– Прощай, Монька, – Алеша говорил с трудом. – Спасибо тебе за все наши годы вместе. Твоя дружба помогала мне расти. Меня-то обратно не впустят, а ты постарайся вырваться ко мне, где бы я ни был. И пожалуйста, помогай Лиле, пока она тут одна.

– Конечно, старик, на то мы и друзья, – сказал Моня.

Они обнялись, и Лиля молча смотрела, как плачут двое немолодых мужчин.

В последний раз на квартире Павла и Августы собралась вся семья. Как всегда, их уже ждал накрытый Августой стол.

– Что вы так поздно? – недовольно пробурчал Павел. – Мы с Авочкой заждались.

– Долго шмонали, там собралось много евреев, и меня досматривали с ними.

– Что это за слово такое неприятное? – спросила Августа.

– Жаргон, от еврейского слова шмон — беспорядок, шумиха.

– Но тебе сказали, куда высылают?

– Нет, до сих пор не знаю, думаю – или в Вену, или в Прагу.

Августа хлопотала у стола, не сводя глаз с сына.

– Садитесь, дети, садитесь за стол. Ты, сыночек, устал, наверное?

Павел разлил по бокалам вино:

– Ну, дорогой наш сын, за твое благополучное приземление, где бы ни было. Как только прилетишь, сразу пошли нам телеграмму.

Алеша поднял бокал:

– Мама, Павлик, вся моя дорогая семья! Это моя последняя ночь в Москве, в России, но я с вами не прощаюсь. Лилю с Лешкой я надеюсь увидеть скоро, но и вас, дорогие мои, я все равно еще увижу. Горько мне расставаться с тобой, мама, и с тобой, Павлик. Но мне не жалко расставаться с Россией. Я никогда не был патриотом-идиотом, любящим свою страну только за то, что в ней родился. У меня нет предрассудков такого рода. По-моему, любовь к стране должна основываться на уважении к ней, к ее истории, к ее общественному устройству. Но у России не было и нет ни достойной истории, ни человеческого устройства. Во мне накопилось много горечи и обиды на мою страну. Если я что русское люблю, так только русскую литературу и искусство. Недавно я ходил в последний раз на лыжах в Опалихе. Места там хорошие, настоящая русская природа. Я шел по лыжне и ясно почувствовал – и природу эту мне тоже не жалко покинуть. И я написал стихотворение:

С минуту все молчали, а потом Павел тяжело вздохнул:

– Да, вот до чего нас довели – загнанный человек перестает любить свою страну.

Августа заплакала:

– Сыночек, это очень прочувствованные стихи, прекрасные. Я так люблю твои стихи, помню их наизусть, повторяю про себя. Неужели я никогда не услышу, как ты сам их читаешь?

Опять воцарилось подавленное молчание. Прервала его Лиля:

– Я тоже могла бы подписаться под этим отречением от России. Тебя высылают, и мы с Лешкой вынуждены бежать. Почему, за что? За то, что наши отцы и мы сами стремились помочь этой стране? Такую страну нельзя любить.

– А ты что думаешь? – Алеша повернулся к сыну.

Тот проворчал:

– А мне наплевать – березки или не березки. Уеду и забуду.

– Ты лучше расходуй свои плевки здесь, потому что там, в Америке, добивается успеха не тот, кто на все плюет, а тот, кто вкалывает, засучив рукава.

Лешка надулся, но промолчал.

* * *

В Шереметьево приехали на двух такси, рано, едва светало. Только вошли внутрь здания, как три мужские фигуры, одетые в одинаковые серые пальто, отделились от стены и пошли за ними.

– Мои хвосты, агенты, – сказал Алеша. – Один из них тот самый, который меня допрашивал. Они-то знают, куда меня отправят.

Мужчины молча стояли в отдалении, не спуская с Алеши глаз. С другой стороны к нему подошли два иностранных корреспондента. Алеша показал им на агентов. Один все же спросил:

– Вы знаете, куда вас высылают?

– Понятия не имею.

В это время зазвучал репродуктор:

– Объявляется посадка на самолет, вылетающий по маршруту Москва – Вена.

Августа заплакала:

– Сейчас тебя позовут…

Но никто к ним не подходил. Возле лестницы, ведущей на второй этаж, к пограничному пункту, зашевелилась густая толпа эмигрантов, послышались рыдания. Лиля смотрела на них – вот так должна будет улетать и она.

Потом опять услышали радио:

– Объявляется посадка на самолет, вылетающий по маршруту Москва – Прага.

От группы агентов отделились двое и подошли к Алеше:

– Прощайтесь с семьей и следуйте за нами.

Алеша расцеловался со своими, Августа подтолкнула его к Лиле:

– Последний поцелуй отдай жене.

В сопровождении двух агентов он поднялся на второй этаж, помахал рукой и скрылся из виду. Корреспонденты тихо наговаривали что-то в карманные магнитофоны.

* * *

Весь вечер Лиля ждала у телефона: может, Алеша позвонит? После полуночи наконец раздался звонок, и ясный голос Алеши сказал:

– Лиличка, дорогая!

– Алешенька, наконец-то! Я сижу у телефона и жду твоего звонка. Что у тебя?

– Пока все идет хорошо. Те двое отделились. Меня встретили чешские писатели – драматург Вацлав Гавел и Иржи Кризан, журналист Иржи Динстбир, все замечательные ребята. Они узнали о моей высылке от журналистов.

Оказывается, они перевели на чешский два моих стиха «Кулак России» и «Памяти Яна Палаха», которые я написал, когда подавили Пражскую весну[8]. Они приняли меня как своего.