Читать книгу Гафур. Роман. Книга 1. Фантастика - Владимир Муляров - Страница 11

По-видимому, я задремал после того, как пожилая служанка, прислуживавшая в доме Иосифа, изрядно накормила меня какой-то вкуснущей кашей с медом и козьим молоком. Я спал и снова плакал во сне. Так всегда было и так всегда будет, пока я жив. Я плачу потому, что во мне смешиваются многие чувства и от их избытка в душе моей и рождается этот плач, который иногда перерастает в волчий вой.

И тогда я вою…

А глаза? Мои глаза просто отражают состояние моей души.

Всегда, когда мне снится моя жизнь до и после путешествия во времени, во мне смешивается любовь и ненависть. Радость и обида. Чувство острой несправедливости в отношении меня и где-то в самом потаенном уголке сердца – всепрощающая любовь к тем, или Тому, кто со мною поступил таким вот образом, отправив меня сюда, чтобы я мог жить новую мою жизнь.

О! Это время! Сколь противоречивые чувства рождает оно во мне!

Я знаю точно, что это время и это место, где я оказался двадцать лет назад, уже давно стало для меня родным. Здесь я приобрел много друзей, искренне меня любивших. И еще больше приобрел врагов, искренне меня ненавидевших. Здесь я любил и был любим. И надо отдать должное женщинам этого времени, любить они умели не в пример нашим, из двадцатого века. Есть в местных женщинах нечто такое, что наши давно утратили. Смесь осознанного целомудрия со всепоглощающей страстью. Очень опасная смесь…

…Ближе к рассвету меня разбудил старик, умудрившийся каким-то непостижимым образом совершенно бесшумно подойти вплотную ко мне.

В руках он держал чашу, от которой исходил уже знакомый мне терпкий запах. И это означало, что пришел час моей кончины.

– Выпей три глотка. – Сказал старик, протягивая мне чашу и помогая свободной своей рукой мне немного присесть на моей лежанке. Я послушно последовал его намереньям в отношении меня, немного при этом постонав. Хотя, должен вам признаться, постонал я более из страха, чем от боли.

Я медлил с питием предлагаемого мне яда, поскольку в памяти моей были еще свежи воспоминания трехдневной давности. И они меня совсем не вдохновляли.

С одной стороны, я верил этому человеку. Потому что он вел себя во всем очень достойно. Да и если бы он намеревался меня загубить, то тысячу раз уже мог бы это сделать и без помощи сложных технологий в составлении «воды мертвых».

Но!

Мне именно сейчас почему-то было нестерпимо старшно. Просто нестерпимо. Не знаю почему. Я понимал, что сегодня не обойдется только питием. Меня собирались взаправду похоронить. Причем, прилюдно. А это означало, что я должен либо быть совсем мертвым, либо не совсем, но настолько, чтобы ни у кого из ушлых и хитрых евреев, которые обязательно за всем этим будут наблюдать, не возникло бы и тени сомнений в отношении истинности всей процедуры.

А, уж, поглядеть придет много народу. Мне была доподлинно известна популярность моя в местных краях…

– Пей скорее! – Повторил старик свой приказ. – Скоро рассветет и люди примутся за свои дела. Потом будет уже невозможно заниматься обманом. —

Я поборол в себе желание выбить чашу из его рук и взял ее у него. Потом покачал головой, пытаясь угомонить несколькими глубокими вздохами бешено колотившееся свое сердце, и решился на то, что, как я понимал, делать я никак не мог. Тому, что я намеревался сделать, еще не было места в этом мире. Но страх брал свое. И, чтобы хоть как-то себя успокоить, я осмелился реализовать это странное для меня желание, возникшее внезапно и очень сильное. Я перекрестился и сказал на уже хорошо забытом русском:

– Господи, помоги! – Сказал я и припал к чаше ртом, сделав три глотка Воды Мертвых.

Сразу же, вслед за онемением моего языка, комната прогнулась, оставляя меня со стариком в центре воронки. И я увидел, что Очень Грустный Ослик теперь стоит на практически вертикальной стене. Вслед за этим пришел еще больший страх, и тошнота. А потом я, как и в первый раз, в пустыне, потерял совсем способность чем-либо двинуть из своих членов.

При абсолютной ясности сознания.

Я лежал и слышал жутко обострившимся своим слухом, как через несколько комнат от нас, еще во сне, маленький мальчик тихо всхлипнул. И услышал звук поцелуя и слова его матери, бывшей, видимо, рядом с ним: «Ч – ш – ш… Все будет хорошо.» Прошептала ему его мать. И мальчик замолчал. А я почему-то принял эти ее слова на свой счет, и мне стало как-то легче.

Но вот чего не было раньше. У меня вдруг стало с перебоями работать сердце. Оно сбилось с ритма. А потом его удары стали вообще едва различимы и настолько редки по времени, что я не смог установить интервал. Дыхание также почти пропало. И это все сопровождалось какими-то нереальными приступами страха. Я понимал, что не теряю сознания только в силу того, что нахожусь на том кислороде, который пока еще в организме моем не иссяк. А что потом?..

Тут в помещение хлева вошел равви Иосиф. Понятно. Ему необходимо было в этом принимать участие. Потому что, случись какая осечка, шкуру сдерут и с него тоже. И из темноты коридора, из-за широкой спины равви Иосифа выглянул старший сын старика с помятым ото сна лицом.

А я в этот момент почему-то успокоился. Я впал в состояние, которое можно назвать глубоким трансом за исключением того, что я был абсолютно адекватен в восприятии действительности. Если бы не было так неприятно именно чувство абсолютной своей несвободы, то с таким состоянием можно было бы вполне мириться.

Можно даже сказать, что внутри меня рождалась какая-то радость. Все это было очень и очень необычно. Но, все же, страх был огромен, и никакие радости отвратить его не могли.

Вновь вошедшие приблизились к старику, который внимательно за мной наблюдал, держа в своей правой руке мою левую руку.

– Ну что? – Спросил Иосиф старика.– Как он? —

– Умер. – Спокойно ответил тот.

Я слышал вопрос и слышал ответ на него. И тут до меня стало, наконец, доходить истинное положение вещей. Мне не верилось, но как еще это назвать? Что есть смерть? Вот вам бездыханное тело, неподвижное, не реагирующее ни на какие внешние факторы. Тело без сердцебиения, без дыхания и без движения.

Обычно это называют трупом.

А я? А я никуда не исчез. Но, лишившись способности управлять своим телом, испытываю чудовищную несвободу. И от этого мне невыносимо тяжело. И, кстати, я теперь приобрел способность видеть себя как бы сверху. Но вижу я уже не глазами. Потому что прогиб пространства куда-то бесследно исчез. И слышать стал каким-то странным слухом, без участия моих ушей, все, что творится вокруг в радиусе целого дома.

Значит, все-таки, старик меня решил отравить совсем. Не понарошку, как обещал. Совсем отравил. И похоже, что я на самом деле уже умер.

– Кажется, я не вполне рассчитал состав. – Произнес, наконец, старик вполголоса. – Или же он ослаб настолько, что… – Он помолчал и выпустил из своей ладони мою руку. И она со стуком упала на земляной пол хлева, откинувшись в левую сторону.

– Я же ему обещал. – Тихо прошептал он, качая головой. – Я обещал… —

– Послушай, Иосиф, – обратился к старику равви Иосиф. – Что сделано – то сделано. Теперь нужно просто довести начатое до конца.– А старший сын старика Иосифа прошептал.

– Бедолага! —

– Конечно. – Со вздохом ответил старик и сказал, обращаясь к своему старшему сыну – Иаков, иди, разбуди мать… Всех разбуди… Скажи, что… Нет, ничего не говори пока. Ступай. Только мать разбуди. —

Иаков скрылся за дверью, ведущей из хлева в дом. Оба Иосифа какое-то время молча взирали на мое тело. Потом старик сказал.

– Не знаю. Я не уверен… – И, подумав, добавил. – Что если мы похоро-ним живого? —

– Хоронить его придется в любом случае. – Ответил хозяин дома.

– Да. – Сказал старик. – Но мы собирались хоронить живого, будучи уверены, что он жив. А по прошествии полусуток выкопать его и заменить на труп того, другого, с обезображенным лицом. —

– Но мы можем поступить так и сейчас. – Сказал равви Иосиф. – Пусть полежит лицом вниз в том воздушном мешке, который Иаков загодя приготовил. Как мы и планировали. Мы кладем его лицом вниз, потому что негоже, чтобы вор и разбойник обращал свои мертвые глаза к небу. Кладем в яму, дно которой является деревянным перекрытием, присыпанным землей. Я думаю, Иаков сделал под этим фальшивым дном достаточную полость, чтобы этому бедолаге хватило воздуху на целый день. И при этом совсем неважно, умер он сейчас или не умер. Мы его все равно откопаем, как планировали, после заката. Ночью опять обещали суховей, как только сядет солнце. Потому что у старика Езекии снова жутко ломит ноги. Поэтому, когда мы пойдем его выкапывать, смотреть за нами никто не увяжется. Всем шкура своя дорога. Да и нам нужно будет управиться со всеми делами за один поворот моих часов. Иначе мы там так и останемся… Как мумии нечестивых египтян … – Он помолчал и продолжил. – Ну, вот. Если он уже умер сейчас, то могила – самое для него подходящее место. Мы в этом убедимся, когда станем выкапывать его. Если он еще жив, что крайне маловероятно, то за предстоящие пять страж, что ему назначено там лежать, он, конечно, успеет прийти в себя и с ужасом обнаружить, что погребен заживо. Самому ему не откопаться. Поэтому все, что ему останется – это молиться Господу Саваофу, или кому они там молятся, стенать и плакать, каясь в своих грехах. Ну, короче, я не знаю… Если он придет в себя, то откопав его, мы просто сделаем подмену, как и планировали. А если помер, то его положим под настил, а этого, в его одежде, сверху. И тогда, даже если кому-то взбредет в голову устраивать проверку со вскрытием могилы, в чем я очень сомневаюсь, то в могиле они и обнаружат всего лишь одного, очень протухшего покойника… В этих его ужасных башмаках… Вот и все. Сейчас ты ему уже ничем не поможешь. Потому что воду мертвых обратно из него уже не извлечь! … —

Я слушал этот монолог равви Иосифа с содроганием сердца. Вот, значит, что они мне приготовили? Но, поскольку изменить что-либо я не мог, то в душе своей постарался угомонить страх, сконцентрировавшись на надежде. «Если меня они все равно будут откапывать, то я готов потерпеть все, что они со мною будут делать сейчас» – решил я. И мне стало намного легче.

Через совсем непродолжительное время после всех этих высокомудрых рассуждений двух мужей в хлев, где валялось мое уже давно бездыханное тело, вошла та молодая женщина, которую мне старик представил, как свою жену. Она встала рядом со стариком и с тревогой спросила – Давно преставился этот несчастный? – И тут я понял, что впервые за все время, что я пребывал в их обществе, слышу ее голос. Он был тих, умеренно низок и удивительно тепл.

Почему-то в присутствии этой молодой женщины я чувствовал себя как не в своей тарелке. Я не могу это описать. Да, я пребывал вне своего тела. Да, я испытывал настоящие муки от того, что был скован какой-то чудовищной несвободой. Да, я испытывал какой-то жуткий, панический страх. Ощущение того нового мира, в котором оказалась… Моя Душа? Это ведь так называется? Но все это перебивало чувство, возникшее сразу же, как только эта женщина пересекла порог хлева. Это… Ни с чем несравнимый… И совершенно невыносимый… Стыд!

Боже мой, я же не валяюсь голый! Я из них никого не оскорбил ни словом, никак вообще. Меня настолько парализовала вода мертвых, что я даже не обделался, когда помер. Но, вот скажите же… Но, скажите мне кто-нибудь!!! Почему я не могу находиться в присутствии этой женщины?!! Почему? Этот Стыд вызывает боль меня того, который есть и жив в настоящий момент. Он жжет меня, как огнем. И если сейчас я – это моя душа. То значит, что это боль моей души, вызванная этим, ни с чем несравнимым стыдом? Я не понимаю. Я не понимаю… Наверное, так и горят в аду! Будь я в силах, я бежал бы от нее куда глядят мои глаза! Я не в силах даже помыслить о том, чтобы находиться рядом с нею. При этом она вызывает во мне такое щемящее, такое теплое стремление к… Нет, не к ней… Не знаю. К тому, что она собой… в себе несет? Я ищу слова, которых во мне нет. Они мне неизвестны. Я сгораю от стыда. Причем, сгораю в прямом смысле! О! Как стали белы ее одежды! Как ослепительно они белы! Они источают свет, который я в нынешнем моем состоянии могу видеть. И он жжет меня, как огнем. И ее лицо! О! Оно сияет, словно солнце, и этот свет… для меня невыносим! Я даже перестал различать слова, которыми она обменивается со стариком. Так нестерпима эта боль! Так нестерпима!!! Господи, помоги мне… Помоги…

Где-то снова мальчик всхлипнул, и она уходит… Уходит…

Я пошел бы за тобой хоть на край света. На край света, и даже дальше! За любой порог и за любой край света, за Предел Всего. Такая… Несравненная! Мне настолько невыносима даже мысль о том, что вот ты сейчас уйдешь, что я бы завыл, если бы обладал горлом. Возможно, когда-нибудь, ты еще услышишь этот мой далекий вой. Мой плач, доносящийся к тебе из бесконечной бездны моего небытия. О! О… Я бы ни за что не променял все сокровища мира на разлучение с тобою. Мне так невыносима мысль, что этот свет сейчас померкнет и что ты… Что ты… Но Стыд, мой великий Стыд. Мой бесконечный стыд, он сожжет меня дотла, если только свет твой еще коснется… моей… нечистоты?

Да, конечно. Я теперь понял. Эти горы лжи, накопленные в моей душе за долгие и долгие годы, что я лгал отцу. Эти скелеты, вываливающиеся напоказ из всех потаенных шкафов моих и подвалов… Этот мальчишка, щуплое тело которого я кладу на песок… Как мне совместить наличие всего этого с присутствием тебя? Это демоны мои бегут от тебя, находясь внутри меня. И тянут!!! И тянут… и тянут меня за собою. Прочь от тебя и от этого света… От Ослепительного Блистания Твоей Чистоты…

Вот уходят и мужи. Они мне помочь совсем не могут. А я остаюсь в некоем подвешенном состоянии смотреть на то, как стало бездыханно мое тело. И я вижу, как женщина проходит коридорами туда, где в тревожном сне всхлипывает ее младший сын. Боже! Спаси меня!

Я слышу звуки голосов, находящихся от меня за несколько комнат. Шепот двух людей, не желающих, чтобы их разговор слышал кто-нибудь еще.

– Что теперь мы будем делать? – Говорит женщина своему мужу, старцу Иосифу. – Он ведь велел сохранить этому несчастному жизнь … – И, помолчав, добавляет. – Может быть, мне разбудить его? —

– Пойми, – отвечает ей старик, – этого нельзя делать, потому что его время еще не пришло… Начало его трудов еще не положено… И еще очень нескоро… Ты же знаешь… Я не знаю с чего начнется его служение, но это будет не сейчас. Еще двадцать лет нам ждать. Потому что иначе мы нарушим закон отцов … —

Малыш, спящий рядом с говорящими, вздрагивает, переворачиваясь на бок на узком матрасике, и его тело при этом сползает на ковер, что лежит прямо на земляном полу. Но его мать уже рядом. Она шепчет ему слова утешения и гладит рукой по голове. А старик говорит ей очень тихо, но я различаю его слова.

– Мы не можем использовать его силу тайком от него. Потому что тогда мы поступим, как воры. Мы не можем использовать его силу без его личного понимания того кто он и что он, потому что тогда это станет магией, которую мы все ненавидим. И мы не можем использовать его силу вообще сейчас, потому что это преждевременно. Это опережает его предназначение на целых двадцать лет… Если не больше! —

Мне совершенно непонятно, о ком они сейчас совещаются, говоря про какую-то силу, но я понимаю, что старик убил меня случайно, и что умереть я был не должен.

– Я все понимаю. – Говорит женщина в ответ своему мужу. – Но ведь тебе известно, кем должен стать Гафур в будущем. – И старик ей отвечает.

– Да, известно. Но, это только возможность. Не более того. Не нужно нам говорить о предрешенности. Никто, даже Сам Бог, не сможет заставить бандита стать праведником, если только бандит сам страстно этого не возжелает. Его судьба – в его руках. —

– Тем не менее, он не должен был умереть сейчас. – Говорит старику Иосифу его жена. И в голосе ее нет никакого порицания в адрес своего супруга, но лишь бесконечное сожаление о случившемся. – Мы должны были ему помочь остаться в живых. —

– Совершенно точно. – Соглашается тот. – Поэтому он и не умрет.

– Но ведь он уже умер? – Говорит старцу Иосифу его жена, повернув к нему свое удивленное лицо, и я слышу в голосе ее непонимание.

– Да. Он умер. – Опять утвердительно говорит старик. – Но он, тем не менее, останется жив. Потому что в будущем ему определено место в Божественном плане… Если только он сам пожелает идти путем пророчеств… Но, какой бы путь он ни выбрал, выбор этот он сделает не сейчас, а много лет спустя. Именно поэтому сейчас он и будет жить. – И подумав, добавляет. – Он останется жив, несмотря на то, что уже давно мертв. Я это знаю. —

Старик говорит это таким тоном, что, будь он на трибуне, его словам внимали бы народы. Вероятно, так и говорили пророки, вещая людям о грядущих временах. Никто, однако, кроме его жены и меня, подслушивающего их разговор, старика не слышит. А жена его говорит совсем тихо

– Мне бы твою веру! —

– Это – Божий промысел. – Говорит дед. – Мы ничего делать не будем. Все, что мы можем – это помолиться Всемогущему о том, чтобы все встало на свои места. —

И с этими словами он выходит из того помещения, где в тревожном сне спит его младший сын. И где около мальчика, закрыв свои глаза, сидит его мать с невыразимой усталостью на лице.

Старик движется бесшумной походкой, совсем не похожей на стариковскую, проходя целый ряд комнат. Там прямо на полу спят люди, которых Иосиф решил приютить у себя в имении на время песчаной бури. И, выйдя во двор, обращается к равви Иосифу, занятому водворением на место деревянного каркаса с еще зеленой виноградной лозой. Каркас рухнул, видимо, во время ветра. А весь двор засыпан толстым слоем песка и пыли. Старик говорит хозяину имения.

– К тебе обращаюсь, достойный! —

Услышав такое обращение к себе человека, который старше его на два поколения, равви Иосиф явно смущен. И, отложив свою работу, поворачивается к старику лицом и преклоняет голову в ответ на аналогичное преклонение головы стариком в его сторону. И даже не спросив его ни о чем, говорит.

– Ты правильно решил. – Молитва – это все, что нужно сейчас бедолаге Гафуру.

Затем они оба так же бесшумно и быстро движутся комнатами в хлев, где мое тело лежит все в той же позе, что и раньше. Проходят в самый конец хлева, прихватив с косяка входной двери масляную лампу, и равви открывает совсем не заметную для глаза дверь, которая ведет куда—то. Там, в крошечном помещении, равви зажигает свечу, и она освещает святилище. В этой комнате, посреди ее, стоит квадратный стол и на нем семисвещник. Совсем такой же, какой когда—то, давным—давно, я видел в алтаре православного храма в городе, в котором жил две тысячи лет спустя. На этом престоле лежит книга, представляющая из себя просто толстую стопку пергаментов, на которых написано что—то, чего я понять не могу, потому что не владею языком Моисея.

– Молись. – Говорит равви Иосиф старику, протягивая ему выбранные из этой стопки листы пергамента. – А я продолжу работу. И заодно успокою всех, кому вдруг станет интересно, куда ты пропал. – Говорит он и, повернувшись, быстро исчезает из святилища.

Время как будто останавливается. Я его совсем не ощущаю. Я продолжаю висеть все там же, над своим телом, и при этом знаю о том, что делается вокруг меня. Вот и сейчас, в крошечной комнатке, совсем рядом со мной, скрытой от всех глаз, старик начинает читать древние тексты, полушепотом произнося слова, и я слышу то, что он произносит, периодически воздевая руки к небу…

– Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!» Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение – истина Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень … —

Речь его льется, как вода, и мне понятно, что все это старику невпервой. Что он много—много раз уже говорил и читал эти слова, которые непостижимым образом врываются в мою душу. Возможно, когда-то давно и он был иудейским священником, каким является сейчас равви Иосиф. И я ощущаю, как за моею спиной отступает холодный мрак, притаившись невдалеке и выжидая.

– Блаженны непорочные в пути, ходящие в законе Господнем. Блаженны хранящие откровения Его, всем сердцем ищущие Его. Они не делают беззакония, ходят путями Его … – Продолжает тихо—тихо петь старик. И вместе с его голосом в мою душу входит такой покой и такое наслаждение, что мне просто не с чем это сравнить. А он продолжает

– … Ты заповедал повеления Твои хранить твердо. О, если бы направлялись пути мои к соблюдению уставов Твоих! Тогда я не постыдился бы, взирая на все заповеди Твои: я славил бы Тебя в правоте сердца, поучаясь судам правды Твоей. Буду хранить уставы Твои; не оставляй меня совсем! Благословен Ты, Господи! научи меня уставам Твоим. Устами моими возвещал я все суды уст Твоих. На пути откровений Твоих я радуюсь, как во всяком богатстве. – Доносится до меня речь молящегося в святилище старика. Между вратами ада и вратами рая вишу я и мне очень, очень страшно. Какие-то странные, неприятные голоса вне поля моего зрения и голос читающего старика борются друг с другом, отстаивая каждый свое. Но предметом их непримиримого спора являюсь вовсе не я. Я – только повод. Суть же их спора, этой борьбы, намного, намного старше.

– О —о —о, да – а – а – а! – Слышу я. – Ты уже подписал себе смертный приговор… И всей своей семейке! —

– Открой очи мои, и увижу чудеса закона Твоего. —

– … лучше бы тебе даже и не брать в свои руки Псалтирь! —

– Ты укротил гордых, проклятых, уклоняющихся от заповедей Твоих. —

– Твой проклятый предок написал это! – Вторит старику голос за моей спиной. – Ты же не думаешь, что можно так вот просто произносить вслух слова, которые я ненавижу!.. О – о – о! Ты ведь знаешь, что моя месть будет скорой! —

– Князья сидят и сговариваются против меня, а раб Твой размышляет об уставах Твоих. Откровения Твои – утешение мое, советники мои. Душа моя повержена в прах; оживи меня по слову Твоему. – Тихо – тихо поет дед.

– Сейчас, оживит! – Слышу я голос, исполненный насмешек и сарказма. И вдогонку фразе – смешок.

– Потеку путем заповедей Твоих, когда Ты расширишь сердце мое. Укажи мне, Господи, путь уставов Твоих, и я буду держаться его до конца!

– Лжешь! – Тихо скрипит голос. – Пустые клятвы. Я их тебе обязательно припомню! —

– Отврати очи мои, чтобы не видеть суеты; животвори меня на пути Твоем. Утверди слово Твое рабу Твоему, ради благоговения пред Тобою. Отврати поношение мое, которого я страшусь, ибо суды Твои благи. —

– Смерть твоя будет скорой и ужасной! – Обещает старику скрипучий голос во тьме.

– Вот, я возжелал повелений Твоих; животвори меня правдою Твоею. Да придут ко мне милости Твои, Господи, спасение Твое по слову Твоему, – и я дам ответ поносящему меня, ибо уповаю на слово Твое.-

– Что там обещает мне эта букашка? – Вдруг слышу я еще один голос вне поля моего духовного зрения. Этот голос чем-то напоминает мне компьютерный – из тех времен, когда речевые синтезаторы были несовершенны. Он страшен. Он беспол. Он врывается внутрь тебя, как некий потоп, смывая твою личность. Он выжигает в тебе свои отпечатки затем, чтобы навсегда оставить след внутри тебя.

Так вода прорывает плотину.

Так в одночасье исчезает невинность.

Так клеймят рабов.

Этот голос ввергает меня в бездумное оцепенение, полное отчаяния и тоски настолько огромной, что она овладевает мною всецело, истребляя из меня всякую надежду на что-либо хорошее.

Теперь я могу только трепетать, как осиновый лист на ветру, мечтая только об одном, чтобы больше никогда мне не слышать этого голоса.

– Вспомни слово Твое к рабу Твоему, на которое Ты повелел мне уповать: это – утешение в бедствии моем, что слово Твое оживляет меня! – Вновь слышу я дрожащий голос старика, доносящийся из каморки.

– Нет! – Кричит голос из Темноты. И это «нет» моментально приносит в мою душу целую лавину образов настолько жутких, что мне этого не описать словами. Я вижу земли, которым нет конца. Выжженые, безжизненные, безводные. Бесконечность Нежизни. Так именно называются эти земли, которые я вижу, восприняв смысл одного только лишь слова «нет», произнесенного голосом из темноты. И я теперь понимаю, что проклятая пустыня, которая простирается от этого дома на тысячу миль к югу – это просто самый настоящий рай по сравнению с теми краями, которые я только что увидел.

– Гордые крайне ругались надо мною, но я не уклонился от закона Твоего. Вспоминал суды Твои, Господи, от века, и утешался. Ужас овладевает мною при виде нечестивых, оставляющих закон Твой. – Отвечает голосу старик. – Молился я Тебе всем сердцем: помилуй меня по слову Твоему. —

– Нет! – Это новая волна Черноты наваливается на меня сзади, и я бли-зок уже к полному помешательству. Образы, переданные в этом слове раскрывают мне какую-то историю. Эта история старше самой материи.

Я вижу то, что было тогда, когда еще не было ничего. Еще до Большого Взрыва.

Бесконечные, залитые солнечным светом пространства. Яркие, живые краски. Тепло и радость. Счастье жизни. И я чувствую нескончаемую тоску по всему этому того, кто кричит сзади меня это грозное «Нет!» Там множества и множества существ, красота и совершенство которых неподвластна ни времени, ни пространству, ни пониманию. И они прославляют, воспевая в своих песнях Того, кто создал все это великолепие.

– Гордые сплетают на меня ложь; я же всем сердцем буду хранить повеления Твои. – Слышу я голос старца Иосифа.

– Не—е—ет! – Ревет голос сзади. И я на миг погружаюсь в те солнечные дали, которые передаются мне в виде образов, обрушивающихся на меня с каждым новым криком «Нет!» Теперь я могу вдохнуть одним—единственным вздохом тот мир, краше и желаннее которого нет. И в течение всего лишь одного этого вздоха моего, я успеваю понять и увидеть многое. Я вижу всеобъемлющую любовь всей твари этого мира к Своему Творцу, Который есть Центр этого мира. И Его Любовь, изливающаяся на все вокруг, наполняет все и возвращается обратно к своему Источнику. И происходит поклонение Творцу, как некий добровольный и желанный акт, порожденный Его Любовию. Эти реки любви, струясь, востекают обратно в Центр этого мира. И рядом с Центром находится тот, кто светел и могуч, и имеет всякую власть. Он находится совсем рядом с Творцом, не являясь Творцом, и поэтому каждый поклон, совершаемый созданьями в сторону своего Творца, совершается также и в сторону того, кто совсем рядом с Ним. И я чувствую, как постепенно в Стоящем Рядом рождается понимание того, что, хотя он и совсем рядом, но поклоны адресованы не ему, а совсем чуточку в сторону. И песни, воспеваемые нами, свободными гражданами свободного мира, адресованы не Стоящему Рядом. Совсем не ему.

Такое положение дел длится и длится. Проходят и бесследно исчезают бесконечно большие интервалы времени, и в Стоящем Рядом происходят изменения. Теперь от налета легкой грусти не остается и следа. Теперь зависть, рожденная в недрах души Бессмертного и Могущественного Существа, также становится бессмертной и могущественной. И мне понятно, что эти нравственные категории – это то, что истинно может принимать в мире значения не просто большие, но именно, бесконечные. Теперь я чувствую бесконечную ненависть Стоящего Рядом к Источнику Любви. И Творец Всего, являющийся Источником Жизни, теперь ненавидим Стоящим Рядом во всех своих аспектах. Теперь Стоящий Рядом ненавидит все, что так или иначе отождествляется с Творцом – ненавидит Жизнь, ненавидит Истину и Свет, и все то, что является нормой этого нашего мира. Мира, в котором я сейчас сделал всего лишь один—единственный вздох.

Я понимаю, что моя несвобода и недвижимость, вызванная смертью, ничто по сравнению с несвободой Того, кто имел когда-то ничем неограниченную власть.

– Я стал, как мех в дыму, но уставов Твоих не забыл. Сколько дней раба Твоего? Когда произведешь суд над гонителями моими? – Тихим голосом поет старик. – По милости Твоей оживляй меня, и буду хранить откровения уст Твоих. На веки, Господи, слово Твое утверждено на небесах; истина Твоя в род и род. Ты поставил землю, и она стоит. —

– О, нет! – Обрывает старика голос за моей спиной. – Здесь все мое! Поставил Он, но принадлежит все мне. Знай же, пришелец! – Слышу я голос, который ввергает меня в невыразимый ужас, потому что я понимаю, что последняя фраза адресована именно мне. – Знай же, пришелец! – Повторяет он. – Не пройдет и двадцати лет, что пролетят мгновенно, и смерть твоя придет не понарошку, как сейчас. Ты умрешь, как умирают все. И в тот час, когда это случится, я буду рядом! И не будет возле тебя потомка царского рода, который бы помолился о твоем спасении. О—о—о! Там и тогда не будет никого! Ты даже не можешь себе представить, с каким наслаждением я приму твою душонку в свои руки для того, чтобы бесконечные века наслаждаться твоим страхом, который – ты можешь мне поверить, – будет огромен! —

Мне нечего ответить на это обещание, потому что я понимаю всю его правоту. Я только что осознал, что не могу совершенно вынести того света, который характерен для жителей Горнего мира. Этот свет доставляет мне такие страдания и такие муки, что не понятно, что для такого грешника, как я, было бы менее болезненно – боль, вызванная бесконечным стыдом перед Богом, или же боль от страха перед адом.

– Во грехах лежу я, Господи, научи меня оправданиям Твоим! – Слышу я голос старика. И понимаю, что лежу во грехах, имя которым – легион. Душа моя настолько замарана и непрозрачна для света Божьего, что этот Свет может просто выжечь душу, если ее осветит. Так же, как в луче мощного лазера разрушается и испаряется стекло, в котором есть внутренние дефекты. И поэтому я понимаю небезосновательность радости в словах того, кто вещает ко мне из Кромешной Тьмы.

Старик продолжает молиться в тесной каморке, освещенной одной только лишь свечой. Он просит и молит Бога о даровании понимания и смирения. Он возносит свои молитвы к Тому, Кто единственно и может исправлять кривое и лукавое, оживотворять мертвое и прощать непростимое. Ему стараются все так же, как и раньше помешать голоса из темноты за моею спиной. Но того, самого страшного голоса, я уже не слышу. Меня по-прежнему всего сковывает страх и несвобода смерти, но, все же, это огромное счастье даже в этом моем положении не слышать голоса того, кто когда-то был Стоящим Рядом. И кому теперь принадлежит вся власть в этом мире, мире, в котором живет все живущее и движется все движущееся. Я знаю, что то, что наобещал мне голос из темноты – это очень и очень вероятно. И еще неясно, когда мне вновь предстоит свидание с Ужасом. Потому что я по-прежнему все еще мертв, и бездыханное тело мое все так же лежит с откинутой в сторону левой рукой и головой, повернутой влево, в хлеву усадьбы равви Иосифа, в году семьсот пятьдесят седьмом от основания Рима. Боже, как мне тяжко! Как тяжко…

– Да приблизится вопль мой пред лице Твое, Господи; по слову Твоему вразуми меня. – Слышу я слова старика, на которые вновь обращаю внимание, потому что что-то начало вокруг изменяться.

– Да придет моление мое пред лице Твое, Господи; по слову Твоему избавь меня. – Вновь слышу я, и во мрак полутемного моего хлева проникает поток света, льющегося сверху. Этот свет, его лучи, проливаясь вниз, выхватывают из темноты меня, лежащего на соломенном матраце, как в театре луч прожектора выхватывает ограниченное пространство сцены, оставляя все остальное во лежать во тьме.

– Уста мои произнесут хвалу, когда Ты научишь меня уставам Твоим. – И с этими словами в душу мою врывается ничем не передаваемое чувство наслаждения от любви, излитой на меня сверху и ставшей теперь моею. Она захватывает меня, как водоворот, и мой дух замирает от восхищения, как тогда, когда я впервые в жизни увидел землю в иллюминаторе самолета.

– Язык мой возгласит слово Твое, ибо все заповеди Твои праведны. – Слышу я, и в том нескончаемом и могучем потоке света, льющегося на меня сверху, я различаю нечто, очень отдаленно напоминающее окно. Это окно отверзто, и там, за его гранью, находится мир нескончаемого счастья, тишины и покоя. Мир абсолютной свободы, где ты более уже не будешь связан никакими узами. Я вижу множества существ невообразимой красоты. И они несут на своих руках Того, Кто есть Источник Света. Я его не различаю. Потому что не смею взирать на этот Ни с Чем Не Сравнимый Свет. Но я понимаю, что Он движется ко мне, и мое дыхание исчезает. Я ощущаю себя пылинкой среди пространств бесконечной протяженности. И я «не смею».

– Да будет рука Твоя в помощь мне, ибо я повеления Твои избрал. – Слова старика, которые он произносит в тесной каморке, теперь почему-то доносятся сверху. И как мне кажется, что произнесены они голосом моего отца. А из Света, что теперь заливает все вокруг, появляется Рука и тянется ко мне своим Указательным Перстом.

– Жажду спасения Твоего, Господи, и закон Твой – утешение мое. – Слышу я слова, и уже не знаю, произнесены они мною, или же они звучат вне меня? Перст Света почти касается моей левой руки, которая откинута в сторону. И я вспоминаю, что видел уже эту сцену. Это именно она была угадана гениальным Микелянджелло на своде Сикстинской Капеллы.

– Да живет душа моя и славит Тебя, и суды Твои да помогут мне! —

Перст, протянутый мне в помощь и избавление от смерти, едва касается самого кончика указательного пальца моей левой руки. И это вызывает во всем моем теле некий толчок, от которого я, доселе висящий неподвижно над бездыханным телом моим, уверенно устремляюсь вниз и вхожу в свою бренную оболочку, как рука, замезшая на холодном ветру, с нетерпением проникает внутрь перчатки. И там я растекаюсь по всему своему организму, который уже готов снова включиться в работу, называемую жизнью.

– Заблудился я, как овца потерянная: взыщи раба Твоего, Господи, ибо я заповедей Твоих не забыл! – Слышу я умоляющий возглас старика, и вместе со сказанным ко мне возвращается дыхание.

Оно еще очень слабое, это мое новое дыхание, но я теперь понимаю, что все свершилось. Жизнь вернулась ко мне, все так же неподвижно лежащему на полу хлева. А Свет и Перст исчезли в тот же миг, когда я вновь, после столь длительного перерыва, сделал свой первый вздох на этой Земле!