Читать книгу Казачья Молодость - Владимир Молодых - Страница 55

Я долго не мог простить Петру его «медвежью услугу» с письмом. Я должен был простить ему, ибо все это он сделал из лучших побуждений: он хотел остановить меня перед, как ему казалось, пропастью моего падения, когда я был бы попросту выгнал – и это в лучшем случае – из гимназии. Ведь он не знал, что у меня за спиной сам Бутин. Словом, Петр хотел, как лучше, а вышло, как всегда в России бывает – все наоборот. Вообще-то, мне надо бы поблагодарить его за добрые побуждения. Он та воспитан, что товарища надо вовремя остановить. И в этом нет его вины. Я не скрывал, что мне надо найти способ примирения с ним. Нет, не покаяния, а примирения. Но это будет мне урок. Я, конечно, со временем про это забуду, но никогда не прощу. И все же однажды я напомнил ему: «Ты думал, что я последую за тобою после твоего письма – и выдам своих друзей? Я презирал тогда тебя и себя заодно, что ошибся в выборе товарища. Вышло так: скажи кто твой друг – и я скажу кто ты». Это и еще кое-что, что было скорее лишним, сказал я Петру. Я считал, что он этого заслужил. А лишнее было в том, что я сказал ему: «Настоящий, истинный казак так бы не поступил – не выдал бы товарища». Этим я наступил на его любимый, как говорится, мозоль. По поводу того, кто истинный казак, у нас уже был спор. Я считал, что городовые казаки – это просто служивые, а не какие казаки. Истинный казак – вольный станичный казак. Тут наше мнения расходились так, что мы подолгу не разговаривали. А разве не так? Мы станичные казаки кормимся от земли и эту землю защищаем на границах, а городские кормятся от власти и будут эту власть защищать. А станичник, он редко, когда пойдет кровь проливать за любую власть. Так было в Гражданскую войну. Тогда казак скорее защищал свою землю, чем власть то ли царя, то ли Советов. Они старались далеко от своей станицы не воевать. Словом, у нас были между мною и Петром принципиальные разногласия в этом вопросе. И не только в этом. Тот же кружок. Он был для меня в какое-то бурное время тем причалом, где я мог переждать бурю, после сражения с Денисом и поднятую скорее надзирателем. Кружок скорее оградил меня от того повального увлечения партиями, я не имел ничего общего ни с кадетами, ни с эсерами. Даже сейчас, когда я окреп духовно, я до сих пор чувствую отсутствие этого причала, тем более, после ухода Учителя. И вновь, как прежде, стало одолевать чувство одиночества в стенах гимназии. А выход был один: надо искать дорогу к Петру. Придется испить из колодца, куда когда-то плюнул. Я не был злопамятен, но надо, чтобы Петр почувствовал хотя бы долю того, что пережил я. Да я вспыльчив – этого я не скрываю – но долго зла не держу, быстро отхожу, хотя память наша помнит все.

Однако дальше развивались стремительно.

Во дворе гимназии меня останавливает уже знакомый голос. Это был Кэп. Похоже, он поджидал меня давно. Странно, – почему не вошел в класс? Я-то думал, что после того, как он потерпел фиаско с раскрытием политической организации в гимназии и к тому же получил рану по его польскому самолюбию, теперь, так сказать, где-то в тиши зализывает свои раны. Однако! Однако последовало очередное лишь предупреждение. Хотя это не значило, что раненый хищник лишился зубов. Они в порядке и еще будет случай – и он их покажет. А пока. Пока вот что: «Ты останешься в моем личном списке неблагонадежных на первой же строке за твою ложь и безмерную твою казачью дерзость». Вот и все, что мог сделать пока Кэп по доносу Петра. Пока, мораль! Но я заметил, как нервно дернулся на его лице шрам. Выходит, непросто дались «пану магнату» даже эти немногие слова. Но и эта моральная угроза только лишь ухудшила и без того мое скверное состояние. Да и осенний день с дождем бодрости не прибавил. Я решил в этот день в гимназию не заходить по случаю, так сказать, головной боли. О чем я уведомил, зайдя во флигель, Анну Борисовну.

Я вернулся домой, лег и, что удивительно, сразу заснул. Проснулся от того, что захлопали двери и послышались возбужденные голоса. Я невольно прислушался. Разговаривали хозяева дома. Вскоре голоса из прихожей перешли в гостиную.

– Да, но ведь он из глухой провинции простой казак, – говорил женский голос.

– Простой, говоришь… Простота, Катенька, бывает хуже воровства, – прозвучал резкий и бескомпромиссный голос хозяина.

– Ты считаешь, как и та комиссия по политической реабилитации, что в гимназии, заблудшими тех гимназистов, кто читает Писарева «Реалисты»? Или даже того же Добролюбова. Да будет тебе известно, что один и другой – это всего лишь просветители, как Дидро или Вольтер в Европе.

– А чем кончилась деятельность этих просветителей? А? Не знаешь. Она кончилась революцией. Вот чем кончилось с вида безобидное их просвещение.

– Я окончила гимназию и университет, но однако же не стала революционеркой. И нет, как видишь, никакой революции. Да и может ли вообще она быть, когда народ так невежествен и темен. Разве что бунт… Ну, Пугачев…, – чувствуется срывающимся голосом проговорила хозяйка.

– Нет, дорогая, у нас Пугачева уже не будет. А будет Гражданская, как в Америке, война. Это буде война бывших рабов и бывших рабовладельцев.

Должно быть, в пылу яростных речей они не заметили, что дверь в мою комнату приоткрыта…

Но это было только прелюдией. Вечером в присутствии жены и дочерей он сделал заявление в мой адрес. Сказано было много – должно многое в нем накипело – поучительного, что и следовало ожидать от учителя тем более кадетского корпуса. А все им сказанное сводилось к следующему.

– Молодой человек, – начал он с места в карьер, – должен знать, что любая преступная организация преследует одну цель: пропаганда идей, враждебных государству.

Он говорил так быстро и резко, что в уголках его губ стала набиваться пена. Все сидели за круглым столом. Я был среди них. Офицер методично, как его учили, уничтожал меня.

– Пропаганда революционных идей – это политическое преступление. И я удивляюсь – сколь ни зрячи были тогда все, когда ваш кружок учинил в гимназии бунт, неподчинение властям гимназии, когда была вскрыта преступность ваша, но мер нужных к вам так и не применили. Преступно – не применили. Уж не умышленно ли – не знаю. Но правосудие вас должно было настигнуть. Я не уверен, что вы до конца осознали преступность ваших деяний. Такого я от тебя, казака, никак не ожидал, – приблизившись ко мне, срываясь в голосе до шепота, проговорил он.

Он вдруг умолк. Нервно заходил по гостиной, должно, в поисках нужных слов. Было так тихо, будто в доме покойник. Но он вдруг резко поднял голову и в его бесцветных глазах блеснул гнев приговора.

– Но ты поступил бесчестно и по отношению к нашей семье. В нашем доме нет места социалистическим идеям. Социализм – это заразная бацилла. Это болезнь. Она хуже чумы. Мы бы не хотели, чтобы дети наши заболели этой заразой. Так что вы, голубчик, носитель бациллы…

Я уж и не помню – сколько помоев этот человек вылил на меня? Да, было обидно, но не до слез. Ведь теперь пришла ясность во всем. Слушая его, как я проклинал эти пять лет страниц моей жизни. Мне тогда хотелось вырвать эти страницы из тетради жизни. Слушая, я думал о проклятых страницах, а сказал совсем другое.

– Я после вашего приговора вовсе не собираюсь стать плакучей ивой. Это не в обычаях казачества, – собравшись с духом, уверенно сказал я, глядя в стол, – я благодарен за вашу откровенность. Она станет для меня наперед наукой. Теряя одно, мы взамен – таков уж закон природы – получаем другое – и оно будет в продолжении, в развитии первого.

Уж я сейчас толком и не помню того, что я тогда сказал, но хорошо помню, что я повторил точь-в-точь слова моей учительницы АБ, что пришли мне вдруг на ум…

*

Мысль о переезде на жительство к Петру – о чем еще раньше говорил крестный, а потом и Бутин: «Тебе все же лучше жить так, чтобы быть ближе к коню» – стала реальностью. Да эта мысль не покидала меня, но как мне не хотелось покидать это насиженное место. Один вид из окна на просторы реки – чего только стоит. И здесь всегда было тепло и уютно. Но, видно, таковы правила жизни. И они помимо нашего желания меняются. Остается только вспомнить, как в тихие теплые дни «бабьего лета» любил я сидеть у открытого окна и любоваться распахнутой осенью далью. Читая что-то при этом или раздумывая. Теперь была прямая угроза всему тому, что было. И что тогда мне делать? Угроза шла е только из гимназии, но теперь и из дома. Свернулся в клубок, как ежик, чувствуя опасность, не зная с какой стороны ее ждать. Я так и жил, свернувшись в клубок. Перестал выходить по вечерам в гостиную, где девушки или читали что-то, или играли в четыре руки Моцарта на пианино. Но как долго могло продолжаться мое затворничество?

Иногда я слышал голос хозяйки о том, что комиссия продолжает обсуждать кандидатуры тех, кто продолжает учиться в старших классах, хотя был замечен в событиях 905 года. Я понимал, что все это она говорила мне, а не девушкам. И я уже не слушал, что говорила она еще, но только резкий мужской голос заставил мен прислушаться. Все он сводил к одному: Якову надо в жилье отказать. Конечно, я слышал и слово «социалист» в мой адрес. Этого слова давно не стало слышно в классе, да и в городе оно уже вышло за давностью лет из моды. Но хозяину дома было это невдомек. Да и каково ему, преподавателю кадетов, даже бывшего «социалиста» в доме содержать. Хотя раньше, помнится, он под хорошее настроение спросить: «Где там наш социалист?» Однажды я не вытерпел и сказал, что я никакой не социалист и вообще не знаю, что оно значит.

– А я тебе сейчас объясню, – тут же подхватил хозяин, выйдя из своего кабинета, – что такое социализм. Идеология социалистических идей – нигилизм. Да, это модное среди молодежи течение политической мысли. И это ты считаешь силой, что может свергнуть дом Романовых? Этот нигилизм давно уж обернулся в анархизм. Но все это гнилые философии.

– Этот дом Романовых триста лет держался на рабстве, – чувствуя, что мне уже нечего терять, упрямо оборвал речь хозяина, даже не вставая из-за стола. – Человеческая мысль, как бы ее не запрещали, обладает силой, как та капля воды, что может долбить камень. Надо только эту мысль творческую разбудить и ее энергии хватит, чтобы раздавить эту династию лжи и восстановить справедливость.

– И этому тебя научил кружок. А ты будешь и дальше утверждать, что ваш кружок был литературный. Кто этому поверить, послушав тебя? Вы хотите растормошить молодежь по пути к справедливости. Вот это уже яснее… Но это, друг, уже чистая утопия – ваш социализм. Этим человечество уже переболело в средние века. Так что вы с социализмом опоздали. Сегодня властитель дум и дел – капитализм. Я знаю, что Бутин – твой благодетель. Так вот спроси у него, кто правит миром – он ответит: капитал!

– Борьбу поведет образованная интеллигенция, – бодро заметил я.

– Она идее так скоро, что народ наш отстал далеко позади. Как всегда – она далека от народа.

После упоминания Бутина хозяин как-то сразу сник. Видно понял, что упоминать Бутина – не есть самое удачное. Я знал, что семья эта жила и процветала на благодеяния Бутина. И все же как хотелось ему размазать меня по столу на виду у девиц. Не вышло…

Я ушел в свою комнатку, а в ушах моих стояли слова хозяина. «В слове „социализм“ заключен великий позор и ужас, в это понятие вкладывают столько злодейства». На эти слова мне хотелось крикнуть слова АБ, что социализм – это ренессанс для России.

Но слова хозяина лезли в голову и не давали покоя. «Нет, все вы живете выдуманными чувствами. И таких тысячи. Вы опьяняете себя этим громким словом – революционер. А ведь это протестант. Бунтовщик, не желающий подчинится рассудку. Зачем вы хотите служить народу? Вы об этом спросили народ?»…

Не смотря ни на что – хотя мне вполне определенно указали на дверь – я продолжал жить обдумывать свое положение. А оно почти безвыходное. Мне собственно некуда было отступать. Отходную позицию у Петра я еще не подготовил. Даже, если решусь жить в его доме, то никакой от Петра морали терпеть не стану. Есть отчаянный вариант. Его, как-то в беседе, подсказала АБ. Занять освободившуюся часть флигеля после отъезда Учителя. Правда, тогда не понятно, на что я буду жить. Денег карманных отец не оставил. Обратиться за помощью к Бутину? Думаю, он не откажет, – но как это сделать?

Пытаясь отвлечься от навязчивых мыслей, я уходил в город, на станцию и бесцельно провождал поезда, завидовал тем, кто, спеша и волнуясь, усаживались с множеством вещей в вагоны дальнего на восток следования. В другой раз, лежа с книгой в руках, слушал за окном перекличку дальних поездов. Я, можно сказать, что передумал все, но не ясно одно: как покинуть этот дом?

В раздумьях я просыпался среди ночи. Слушал долго тишину, и мне казалось, что я проснулся именно от этой тишины. Я смотрел в отрытое окно, в ту холодную красоту лунной ночи, свод неба, усыпанных множеством мелких, мирных, но бесконечно далеких и холодных звезд. Они загадочно молчали, должно, думая, как и я, об одном и том же: о разгадке жизни будущего, а заодно и моем загадочным завтра. Порою мысли мои сбивались к размышлениям об Учителе. Где он теперь и стоит ли ждать от него вестей? Образ Учителя не покидал меня даже днем, когда я сижу за книгой. Его образ станет с годами для меня легендой, мысли и дела его потеряют свою прежнюю принадлежность и станут моими, моей собственностью в копилке опыта жизни. Он останется для меня идеалом Учителя и человека.

В другой раз, пытаясь заглушить некоторую нервозность, столь мне не свойственную, я садился на коня во все свободное время предавался езде верхом в окрестностях города.

Я всегда любил осень… В эту пору я чувствую всегда себя более взрослым. Осенью мне никогда не было грустно. Ты ценишь каждый теплый день. В полях пусто – и все в природе как бы приходит в смирение.

Вернувшись с прогулки, я заметил, что хозяйка уносит мою казачью одежду, пропитанную потом коня и навоза, подальше в сени, закрывает в чулан от запаха. И все же запах конюшни проник в дом. Наташа как-то сказала, что в доме пахнет навозом. Так что меня гнал из этого дома не вредный «запах социалиста», а куда более прозаический – мой истинно казачий дух. Но в один из вечеров, когда я уже был готов оставить это уютное жилье, вдруг тихо вошла хозяйка и внесла новую форму, Она стала обряжать меня во все новое. Я подумал, что она этим хочет подтвердить положительное решение комиссии – я остаюсь в старшем классе гимназии. Ублажая в новую одежду, я заметил, что она порывается что-то сказать. Но вместо слов она с особой тщательностью наряжала меня, стараясь, казалось, сдуть с меня чуть ли не каждую пылинку. Я понял к чему весь этот спектакль: я близко дружу с ее братом Бутиным. И все же я заметил ей, что сегодня же съезжаю с этого дома и что я очень благодарен этому дому, где я жил, как в родной станице. Говоря все это, я так расчувствовался, что готов был обнять и поцеловать ее, как мать. Но вы, действительно, все эти годы были мне матерью. Минутная слабость прошла – и я не поцеловал хозяйку, о чем впоследствии сожалел, так как позднее от Бутина узнал, что на моем отъезде настоял муж, а она, как могла, защищала меня.

Но, как говорится, если судьба что-то и вершит, то это только к лучшему. Я вспомнил слова Учителя, что судьба возлагает нам на плечи только те обстоятельства, которые мы можем вынести. Невыносимого судьба не предложит. А мне предстояло пойти на поклон человеку, который когда-то оказал мне «медвежью услугу», а попросту – подложил мне «свинью».

На пороге я остановился. Девушки и хозяйка с печальными глазами смотрели мне вслед, стоя.

– Я понимаю вас, – улыбнувшись, как только мог, – в вашем доме бунтовщику, потомку Пугачева, как сказал хозяин, мне, конечно, места нет. Что ж, таков он, казак, неуживчивый… Я на каникулах мечтал – окончить гимназию в вашем доме, но, прощаясь, ваш брат посоветовал все же перебраться туда, где мой конь. А он в конюшне полковника казачьего полка. Теперь я буду в доме вам известного Петра Плесовских. Но здесь я вырос… – я, было, чуть не захлебнулся в слезах после этих слов, – Вам всем большое спасибо!

Я хотел еще что-то сказать, ведь здесь я вырос и духовно, и телесно, но что уж там говорить, когда выставлен за дверь… Слегка поклонившись, я вышел. На крыльце, помню, глубоко вдохнул, будто совсем другого воздуха – и уверенно зашагал…