Читать книгу Казачья Молодость - Владимир Молодых - Страница 51

Лето был на исходе. Освободившись от дел, связанных с раскопками, я теперь мог поехать в город к Бутину. Я не хотел ехать к нем у с пустыми руками, а сейчас все же что-то я мог показать. А главное: я сдержал данное ему слово – начать раскопы развалин. С парома дорога широким пробором среди домишек посада города поползла в гору мимо знакомого с детства Нижнего рыбного рынка. Ничего не изменилось на этой дороге с тех пор, как я с мамой ездил на Верхний рынок за новыми сапогами к школе. Выше слева от реки пойдет Набережный бульвар с чугунной оградой. А выше рельсы железной дороги, они идут к вокзальным постройкам красного цвета. Я въехал на соборную площадь. С нее, если смотреть на юг, то видна за невысокими увалами наша станица, а за ней пойдет некогда дикая столбовая степь. Выходит, когда-то станица наша была на краю дикого поля и защищала от набегов кочевников в старину казачий острог. Ноне на его месте Казачья Гора, а на ней дом Бутина. Столетия спустя некогда казачий острог превратился в уездный городишко, а с открытием золота и вовсе стал похожим на город, что на диком западе Америки в пору золотой лихорадки. И все же наш Зашиверск стал городом. Отцы города по инициативе Бутина купили городскую печать и сделали Зашиверск уездным городом.

Дворец Бутина известен в городе, как большой Дом или просто Дом. С севера дом утопает в зелени парка. Аллея делит парк надвое. Восточная часть постепенно сливается с естественным лесом, где, как и положено, водятся и грибы, и дикие ягоды, а на полянах среди берез обилие лесной земляники. Это, по словам хозяина, есть дикая часть парка, им любимая, где он прогуливается по едва заметным тропам. Западную от аллеи часть парка называют «английской» Здесь все строго подстрижено, уложено. Здесь греческие развалины с фонтаном, пруд с лодками для прогулок.

На этот раз Паша меня встретила, когда я ходил по гостиной, рассматривая картины с английскими пейзажами и замками. Я поздоровался с ней как всегда за руку. Она, как всегда смущенно улыбаясь, пригласила, открыв передо мною высокую дверь в кабинет. Я с трепетом шагнул через порог. Мне в лицо ударил свет. Четыре огромных окна наполняли кабинет светом и жизнью. Всюду обилие книг – они забрались даже на антресоли. Среди множества чучел бросилось в глаза чучело орла. Он нахохлился, готовый сорваться тебе навстречу, устремив на тебя хищный взгляд. Он даже раскрыл клюв в воинственном призыве.

– Ну, проходи смелее, Яков! – резко выйдя из-за стола, обратился хозяин ко мне.– Покажись – каким вышел гимназист из казака. Повернись, чтоб мы увидели, как ты возмужал.

Я развел руки в сторону так, что края рукава оказались около локтей, Да и брюки были коротки так, что я выглядел как подстреленный. Словом, вышел конфуз. Софья, вижу, от смеха уткнулась в платок, а Владислава, та самая дама в черном, мило улыбнулась. Ну, и то хорошо. Конечно, на виду у полек это было не здорово, так что я готов был от стыда провалиться сквозь пол. У Софьи прорвалось – и она закатилась раскатистым смехом. Вот уж мне позор был. Видно я со стороны выглядел, как пугало огородное. Хотел как лучше, а вышло курам на смех.

– Ну, вот – теперь видно всем, как ты вырос. Подойди я тебя обниму, – улыбнувшись в усы, ободрил меня Бутин. Он обнял меня за плечи.

– Смотрите, девушки, как вырос Яков. Настоящий жених. Не правда ли Владислава?

Полька в ответ только смущенно улыбнулась. А Софи к чему-то захлопала, не переставая смеяться. Бутин повернулся ко мне боком и смерил себя.

– Вот смотри, – он подмигнул Софи, – моя макушка около его уха. Вот каков он молодец! Физически ты вырос, но, я слышал, что ты и в духовном преуспел так, что у нас даже было слышно про твои подвиги. Что ж, юность пора свершений и подвигов. Я в своем возрасте, поди, уж не готов к подвигу. Все верно. Эту пору упускать не следует. Она уходит безвозвратно. Это время надо пережить. А ведь тот кружок был политический по своей сути-то. Сегодня хорошая литература – уже сама по себе политическая. Власть боится умных книг, как и умных вообще, боясь потерять свой авторитет. Правители нынешние боятся потерять власть над народом, который они обобрали до нитки. Что они оставили народу спрашивал еще Радищев и сам же отвечал: «Воздух!». Народу осталось искать утешение в церкви в надежде получить манну небесную. Я не говорю о запрете Тургенева или Радищева. А тот же Герцен. Я встречал его в Англии. Кстати, у нас среди студентов тоже был кружок Добролюбова. А работа Писарева «Реалисты». Он был для нас учебником живой истории России. Хотя пора Романовых осталась недолгой – их песенка спета! А вот тогда кружок будет тебе ориентиром, когда другие будут тыкаться, как слепые котята. Ты же будешь политически зрелым.

Однако меня тогда больше всего заинтересовала в дальнем правом углу за стеклом фигура индейца в полный рост на фоне тропического леса. Он с луком, стрела лежит, тетива натянута. И он весь в боевой позе. Это было куда интереснее, чем слова Бутина. А чуть в стороне – фигура старателя, он, склонившись над ручьем, моет старательским лотком золото в ручье. Мой интерес к этому заметил Бутин.

– Да, раньше этой экспозиции здесь не было. Индеец охотиться за старателем, моющим золото. У нас тех, кто охотится на старателей – называют «подкотомочниками». Отчаянные, они караулят старателя на узких тропах тайги. Тайга большая, а тропа одна. И все сходятся на этой тропе. У нас подкотомочники стали чаще охотиться за спиртоносами-китайцами. Ты, говорит один из них другому, когда будешь стрелять, то мушку ствола веди под котомку – тогда будет наверняка. Вот отсюда и пошло – подкотомочник. Там был дикий запад, а у нас был дикий восток. И разницы в этих сторонах света нет. Только там был Джек Лондон – мы многое узнали о времени золотой лихорадки. У нас не было писателя, равного Лондону. Хотя что-то есть. Та же «Угрюм-река» Шишкова… Ты хочешь испытать состояние старательского фарта? – то подходи к столу – обратился Бутин ко мне.

Я нерешительно, смущаясь от того, что мне оказано столько внимания, подошел к длинному столу с окном на север. Во всю длину стола лежала деревянная колода, дно которой было выложено резиновым матом. Колода лежит под уклоном.

– Сыпь в бункер мешочек с песком, – командует хозяин.

Я все сделал, как мне было велено. По колоде устремился поток воды, размывая песок. Легкие песчинки уносятся водой, а тяжелые пластинки золота остаются. Попадались самородки размером с крупную фасоль. Всех потянуло взглянуть на это чудо-прибор. У всех вызвало восторг то, что так просто можно намыть золото.

– Яков, подставь ладонь в конце колоды.– Он приподнял мат – и мне в ладонь упало тяжелое невзрачное на вид золото.

– Это тебе ко дню твоего рождения, Яков. Ты этого заслужил, – проговорил весело Бутин.– Сегодня день святых великомучеников Флора и Лавра. В честь их сегодня день города, ибо эти святые являются покровителями города. Так ведь Отец Василий? – обратился он к священнику. – И уж тебе, Яков, ближе то, что эти святые есть покровители коней. Что-то, смотрю, ты вовсе не рад золоту. А ведь за него цари семь шкур с русского мужика сдирают. Точнее, они сдирают нашими руками. Но таковы правила. Закон стаи. Только так и рождаются капиталы, без которых власть просто не может существовать. Любая власть. А ты, Яков, не робей. Покажи золото девушкам. Ведь блеском этих камешек можно растопить любое холодное сердце женщине. Но металл этот жесток и коварен, как и тот, кто им владеет.

Софья не выдержала и сорвалась с места.

– Можно потрогать? – глазки польки заблестели.

– Можно… можно даже взять, – сказал я.

– Да!?

– Да… да! Пусть это будет подарком к нашей встрече, после пяти лет разлуки – и как акт примирения, – смело проговорил я.

Софья осторожно скатила с моей ладони три самородка размером с фасолины в свою ладонь: невероятно, чтобы человек делился не просто кабы чем, а золотом. Влада, я заметил, была восхищена моим поступком, наградив меня легкой улыбкой полных губ. Она даже что-то, похоже, по-польски шепнула Софи. Та зарделась, но подошла и поцеловала меня в щеку, буркнув при этом «спасибо».

– Я вижу, Яков, золото не твой рок, не твоя судьба. У казака судьба – конь! Я слышал, да ты и сам мне как-то говорил – о мечте странствовать. Как тот летучий голландец или…

Я не дал ему договорить – и вынул из сумы человеческий череп. Поп при виде черепа – перекрестился на всякий случай.

– Это философский момент истины. Ведь сущность живого – в смерти. Что ж, теперь перед тобою будут стоять два философских вопроса: быть или не быть? А это уже классика. А что – может в нашей земле родился новый Шлиман? Что ж, – это может быть череп твоего предка, казака- землепроходца? – взяв в руки череп, спокойно сказал Бутин.

Девушки обступили меня, пытаясь глянуть на череп.

– Теперь ты можешь загадать, глядя на череп: быть тебе или не быть путешественником. А в подтверждение того, что тебе им быть – я вручаю тебе «Книгу для путешественников». Подняв этот увесистый фолиант над головой, я весь светился от радости. В тот день я был безмерно одарен. Я впервые почувствовал на руках, как весома, тяжела моя мечта – стать путешественником.

Вошла Паша с подносом, на нем рюмки и штоф с коньяком. Сам Бутин разлил по рюмкам.

– Что ж, господа, вот он и настал момент истины нашей жизни, – оглядев всех, весело проговорил хозяин. – Пусть будет вершиной дел наших разум. Да, здравствует разум, да скроется тьма!

Мы все сдвинули бокалы. А Софи потянула меня за рукав, давая понять, что сейчас самый подходящий момент истины – смыться отсюда и побыстрее.

*

– Ты понимаешь, что если он смешает политику с философией и историей, а сверху золото, то этот бутерброд он будет долго жевать, – быстро заговорила Софи, видя мое недоуменное лицо, когда мы оказались на веранде. – А ведь не подлил еще масло в огонь его речи Отец Василий. Ты заметил, как он не раз порывался что-то сказать, но поглаживая смиренно бороду, успокаивал, похоже, себя. А Отец опять подсунет ему идею раскола и тогда это… Ведь раскол – это его большой мозоль и, если Отец его затронет, то до конца выдержит только он сам. Это уже проверено. Ведь этого Отца, с его же слов, прислали следить за староверами, чтоб они обряды новой веры блюли. Ума в Отце палата, но от староверов она, мне кажется, стала дыроватой. Я с Владой была заложниками в их спорах, – уже сбегая по мраморной лестнице, тараторила девушка. – А вообще Владу Бутин зовет «вещью в себе». Я сама, порою, не знаю, что у нее в голове. Она одним словом – иезуитка! Так что эту «вещь в себе» тебе долго придется принимать такой, какая она есть. Ты слышал, что такое «вещь в себе»? – заглядывая мне в лицо, спросила Софи.

Я пожал плечами. Я не знал, что это значит – «вещь в себе». Я же только сейчас сообразил, что я оставил – и череп, и все находки на столе в кабинете. Но Софи потянула меня к пруду.

– Пойдем в беседку глянем на золото. Ведь ты мне, почитай, пол-ладони отдал с легкостью. Ты что – хотел этим купить меня?

– Нет. Хотел – помирится. Может, ты золото возьмешь обратно? Может ты хотел пошутить на виду у Бутина? – серьезно спросила она.– А мне Бутин никогда не дарил золото. Почему так? Ты не знаешь? Я знаю, почему он это сделал: ты для него – герой. Ты и в кружке рисковал свободой, а тем более, после того, как ты коня у жандарма остановил. А ведь этот польский по происхождению офицер – лучший друг Влади. Так что тебе еще придется с ним встретиться в доме. Вы изуродовали ему лицо. А раненый зверь опасен вдвойне, а задетое самолюбие поляка – втройне опасно. Он коварный. Теперь ты остерегайся его: поляк обид не прощает. Я все про тебя знаю. Нина, твоя подруга мне рассказывала, что тебе гадала цыганка. И, мол, даже денег с тебя не взяла, а сказала, что ждут тебя великие победы.

– Это все чепуха… гадание! Я средних данных человек и у меня нет талантов для побед. Да, я не серый. Стараюсь уходить от этого цвета.

– А почему – все твои дела в гимназии – Александр Сергеевич так и назвал подвигами?

– Это так… образно он сказал или имел в виду «подвиги» в кавычках, – с усмешкой заметил я.– Все мои проступки скорее инстинктивны, как средство зашиты. Видно срабатывает во мне казачий инстинкт самосохранения. Похоже, он в нас от природы заложен. Думаю, ты бы так поступить не смогла. Ты просто разумнее меня, и твой рассудок всякий раз бы останавливал тебя.

– Нет, ты стал для Бутина просто героем нашего времени.

– Нет, вот тут ты не права. Героем я еще не стал. Да, и вообще – какой из меня герой?

Мы сидели в просторной из белого камня беседке. Солнце было в зените – и лишь слабое дуновение приносило с пруда свежесть.

– А на утёсе я в тот день была не случайно. Я узнала, когда приходит пароход, и уговорила Влади поехать со мною. Я почему-то чувствовала, что еду на встречу с тобою. А ты встретил меня такой букой. Правда, у меня была обида на тебя. Мы просто тогда не поняли друг друга. Я помню, как ты мне много рассказывал об этом утёсе. На нем чуть ли ни один из главных землепроходцев стоял, кажется, Хабаров, – размечталась Софи.

– «… под ним широко река неслась, бедный челн по ней стремился одиноко» – подхватил я.

– Так Петр смотрел вдаль в поисках места для столицы

– Петр прорубал окно на запад, а наш казачий атаман Ермак – прорубал окно на восток. Петр рубил окно в Европу, а Ермак – в Сибирь! Кто из них более велик – Петр или Ермак? Время рассудит. Ведь Россия приросла Сибирью и появилась Империя, а Петр стал Императором Российской империи. Так что – разве не казаки принесли Петру пожизненное звание Император?

– И откуда тебе это известно? – влюбленными глазами глядя на меня, спросила Софи.

– Моим духовником в гимназии была – ты не поверишь – была сама «народоволка» в ссылке. Она же была учителем русского языка и литературы.

– А у вас случайно Иван Грозный не был надзирателем? – рассмеялась девушка.

– Вот его только нам и не хватало. А то бы по субботам была бы не порка, а казнь. Зато был у нас Блин. Он не лучше Грозного.

– Как блин!? – закатилась от смеха Софи.

– Это Блинов, а, по-нашему, Блин. Он у нас надзиратель. Прескверный субъект. Из тюремщиков.

– И у вас была порка? Да это средневековье! А ты хоть раз – за свои подвиги был наказан?

– Нет, не довелось испытать. Я про это как-то сказал Бутину. Он ответил, что в Англии в гимназиях поголовная порка. У нас она от дикости. Правда, замети он, что великий хирург Пирогов очень даже приветствовал подобное воспитание поркой. Я где-то вычитал, что на тех местах, на которых мы сидим, расположена масса такого, что массируя его посредством порки ивовым прутом, замоченным в воде, то ты получишь массу удовольствия.

– Это грубая шутка, – смутилась девушка.

Я и сам не рад был, что стал говорить об этом.

– Экзекуции в любых целях – не средство воспитания. Это унижение человека до уровня скота. Но я бы хотела тебя спросить о другом. Ты много говорил мне о казаках, о Ермаке, о Хабарове, которые открыли Сибирь и Дальний Восток для России. Но почему мы о них не слышим? А то и вовсе, – знать не знаем, что это за люди. Думаю, это оттого, что вы больше воды намутили в истории. То Разин пришел дать волю, то Пугачев стал пугать царицу и ее двор. То вы, казаки, переметнулись – я слышала от Бутина – к Лжедмитрию. И что теперь вам за все за это памятники ставить до небес?

– Ну, до небес, допустим, нам не надо ставить памятников, – я взял ее за руку решительно, – а вот помочь поставить бы на месте разобранных развалин бывшего монастыря часовенку в честь казаков-землепроходцев – вот это надо бы. Пусть она напоминает каждому прохожему, что здесь покоится память о наших казачьих предках. Пусть кто-то поклонится, кто-то помолится или просто задумается над былым. Вот этого я добьюсь. Может не в этот раз. Но знаю точно, что в часовне – будет старая икона от староверов, – взволнованно заговорил я.

– А почему старая икона?

– А потому, что те землепроходцы, от которых пошел и наш род, были людьми старой веры. Да, может так получится, что это будет памятник старой вере. Она этого заслужила. Под знаменами старой веры завоевана эта земля, на которой мы с тобою стоим, под названием Сибирь. Со старой верой легли на монастырском погосте предки мои. Пусть будет часовня им надгробным памятником.

– Откуда в тебе столько патриотизма? Откуда в тебе этот зов твоих предков? – глядя на меня так, будто на лице моем есть ответ на эти вопросы, спросила Софи.

– Это во мне от казачьей крови. А потому и зов предков во мне естественен. А еще у меня в друзьях казаки-каторжане. А если собрать воедино и дядю Андрея, атамана Сбегов, да Учителя, да АБ, моего духовника Анну Борисовну, то тогда будет видно – из чего слагался во мне этот зов предков. Хотя это не все. А сама жизнь в станице, а мать и отец. Вот и получится, что зов предков – это целый мир, в котором живет казак. Только казаку понятен этот непростой мир.

Мы долго разговаривали в этот день. Катались на лодке по заросшему от водных лилий пруду.

– Ты заметил, что сегодня Влада была к тебе внимательна. Это она оттого, что узнала про твои подвиги. А ведь раньше она и слушать не хотела о тебе, как казаке. Ведь это она шепнула мне, чтобы я поцеловала тебя, а она сама протянула тебе руку для приветствия, когда ты вошел сегодня в кабинет. Она далеко не всякому может подать руку.

Я, осмелев, приблизился к девушке и привлек ее к себе с поцелуем. Она, не возражая, подставила щеку.

Она много после этого говорила о своем новом друге Александре из кадет. Я видел этого светловолосого красавчика. Я слушал ее вполуха о нем, как о покорителе женщин, любовь которого, как я понял, не обошла и ее.

Знала бы она, знал бы я, что пройдут два года и этот влюбленный в Софи мальчик станет моим закадычным другом, с которым я пройду огонь и воды первой мировой войны и только эмиграция разлучит нас. А следом за ним уйдет и Софья. Как говорится, нет повести печальнее на свете…

– Ты так смотрел на Влади, что мне показалось – уж не влюбился ли ты в нее? Влади – польская красавица. Будь осторожен – она принадлежит Бутину, негласно. И смотрю и она влюбилась в тебя, узнав, что ты стал известен в городе, как социалист. Твои дружки чуть было не убили жандарма, изуродовав ему лицо. Тебя, как вольнодумца, надо судить, а тебя любят. Нина по тебе скучает, а тут еще наша Паша какой раз о тебе спрашивает. Так что мне около тебя и места нет.

– А ты смелее со мною.

– Пробую, – глядя в воду, тихо сказала она. – Приходила на утёс, а там только ветер гуляет. Тебя нет.

– Это тебе, Софья, зачтется. Даю тебе слово. У нас полно времени, чтобы наверстать упущенное. Ты только веселей на это смотри. Не горюй.

– Я думаю о другом. Мы, поляки, страдаем за свое свободомыслие. Я знаю от Влади, как поляки страдают от этого. Но это народ. А ты один в своем классе бросил вызов своим свободолюбием. Ты мог жестоко пострадать, не будь Бутина. Я и Влади любим в тебе эту казачью вольницу, она нам, полякам, по духу. Вот смотри на этом кольце, выкованном из кандалов каторжан на внутренней стороне на польском выбито: «За Вашу и нашу свободу».

Я взял в руки кольцо.

– Весомая штука.

– Такой весомой была дружба русских декабристов и польских повстанцев. Те и другие здесь встретились, хотя польское восстание было позднее, чем восстание на Сенатской площади. Это кольцо передалось от мужа Влади. Было сделано два кольца. Одно у нас, другое – у ваших ссыльных казаков и там надпись на русском языке. Кольца сближают поляков с казаками, хотя мы исторически были врагами. Я помню, когда ты был еще учеником, то на встречу приносил книжку Гоголя «Тарас Бульба». Там казак влюбляется в польку – и погибает за любовь. У нас с тобою все наоборот выходит. Так ведь? – лукаво улыбнувшись, проговорила Софи.

– Иные, Софи, времена, иные и нравы. Да и времена сегодня не Запорожской Сечи. Мы те же, но мы другие.– Софи водила пальчиком по воде, пытаясь вырисовать фигуру, но она тотчас под пальцем исчезала.

– Если бы тебе пришлось исповедоваться у священника, – что бы ты сказал? – продолжая водить пальцем по воде, спросила девушка.

– Я где-то читал, что подобное происходит у вас, католиков. А потом, я никогда бы ни перед кем не стал бы исповедоваться. А то еще каяться заставят… Нет, «минуй нас пуще всех печалей» подобное.

Мне было шестнадцать лет, я был вполне зрелым юношей.

– Пойми, мое сознание отсевает мелочи жизни, а именно то, что и есть, может быть, грешным. Да, память та, как губка, она впитывает все – даже то, что не следовало бы. Память сейчас работает на прием, а вот лет через пятьдесят, можно к ней обратиться, но не раньше. И тогда на основе своей памяти – а уж она тебе подскажет, что с тобою было в пять лет, – ты и сможешь рассказать или написать исповедь. А сейчас у меня даже нет предмета исповеди. И в церкви бываю только тогда, когда нас ведет туда строем надзиратель гимназии. В любом знании нет греха. Раньше церковь за знание того, что земля вращается, сжигали на костре. Но сегодня она отменила этот грех. В знании нет греха – и нет, значит, покаяния. Мне еще не о чем исповедоваться. Я ничего не прошу у небес. Судьба мне дает все необходимое. И беды, чтоб крепить характер и благодетеля, чтоб меня упавшего, подхватить. А в пору учебы – дружба самое верное чувство. Любовь может изменить, а дружба, она будет тебе верной в любую пору. Я тебе предлагаю дружбу.

– Что ж, я с благодарностью принимаю дружбу с тобою. Она будет для меня драгоценна, – нежно заметила Софи. – Но ты, как я поняла, каяться не будешь все же. Что ж, тогда это сделаю я.

Рассказ ее был долгий. И о встречах на вечерах с Сашей, то она как-то познакомилась с Петром. Вот уж никак не ожидал, что тот Петр, мой сосед по парте, встречался с Софи и мне ни слова об этом. Хорош друг! Потом Софи заговорила о Нине. Что она, мол, вскружила голову молодому поручику адъютанту его превосходительства наказного атамана. При упоминании Петра я даже как-то растерялся – у меня из рук выпало даже весло, и теперь я пытался выловить его.

– Уж не разволновал ли тебя мой рассказ? И что же ты на это можешь сказать.

– Оправдания не жди. Каяться мне не за что. Я учил ее верховой езде. Не скрываю – мне нравилось следить за ее легкими движениями, видеть ее живые веселые глаза. По тому, как гулко хлопнула входная дверь в доме, я знал, что пришла Нина. Девушка решительная. Отца своего она любила, не смотря на его всегда мрачное настроение, которое она оправдывала его преподаванием в кадетском корпусе. Кадеты – публика непростая, своенравная.

– Но ты любил Нину? – вдруг спросила Софи.

– Это сложно сказать – любил или не любил, – неуверенно сказал я, будто каждое слово давалось с трудом.– Думаю, было состояние влюбленности. Что еще может быть в нашем возрасте? О любви может рассуждать Влади. Она осознанно воспринимает это чувство. А мы свою биологическую страсть окрашиваем романтически в любовь.

– Я от тебя таких «биологических» слов не ожидала. Откуда они в тебе?

– Я люблю антропологию – и многое прочитал о ней. Это наука о человеке, о его появлении, становлении.

– Это поэтому у тебя череп. Петр рассказывал, что у тебя и в комнатке, где ты живешь, есть череп. Нина мне говорила, что ты его принес из склепа заброшенного кладбища. Все так?

– Да, это так. Интерес к ископаемым костным остаткам привил мне мой Учитель, а он палеонтолог, то есть, ученый, изучающий костные остатки некогда живших на земле животных. Я был участником его экспедиции – и он нашел остаток бивня мамонта. А относительно слова «любви» у казаков, то слово это – никудышнее, его никуда не приложишь. У нас этому слову есть замена: нужность. Каждый в казачьем деле чем-то нужен. Жена рожает казаков, муж – служит, а в свободное время – он пахарь. Помнишь, читал я «Тараса Бульбу», так там Гоголь пишет о любви как о мгновении страстей между казаком и казачкой. И все. Казак чаще в доме гость. Мы видели отца по два-три раза в году.

Софи предложила: по случаю моего дня рождения не плохо бы посетить ресторан у озера. Это было куда более приятнее, чем эти исповеди, не стоящие, по-моему, выеденного яйца. В ресторане в дневное время было мало людей. Мы сели у окна с видом на озеро. Официанты Софи знали, так что нам быстро накрыли стол. Заказывала Софи – у меня карманных денег не было. Я не просил у отца денег, а сам он, наверное, считал, что они мне не нужны.

Мы веселились, болтали, шутили и танцевали допоздна.

– А ты, я смотрю, не изменился. Вырос, но все тот же казак. Каким ты был – таким и остался, – прижимая свое горячее девичье тело ко мне в танце, тихо на ухо проговорила Софи. – Я думала, что гимназия сделает тебя другим. Но по поступкам твоим видно, что в тебе сидит все тот же Разин или Пугачев. Но ты сегодня дал мне волю. Разин ваш лишь только собирался дать народу волю, а ты дал мне ее…

Мне пришлось вернуться в беседку за «Книгой для путешественников».