Читать книгу Казачья Молодость - Владимир Молодых - Страница 53

После нескольких встреч с Софи, я заметил, как у нас пропал взаимный интерес друг к другу. Я еще раньше приглашал ее на раскопки, но все это она считала пустым занятием. Нет, какие-то еще встречи были, когда я бывал у Бутина. Он заметил мой интерес к журналам «Полярная звезда» Герцена. Я искренно любил порыться во всей пачке журналов. Но, помнится, еще среди лета Бутин познакомил меня с англичанином. Он берейтор. Готовит коней и всадников к скачкам. Так я попал в его школу. При мне был конь по кличке Рыжий. Именно его дал мне дядя, узнав, что я хочу пройти английскую школу верховой езды.

– Ты, Яков, не волнуйся. Английская школа езды – лучшая в мире, – широко улыбаясь, обнажив свои лошадиные зубы, с крепким акцентом сказал Том – так звали англичанина – похлопывая коня по крутой шее.

Сухопарый невысокого роста, в шляпе и сапогах из желтой кожи он чем-то напоминал мне ковбоя американского из какого-то журнала. Я мог бы его скорее увидеть где-то на ранчо или на родео. Бойкий, напористый с громким гортанным произношением. Он сразу представился жокеем и назвал свое имя. Я проникся к нему уважением уже потому, как он при мне одним махом сел в седло. Это было для меня тогда достаточно, чтобы уважать человека, как наездника.

– Тебе, парень, хозяин дал такую возможность – пройти английскую школу верховой езды – это в будущем принесет тебе успех. Я бы ухватился за это обеими руками. Такой шанс, поверь мне, выпадает раз в жизни. Меня только травма посадила на трибуны, а я страстно любил свое дело жокея. Когда-то человечество научилось ездить верхом от вас, бывших кочевников. Тебя учить не надо. Если под тебя подвести мустанга, то ты будешь выглядеть не хуже индейца. В тебе надо только пробудить природный инстинкт наездника. Не упускай время. Помни, чем старше мы становимся, тем быстрее бежит время. Сейчас же время для тебя остановилось. Упустишь годы, тебе и конь не поможет.

Теперь мне приходилось разрываться между развалинами и берейтором. Он преподал целый курс школы жокея. Это и посадка, подход и преодоление препятствий. А главное – взаимопонимание с конем. И еще масс таких мелочей, из которых складывается успех в скачках.

Через коня Том открыл дверь в мою душу, так что мы подружились. Были симпатичны мне его обаяние и открытость.

– Нет, я, парень, не ковбой. Я профессиональный наездник. А ковбои сродни вам, казакам. Во мне же только ковбойская душа: я люблю вольный ветер и коня. По твоей посадке я вижу, что тебе чаше надо участвовать в скачках. Посадка – главный задаток успеха. А в тебе она есть….

Софи нередко приходила в конюшню. Мы общались. Ездили верхом по берегу озера. Мое любимое место. Говорили о разном, но в голосе ее чувствовались, что обида на меня осталась. Зато она впервые по моей просьбе рассказала о судьбе матери. Мать ее до встречи с Бутиным скиталась по приютам и работала, где придется. Он встретил ее, когда она работала посудомойкой в буфете дебаркадера. Здесь Бутин бывал часто, открыв пароходную кампанию. После встречи он покупает ей домик на берегу реки. Это будет началом трагедии, которую, по словам Софи, ее мать так и не переживет. А пока родилась я. Взрослела я быстро. Росли и расходы. Мать, чтобы выжить, стала брать в стирку белье. При дебаркадере была небольшая гостиница. Софи редко видела мать. Она уже спала, когда возвращалась мать, а утром ее уже не было, когда Софи просыпалась. Повзрослев, она уже стала понимать, что настиранное и высушенное белье надо гладить, иначе оно пересохнет. Так внушала ей мать. Она из оставшихся в печи углей разогревала утюг и, подложив под себя подушку, садилась тяжелым утюгом гладить белье. За день я успевала все перегладить. И так из-за дня в день. Порою тут же от усталости засыпала на стопке теплого белья. Привыкнув, мне стало нравиться, как из мятого шершавого белья получалось теплое и гладкое. Я приникала к нему – и это были первые ласки моего детства. Я гладила нежной детской ладонью теплую ткань – и от этого была счастлива, как после общении с чем-то теплым и живым. И это было все то тепло, что я помню из детства. Потом в нашем доме появилась тихая и улыбчивая Владислава. Мы быстро сдружились, так что вскоре Влади стала для меня старшей сестрой. Невысокая, с копной черных упрямых волос с большими печальным глазами. Влади была швеёй. Она шила в город на заказ. Нам стало легче жить. У меня появилось новое платье, так что они теперь ходили в костел на воскресную службу. Мать была рада нашей дружбе. Темной остается стороной то, почему она появилась именно у нас. Но именно Бутин привел ее в наш дом. Я до сих пор не знаю, кто мой отец. Тайну моего рождения мать, с ее слов, раскроет в пору моего взросления. Зато в благодарность «русскому пану» – так мать звала Бутина – учила меня русскому языку, а Влади – польскому, хотя и скрытно. Открыто по-польски говорить было запрещено. Досуживых вымыслов вокруг матери моей, Влади и Бутина было много, но что было на самом деле – никто не знает. Ведь Бутин купил им дом в польском посаде города, а потом мать выдал замуж за боцмана с парохода «Амур», где плавает Роман Дауров. Боцман погибает, а мать умирает в родах мертвого ребенка. Влади уходит в гувернантки в дом Бутина, а Софи хозяин дома вскоре удочеряет

Мы с Софи в детстве встречали с утёса пароход «Амур». Она встречала отчима своего, а я – своего отца. Пока мать была жива, но была уже на снастях, она просила Владу сопровождать Софи. Так в детстве появилась эта таинственная «дама в черном». Ею была Влади. В это самое время я и встретил Софи. Я тогда учился в станичной школе. Вот тогда она встречала пароход, выбросив вверх белый газовый шарфик. Он бился на ветру, как белая птица, готовая взлететь.

Я помню хорошо тот день, когда я с отцом на пароходе, мы плывем с грузом зерна, и я вижу тонкую фигурку Софи на краю утёса и в руках ее белый шарфик. Капитан дает гудками знать, что приставать не будет к пристани у Сбегов. Я стою на верхней палубе и машу ей руками. Она шарфиком приветствует меня. Я сколько сил кричу ей, но за гулом парохода – она меня не слышит. И это жалко до слез…

Мои успехи в занятиях с англичанином подавали неплохие надежды в скачках. В конце лета юнкера кавалерийского училища возвращались с летних лагерей. Город ждал своих героев. Оркестр громогласно извещал о появлении в городе колонны всадников. Город оживал, оживал ипподром. Городские афиши звали горожан на беспримерные скачки лучших наездников. Англичанин через Бутина – он уже знал многих, от которых зависело участие в скачках, – внес меня в списки участников забега.

Я на старте забега. Знаю, где-то на трибунах Софья. Впереди четыре круга по четыреста метров каждый. Я к казачьей форме. На меня посматривают с интересом – почему среди юнкеров этот казачок? Выбрать удобное для начала скачек не дают, так что меня «чужака» оттеснили в «поле». Отмашка флагом – старт дан. Я с краю – среди последних. Мой конь по кличке Рыжий башкирских кровей не робкого десятка конь. Злой, уруслив, он оказался настоящим бойцом. И хотя нас оттесняли, но мы вскоре вышли в ведущую группу всадников. Опыта подобных серьезных состязаний я не имел, а потому ничего не оставалось, как только отпустить коня. Теперь он поведет скачку, как ему подскажет животный инстинкт его табунных предков. Англичанин Том еще перед стартом успокоил меня, что на успех рассчитывать не надо. Мы уже прошли пару кругов, когда я вспомнив слова эти Тома, отпустил коня. Было одно желание: добраться до финиша. Трибуны гудели, поддерживая юнкеров. На последнем кругу мой конь закусил удила. Мне ничего не оставалось, как только ждать конца. На последнем повороте он сразу обошел «полем» группу «товарищей». Ушли назад все те, кто так высокомерно посматривал на меня на старте, как на «темную лошадку». Рыжий принес мне победу – в целый корпус. На трибунах встали, но только не юнкера. Я и потом, став известным наездником в округе, буду помнить, как мне принес победу первую в жизни именно конь, а не я, как всадник. С тех пор я оценил роль коня в скачках. Одно стало ясно, что инициативой коня пренебрегать нельзя. Хотя в тот день все поздравления были в мое адрес, но это не справедливо. Эта первая победа не принесла мне приза, но через два года я о себе здесь же напомню тем, кто забыл меня, – я возьму все призы и училища и города. И только тогда запестрят по городу афиши о Даурове, как о первом наезднике города.

Зато, как рад был мой англичанин Том: «Карашо… карашо!» – только и повторял он, уводя моего коня. Потом вернулся и тихо повторил уже им же когда-то сказанные слова: «Я говорил, что английская школа верховой езды – лучшая в мире!» И уже в конюшне Том по-дружески похлопал по плечу: «Не унывай. У нас говорят жокеи, что лучше выиграть и не получить приз, чем не выиграть»

– Победой надо доказать, что ты сильнее. Победу надо, как женщину, завоевать. Но можно победу стараться удержать, захватив бровку. Это, как у вас говорят, надо удержать синицу в руках. Она может выскользнуть. Так что победу надо выиграть, а удержать ее можно лишь, форсируя коня нагайкой. Ты подойди и ударь своего лучшего друга нагайкой – какой будет реакция? То же испытывает и конь, когда его бьют хлыстом. Он, молча, снесет, а друг твой вызовет тебя на дуэль.

На выходе из конюшни меня ждала Софи.

– А это тебе за победу! – и она жарко поцеловала меня в губы.

Вот может быть с той скачки я и заболел верховой ездой, как болеет наркоман. Скачка дает такой адреналин, что ты забываешь про ушибы и травмы, про горечь поражений. Ведь скачка – это полет вместе с конем. Он точно так же горд, когда его под попоной победителя проводят вдоль трибун. И теперь же мне хотелось быть любимым и любить. Вот и сейчас я почувствовал – после ее поцелуя – к ней близость. Она бывает, я заметил, мне особенно близка, когда слушает меня, соглашаясь со мною: «Да, я понимаю тебя. Так бывает». Но выслушав меня до конца – скажет словами Гёте: «Мы сами зависим от созданных нами креатур». Что она хотела этим сказать и что такое вообще «креатура»? Она этого не сказала, а я и не настаивал. Ей нравилось все необычное даже в словах – оригинальное. И все же она, видя мое тупое лицо, заметила, что креатура означает, что есть чей-то ставленник. Может этим она хотела сказать, что я пользуюсь протекцией Бутина. Если это так, то я зависим от него, от моего добродетеля. Разве это плохо?

– Твои учителя и твоя АБ, твой дядя из Сбегов – все они возбудили в тебе чувства, которым ты не можешь противиться. А они то и вызывают в тебе стремление куда-то… не зная куда, идти.

Не знаю к чему все эти ее слова. Одно было приятно из этого, что она все же меня слышит. Я же внушал ей одно: не лишай свободы, своеволия меня, тогда я буду тебя еще больше любить. А за большую любовь неужто нельзя все заявленное простить…

Успех в первой скачке вскружил, похоже, мне голову. Захотелось тут же еще где-нибудь выступить, пока, как говорится, не остыл Дядя предложил помериться силами с казаками на их летних сборах. Что ж, одно дело тягаться с молодыми юнкерами, будущими кавалеристами, хотя их профессия связана с верховой ездой. Другое дело – казаки. У них и седло иное, как свой атрибут их жизни.

Но и на этот раз была победа. Вот тогда-то я и засобирался в Губернск. Там осенью, по словам дяди, проходят окружные скачки, где собирается весь цвет лучших наездников.

С последней скачкой я опоздал на поезд – и теперь оставалось ждать парохода.

Остался переждать время на заимке. Вера не знала, чем повкуснее меня накормить. После обеда я помогал ей по хозяйству. А по вечерам садился за «Страдания юного Вертера» Гёте. Ведь обещал Аб прочесть всю за каникулы.

Вера управляется по дому, а я читаю ей «Страдания…»

– Вот, послушай, что пишет великий немец, – кричу я ей.– «Человек может сносить радость, горе, боль лишь до известной степени, а когда эта степень превышена, он гибнет»

Вере все это недосуг. Но я упорно продолжаю читать:

– «…несносно слышать, как вслед каждому, кто отважился на мало-мальски смелый, честный непредусмотрительный поступок, непременно кричит: „Да он рехнулся“. Стыдитесь вы, мудрецы».

Тогда я еще не знал, что мои честные поступки в годы гимназии будут иметь серьезные последствия в будущем.

Или другая мысль у Гёте показалась мне верной: «Работа делает людей товарищами». И в подтверждении этих слов он пишет в «Фаусте»: «… серая теория, мой друг. Но вечно зелено древо жизни». Читая Гёте, я вспоминал своего Учителя. Теории не придумывают, учил он нас, они заключены в фактах, явлениях окружающего нас мира. И именно география выдвинула перед человечеством столько вопросов, что ответы на них мы должны искать в космосе. Так география породила новую тогда науку астрономию. Так, читая Гёте, я возвращался к мыслям Учителя так, что он помогал мне понять Гёте. Это для того, чтобы не взяла нас, по словам Гёте, «обыденность, что стольких в плен взяла». И далее он эту мысль раскрывает: «Той веры, что возвышенно владея терпением и отвагой, приведет к добру, чтобы оно жило, взрастало и эра благородного настала».

Читая «Страдания Вертера…» я находил многое из того, что складывалось у меня с Софи. И мне, кажется, что так, как я могу любить, никто не сможет. Видимо, не зря АБ просила внимательно прочитать, зная, что в моем возрасте страданий будет предостаточно. А это должен прочитать любой юноша, чтобы понять себя и предмет твоего воздыхания. Похоже, АБ так и думала, вручая мне эти «Страдания…» Гёте. Даже на раскопках я вспоминал Гёте. Я слышу голос Вертера, будто он приходит ко мне: «Я вижу, как, изнывая в одиночестве, бредет к могиле последний из великих… и восклицает: «Придет, придет тот странник… и спросит – где же певец?» Как ничтожно мала жизнь человека. Почти ничего не значит для всего мироздания. Вот и этот некогда живой монастырь, от которого остались одни развалины. Его строили, потом обустраивали сотни, тысячи людей. Равно как и те, что нашли здесь приют, оставили какой-то свой след в жизни некогда грозного времени. Многие страницы из истории этой обители на краю дикого поля унесло время. Когда-то обитатели монастыря защищали его камни, освященные старой верой, а теперь я брожу по этим священным камням. В то время жили трудно, но легко умирали со старой верой. Теперь от обитателей остались лишь развалины их присутствия. И это должно сохранится в памяти потомков, иначе она исчезнет, погаснет бесследно…

По утрам я вижу из окна заимки, как с первыми лучами солнца поднимается туман над скалистым берегом Шумной. Как просыпается город в блестящих куполах Собора. Как из тумана выплывает на Казачьей Горе белый дворец. И первая мысль о Софи…

*

Софья была хорошей наездницей. Она пошла школу езды на коне у Тома. У нее был красивый конь по кличке Вера. Он хорош был в стойке, но характера он был скверного. Должно, подстать характеру хозяйки – капризного, своенравного. Правда, она нашла с ним общий якобы язык. Первое время у нее было дамское седло, но после общения со мною у нее появилось настоящее кавалерийское седло.

Мне оставалась пара дней до отхода парохода в Губернск на ремонт. Я же поплыву вместе со своим новым уже проверенным другом – конем по кличке Рыжий. Да, он был рыжей масти. После первых побед мне не хотелось с ним расставаться. Тем более, что мы стали уже понимать друг друга.

Мы собрались прогуляться, так сказать, на дорожку перед отъездом. Я предложил Софи пройти по лабиринту оврагов. Скажу вперед, что этой тропой по дну оврагов, я с Софи буду уходить от погони, а Влади будет смертельно ранена. Так что сейчас мы, того не зная, двигались по тропе нашей жизни, тропе, которая принесет нам жизнь. Сеть оврагов опутывала станицу Монастырскую с юга, со стороны степи. Если пройти и не заблудится, то можно выйти на другом конце оврагов прямо к реке Шумной. Но сеть оврагов коварна, так что можно попасть в тупик, из которого нет выхода. Я не раз бывал здесь в детстве с дедом Филей в поисках глины для фигурок коней и всадников. Мы заходили далеко, но насквозь овраги не проходили. Хотя дед заверял, что выход к Шумной есть. Теперь нам надо узнать – каков он, этот выход? Только судьбе нашей ведом наш путь завтра. А потому, чтобы войти готовым в завтра – надо сегодня следовать судьбе. И ваше желание и есть веление судьбы. А пока судьба предлагает ознакомиться с этой замысловатой сетью оврагов и балок, где подстерегают нас ловушки – «глухие карманы». Сбегающие с бортов оврагов ручьи родников нарезали в податливом размыву песчанике множество мрачных, затянутых колючим кустарником длинных промоин. На глубине оврага в густых зарослях деревьев легко потерять ориентировку. Здесь может помочь лишь природная смётка человека. Хотя поначалу Софи прогулка по дну тенистого оврага в жаркий день показалась приятным путешествием. Под ногами коней журчал родниковый ручей. Овраги начинаются с тракта, где в просторном логу нас встретил говорливый ручей чистой воды родников. Мы освежились, напоили коней. Набитая тропа сразу вправо пошла в гору, в сторону нашей заимки. Мы же углубились прямо, когда исчезла всякая тропа. Но она все же просматривалась – и была скорее звериной. Ехать рядом, как хотелось девушке, было невозможно. А ей, видно, так хотелось сказать что-то свое. И только в одном месте мы все же сошлись.

– И все как-то у нас с тобою нескладно получается, – начала Софи издалека, – я не чувствую к себе от тебя тепла, доброты.

– Доброта, Софи, чувство, мне кажется, не ясное. Доброта, похоже, приходит почему-то от равнодушия. Так почему-то вынес я из своей недолгой жизни.

– А тебе оно, равнодушие, легко дается? – слукавила Софи.

– Мне… мне оно дается трудно. Я даже порою страдаю от него, от равнодушия. У нас, казаков с чувствами вообще-то туговато. Мы, казаки, – скорее стихийные материалисты. Мы орудуем двумя понятиями: служба и земля! Это два черствых и жестоких существа. От них грубеют и руки, и души. У наших классиков, возьми что ни Гоголя, что ни Толстого, – сколько там сказано о любви – да нисколько. А о чувствах – так, вскользь. Вот такой, эти гении, увидели казачью жизнь.

После моих слов мы долго ехали, молча. Вскоре тропа стала сбиваться, пропадать среди завалов деревьев. Стало душно Воздух был пропитан запахами прелого и гнилого. Оврагу, казалось, не было конца. «Уж не заблудились ли мы?» – мелькнула уже было мысль, когда овраг резко оборвался… Дальше он упирался в реку, а мы поднялись наверх, не доходя до конца его. Нам в лицо ударил ароматом степи южный ветер. Мы подъехали к реке – и я отметил про себя это место – Никитин перекат. Думаю, это место запомнило и нас. Софья сошла с коня и освежила лицо в холодной воде реки.

– Не знаю, как ваш Суворов ходил через Альпы, но я точно преодолела сегодня высоту, – задумчиво проговорила Софи.

– Прости, но казачья тропа – это не бульвар.

– Мне не понятно – почему она, ваша тропа должна быть именно такой, когда мой конь на четырёх ногах и то спотыкался. Это ты так проверяешь меня на прочность в наших отношениях? Я ведь никогда казачкой не стану. Мне же не переродиться. Или ты думаешь, что можно и такое? Ты не обижайся. Я за это время многое прочитала. И вот, что сейчас вспомнила. «Вся жизнь – это череда несчастий маленьких или вовсе незаметных. Не огорчайтесь, что случилось с вами. Все мы живем на земле для того, чтобы страдать». И даже от любви, скажу я от себя

– Да, это просто достоевщина какая-то, сказала бы АБ, – сказал я, глядя на реку.

– Ты, что хочешь, то и думай. Но, пройдя твою казачью тропу, могу сказать, что принимай меня такой, какая я есть. Может когда-то я стану лучше по- твоему, – проговорила Софи, опустив виновато голову.

Я привлек ее к себе и поцеловал.

– Спасибо тебе, Софи, за твои слова. В них мой долг и я его обязательно отслужу. Я за все тебе благодарен, как и за то, что сейчас со мною прошла.

Да, все, что было – пока меня устраивало. Мы не во всем – в мыслях и чувствах – единогласны, здесь, конечно, недалеко и до неверности. Не зря же тот Саша то и дело мелькает в ее словах. Еще бы. Он кадет, поэт с гитарой…

– Ты, пожалуйста, не сердись на меня, – будто читая мои мысли, сказала она.– Очень устала… я.

Я выбрал на берегу реки плоский валун, достал из сумы хлеба коврижку и флягу с топленым молоком: все, что сестра собрала мне в дорогу. Аппетит мы нагуляли, так что съели быстро все.

Софи легла на камень и раскинула от усталости руки.

– Вот довел девушку до такого состояния, то теперь на сон расскажи мне сказку. Ты мастер рассказа.

– Я расскажу тебе, как твой отчим вместе с другом, возвращаясь с Японской войны, остановились передохнуть в нашем городе. Уж больно чем-то понравилась наши места. И решили они поставить новый паром через нашу Шумную. Они оба с Волги, из-под Углича. В их местах с подсказки умельца знаменитого Кулибина был поставлен «хитрый» паром. Он сам ходил поперек реки. Вот такой точный расчет им дал Кулибин. Кстати, этот умелец построил баржу, которая ходила против течения. Но тогда было выгоднее, чтоб баржи таскали бурлаки по Волге. Твой отчим был настоящим богатырем. Словом, они вдвоем погрузили морской якорь на плот выше по течению реки и сбросили его в нужном месте. От якоря пошли тросы к парому. А все остальное ты видела сама, как работает этот «вечный двигатель» парома.

– А где же ныне ваш Кулибин? – сквозь уже дрему спросила Софи…

Возвращались мы степью. Из ее глубины ветер обдал нас пряным ароматом высохших трав. А степной ковыль волнами оживлял степь до горизонта.

*

Мне не терпелось показать Софье, что сделано на развалинах монастыря, как и где велись раскопки. Ничто не произвело на нее впечатление: ни то, что очищена площадка ото всех обломков, ни то, что вскрыт один из подвальных склепов, где и обнаружены череп и большой нательный крест.

– И надо было шевелить развалины? Те же греческие развалины стоят веками. Да и этим, видно, было не один век. Зачем было тревожить? Это все равно, что разворошить могилу мертвого. У тебя каникулы – тебе бы отдыхать. А ты взялся за раскопки… Будет время придет новый Шлиман и уж он точно дойдет до первородной земли, на которой стоит монастырь, – говорила Софи, заглядывая в траншеи, раскопанные по сторонам развалин.

– Ты не права… Человечество раскопало Помпей из-под многометровой толщи вулканической пемзы. А раскопки курганов? Нет, вся материальная часть истории скрыта и под развалинами то же. Вот, к примеру…

– К примеру, мне надо быть дома. Ты проводишь меня?

– Да, конечно, – проговорил я смущенно.

Я проводил ее до парома. Там мы расстались сухо.

По дороге в станицу мне почему-то на ум пришел Петр. Он бывал у меня в гостях. Его удивляло, что на моем столе всегда много книг. Похоже, он со страхом выглядывал из-за стопок книг, входя ко мне. «Для карьеры военного совсем не надо быть „синим чулком!“. Ведь сколько раз уже твердили одно и то же: горе от ума… горе от ума!» Так и начнет распекать меня Петр, пока не выставлю его за дверь. А он только этому и рад, ибо приходил он вовсе не ко мне, а под видом дружбы со мною, мог встретиться с Ниной. Они, как оказалось, давно знались. Он даже Софью знал и встречался с нею. А я был лопух! Вот и верь им после этого…

Не мог я до отъезда не встретиться с ссыльными казаками. Смогу ли я их увидеть через два года? Я нашел своего друга Хохла все там же под скалой. Внешне ничего не изменилось, но видно было, что старик ослаб. Он не поднялся навстречу, а лишь на мое приветствие протянул руку. У меня и раньше был один вопрос: почему они не уезжают в Россию? Я задал ему этот вопрос.

– С моим клеймом каторжника – родная мать на порог не пустит. А ты говоришь в Россию. Любой мальчишка может бросить в меня камень – и его никто не остановит.

– Но ведь вы здесь за казачью волю страдаете, – не унимался я.

– Так уж, паря, устроено наше казачество. Казак не может быть каторжанином. А мы только здесь узнали – почем наша казачья воля? Цена ей – жизнь. Мы, кубанские казаки, потомки некогда истинно вольных запорожских казаков. Мы ту волю, что передали нам запорожцы, не предали. Мы старались жить вольно по закону наших предков. Вот за это нам каторга и безымянная могила под камнем, там, где лежать некогда наши враги – поляки.

Старик задумался, будто задремал, свесив длинные с желтизной усы, и стал даже похожим на запорожца.

– Я слышу по стуку копыт, что под тобою добрый конь. По коню и всадник должен быть добрый. Я не ошибся в тебе, в твоей преданности казачеству. Ты бережешь нашу святыню – кольцо, что я тебе поручил беречь? Так помни о нас, как о настоящих казаках.

Я простился, сказав, что меня не будет два года. Я обнял старика на прощание. Въехав в гору, я обернулся, чтоб увидеть казака в последний раз. Под скалой все так же сидел седой стариц, почти сливаясь со светлой стеной скалы.

По дороге в станицу я вспомнил когда-то рассказанное Хохлом то, что случилось с ними на этапе. Мы брели пешими. Дорога была столь дальней – поди-ка прошагай не одну тысячу верст – что брели – кто в чем был – не лучше тех отступающих французов. Наш конвойный урядник нас за «Иванов», значит, признал. И лишь сменщик подсказал ему – кто мы есть на самом деле. Тогда казачий урядник оставил нас на ночлег в своей избе, стал угощать хлебом-солью. А утром, обняв нас, отдал нам свой бумажник с деньгами. Сменщик его стоял в стороне, отвернувшись. Братание с каторжником – подсудно. Вот, что значит, паря, закончил старик, казацкое братство. Казак казаку и в раю, и в аду – брат!

Был день отплытия моего на пароходе. Софи согласилась проводить меня до Сбегов. Я встретил ее у парома. Она выглядела амазонкой. В брюках, в ярком бархатном жилете и в шляпе с пером. Я поцеловал только руку этой романтической особе. Она явно преуспела, чтобы понравиться мне. Улыбка так и не сходила с ее пухлых губ. Мы легкой рысью выехали на пыльный тракт. Она болтала всю дорогу то о давних поездках в Губернск с дочерью Бутина Леной. Как она сдружилась с этой девочкой, но жена Бутина запрещала всякую дружбу с «каторжанкой». Так звала и меня, говорила Софи, и Влади. Потом она стала рассказывать, как ее мама любила из полевых цветов колокольчики. Она рассказывала о них сказкой. Что, мол, однажды цветок этот зазвенел Мол, это услышал один человек, который очень хотел услышать этот звон. И однажды он его услышал и назвал лиловый цветок колокольчиком. Это от любви к человеку – цветок ответил своим звоном. Каждый может, если захочет, услышать звон этого цветка. Мама и умерла в пору цветения колокольчиков. Я с луга бежала с букетом этих цветов… Так мои колокольчики легли в изголовье умершей. Бог сотворил, говорила мама, и живых людей, и живых цветов. Не зря они, сорванные полевые цветы, быстро увядают, как увядает человек, сорванный со своей родной земли…

В Сбегах я быстро простился с дядей и теткой Матреной. Без молитвы она не хотела меня отпускать. Она прочла молитву о путешествующих: «…яко многажды во едином часе, по земле путешествующим и по морю плавающим, предваряя, пособствуеши, купно всех от злых сохраняя, вопиющих к Богу: Аллилуия!» Крупно перекрестив, она благословила мою дорогу.

Накануне я заехал, простился с братом и его женой. Простился в доме с Бутиным. Он, прощаясь, почему-то заметил, что мне с конем лучше жить у Петра. Простился с цветущей Пашей. «Вы уж нас не забывайте» – зардевшись, шепнула мне девушка. Я поцеловал ее в горячую щеку.

Простились мы там же, где когда-то встретились – на утёсе. Я еще разговаривал с дядей, когда за мной придет баркас из Покровки, где ждет меня пароход, когда с утеса Софи сигналила мне белым шарфом. Она выглядела сигнальщиком, давая знать, что встреча состоится.

– И все же какой ты несерьезный… все тебе шуточки шутить, – се6рьезно сказала Софи.

– Серьезное – чаще выглядит глупо.

– А там, где ты это вычитал, еще более глупого не сказано?

– А еще… еще там сказано, что юмор помогает не умереть от страха.

– А про грехи там ничего не сказано за все эти шутки? Или как умереть без покаяния?

– Это сложный философский вопрос. А пока держи пять, – я протянул ей руку.– Нам с причала дают знать, что пора…

Я сбежал вниз и собрал букетик поздних полевых цветов. Мы поцеловались, прощаясь. Сказали какие-то слова, но я был занят тем, что вводили коня моего на баркас. Мы отошли от причала. Я стоял, держа за узду коня, и смотрел в сторону Софи, махая ей на прощание фуражкой. Она махала мне рукой, но когда мы уже отплыли, она выбросила вверх руку с зажатым в кулаке белым шарфом, как знак скорой встречи…