Читать книгу Гафур. Роман. Книга 1. Фантастика - Владимир Муляров - Страница 9

Очнулся я в очередной раз, лежащим на очень мягком тюфяке возле одной из стен маленького и уютного дворика почти квадратной формы и был очень удивлен тому, что я все еще жив. Дворик этот был настолько чист и ухожен, что я бы никогда не подумал про то, что в паре километров отсюда уже начинаются пески бескрайней пустыни, которым нет конца. Пустыни, которая тянется на юг отсюда до самого конца Аравийского полуострова.

Стены, огораживающие двор и дом, в котором я оказался, были высоки. И это говорило мне о том, что здесь живут зажиточные люди. На противоположном от меня конце двора был вход внутрь дома. Этот дверной проем, лишенный двери, был завешен красивой и плотной тканью, немного колышемой под редкими наплывами вечернего ветерка. А сверху, над моею головой раскинулись еще неспелые гроздья винограда. Эта лоза обвивала массивные деревянные перекрытия, которые шли прямо поперек всего двора, создавая хозяевам глубокую тень в жаркие дни. Рядом со входом в дом был каменный сосуд для мытья ног. И по этому я понял, что приютила меня семья иудеев. Это было неплохо. Потому что из всех народов, проживавших на относительно скромной территории суши, где разбойничали мои молодцы, только иудеи имели очень строгие правила поведения, регламентируемые их религией. Это именно и делало иудеев людьми очень и очень предсказуемыми. С таким народом всегда проще вести дела. И кроме всего этого, только от иудеев практически всегда можно было откупиться банальными деньгами, если разговор на иных уровнях заходил в тупик.

Стена дома в моем изголовье была глухой, имеющей лишь одно крошечное оконце довольно высоко от земли. Такой же была и стена, вдоль которой вытянулось мое тело. Я понял, что за этими стенами находятся хозяйственные, нежилые помещения. Наконец, стена двора в направлении моих ног имела в центре себя высокие, запертые ворота. Рядом с воротами была будка. Возле будки стояла огромная миска, более похожая на маленькое корыто. А из будки доносился чей-то низкий и очень громкий храп.

Я проверил свои оживающие чувства на предмет наличия тревоги, и к своему удивлению опять ничего не обнаружил.

Каким-то непостижимым образом все то, что происходило между мной и людьми, спасшими меня, никак не пробуждало во мне ни малейшей тревоги. И даже тогда, когда странный дед меня уложил сокрушительным ударом, это не стало для меня чем-то обидным. И это отсутствие обиды тоже было очень и очень странным. Я понимал, что со мной – с самого того момента, когда эти люди нашли меня в пустыне, – происходят вещи, в которых я все меньше и меньше стал ориентироваться. Я чего-то явно недопонимал. Что-то такое, чего я не мог сформулировать в своем мозгу и поэтому, не мог облечь в строгие логические формы речи, это что-то было пораждаемо непониманием ситуации. Потому что люди, рядом с которыми был я в течение последних полутора суток, вели себя алогично. Они вели себя неправильно. Я мог сказать, что ни в моей прошедшей жизни, длившейся более сорока лет в мире, который я покинул, да и не в этой жизни, я не встречал людей, поведение которых настолько выходило бы из общепринятых норм, что это делало пришельцами именно их, а не меня. При всем этом я нисколько не сомневался в том, что и сам старик, похожий на отца нашего, Авраама, и все его домочадцы, являются именно местными.

Многое не сходилось во всем этом. И это было единственным, что меня беспокоило. Потому что я привык к практически полному пониманию людей этого мира, где я каким-то образом очутился двадцать лет назад. Моя подготовка и умственная, и физическая давала мне фору в отношение практически каждого местного жителя. За исключением только одного-единственного человека по имени Гангр. И сейчас я очень рассчитывал на то, что этот человек погиб вместе со всей моей командой.

В те редкие моменты, когда ветерок изменял свое направление, из дома до меня он доносил запах жареного мяса, приправленного специями. И, поскольку к настоящему моменту времени я не ел уже более четырех суток, если не считать одной змеи и нескольких крошек брынзы, вдыхание этих ароматов стало для меня настоящей пыткой.

Я лежал и смотрел на завешенный дверной проем, ведущий прямо к вкусной пище. Но я не мог встать и пройтись туда. Я был еще слишком слаб. Во время одного из острых приступов голода, мучивших меня, штора приоткрылась, и я вновь увидел маленького мальчишку, который очень внимательно на меня посмотрел и тут же снова скрылся в доме. Это, конечно, означало, что сейчас ко мне кто-нибудь выйдет. Однако время шло, а я так все лежал и лежал в полном одиночестве, забытый всеми. Меня это расстроило настолько, что снова захотелось плакать. Совсем как в детстве, когда я стоял на болоте и кормил собой полчища комаров, ожидая пока один очень серьезный дядька наговорится со своим другом. Наконец, появился старший сын старика и подошел ко мне.

– Привет. – Сказал он мне, и я в ответ кивнул головой. – Мать тебе готовит еду. – Продолжал он. – Тебе сейчас нельзя есть, то, что у нас на столе. —

Я это понимал и сам. Поскольку прошло чуть менее суток с того момента, когда дед с этим самым парнем произвели надо мною прямо в пустыне хирургическую операцию.

– Потерпи еще немного. – Вновь сказал мне этот человек, и я обратил внимание на то, что теперь его лицо приобрело характерную синеву в области обеих щек, подбородка и шеи. Я не сдержался и громко хмыкнул. Парень же этот добродушно мне в ответ улыбнулся и ушел в дом. А я подумал о том, как я смогу предстать перед неизвестным мне числом неизвестных мне людей, которые могли оказаться в этом гостеприимном месте? На мне не было ничего из моей одежды. Меня, пока я спал, раздели, разули, помыли и положили тут во дворе на мягком тюфячке, прикрыв сверху чистым плотным покрывалом из чистого хлопка. Это все дорогого стоило. А особенно дорого стоило само это покрывало, которым меня накрыли. Потому, что после меня им его придется выбросить. У меня все еще кровоточила рана на спине. И эти жертвы были очередным фактом, не вязавшимся никак с тем, что я привык ожидать от незнакомых мне людей. Впрочем… Может быть я плохо знаю жизнь?

Я лежал и думал о том, что вот именно сейчас мне лучше всего было бы поспать. Потому что муки голода стали нестерпимыми. Однако сон не шел, а мучившие меня апокалиптические видения про то, как я умираю здесь, так и не дождавшись пищи, эти мои видения только усиливались. Наконец, что-то в доме стало происходить. Послышались голоса, и из дверного проема в мою сторону направились двое. Одним из них был мой знакомец, старик, вырубивший полдня назад меня хуком справа. Второй же был примерно моего возраста – лет около сорока. И звали его Иосиф. Потому что к нему обратился дед, назвав его по имени, когда попросил что-то принести. И пока Иосиф куда-то ходил, старикан этот даже не взглянул в мою сторону. И было заметно, что делает он это вполне демонстративно.

Между тем, показался Иосиф, несший две длинных жерди, и они вместе с моим стариком быстро пересекли двор.

– Мир тебе. – Сказал Иосиф-младший, обращаясь ко мне. – Сейчас мы отнесем тебя внутрь дома. Там, конечно, намного жарче, чем здесь. Но с юга движется песчаная буря. Так что я убираю со двора всех, кто не сможет это пережить, включая и моего пса. Его зовут Бадж. Он совершенно безобиден. Хотя, может показаться несколько крупноватой собакой. Так что, когда вы окажетесь вместе в одном помещении, не бойся. —

С этими словами он вместе с дедом стал подсовывать под мой тюфячок жерди, а когда они это сделали, то взялись за них и, легко меня подхватив, понесли в дом.

Мы пересекли целый ряд небольших комнат, и я обратил внимание на то, что в этом доме оказалось намного больше народу, чем мне бы хотелось. Все они смотрели в мою сторону с нескрываемым любопытством, и это было, конечно, очень плохо. Многие из них кивали мне. А некоторые качали головой, что было выражением порицания. Из чего я заключил, что мне всего лучше было бы, все же, умереть в пустыне. Я не питал иллюзий по поводу человеческой природы. Конечно, и старик, и все члены его семьи, проявили в отношении меня чудеса милосердия. Возможно так же и то, что Иосиф, который был хозяином этого зажиточного имения, тоже поступит со мною так, как я никогда бы не поступил с ним. Но среди всех этих людей, которые смотрели на меня, – я это знаю точно, – обязательно окажется кто-нибудь, кто меня сдаст властям при первом же удобном случае. А потом придут воины в красивых кожаных доспехах и латах и арестуют меня. И будет очень хорошо, если они меня убьют сразу же по выезде из этого поселка. Потому что если меня отправят на допрос к местному легату, то моя предстоящая кончина будет долгой. Слишком долгой…

Между тем, меня, наконец-то положили на земляной пол в хлеву, как я и ожидал. Кудахтали всполошенные куры, а самом конце хлева я увидел того самого очень грустного ослика, который теперь жевал сено и выглядел значительно более счастливым, чем тогда, в пустыне. Хозяин куда-то вышел, а со мной остался старик. Мы остались в хлеву одни, и он, наклонившись ко мне, посмотрел мне прямо в глаза.

– Мы здесь застрянем на время, пока не кончится буря. – Сказал мне он. И в словах старика я не расслышал ноток радости.

– Сейчас моя жена тебе даст поесть немного из того, что тебе можно. А насчет этих людей?… – Тут он постоял и помолчал с минуту. – Ты ведь знаешь, что тебя сдадут властям. И нас вместе с тобою. Хозяин дома – продолжал рассказывать старик, – мой давнишний и очень преданный друг. Ни он, ни члены его семьи никогда бы нас не предали. Но в этом жилище собраны люди, не имеющие крова над головой. И их Иосиф не мог оставить вне стен своего дома в то время, как с юга к нам летит смерть… Они тебя видели. Многие тебя узнали. Поэтому, к исходу бури ты должен будешь умереть. Естественной смертью. Так, чтобы каждый подумал, что ты не пережил болезнь. Только будучи мертвым, ты не понудишь никого бежать с доносом к легату местного легиона. Потому что, нет человека – нет и проблемы. – Высказал старик древнюю мудрость.

Он стоял и смотрел на меня совершенно спокойным взглядом. Так, как будто рассказывал о моей предстоящей смерти не мне, а кому—нибудь постороннему. Тем временем в хлев к нам вошел хозяин дома, тащивший на длинной цепи какое-то чудище, которое рычало и упиралось всеми четырьмя лапами, явно не желая поменять свободу двора на застенки хлева. Это чудище посмотрело на меня и пискнуло, как котенок. И глаза у него были добрыми и очень грустными.

– Иди, иди уже, порождение ехидны! – Ворчал Иосиф в адрес чудища. – Вот ведь глупый пес! Не понимает, что снаружи его просто высушит до костей Дыхание Кара—Юла. —

Я знал, что такое Дыхание Кара—Юла.

Это такой ветер. Он налетает на земли Южной Идумеи внезапно, формируясь в самом центре Аравийской пустыни. Это то, от чего нет спасения, если только ты не успел укрыться в надежном помещении. Это такой ветер, который летит со скоростью скорого поезда. Он имеет температуру порядка шестидесяти градусов по Цельсию и нулевую влажность. Поэтому, когда он повстречает тебя на своем пути, то через час превращает тебя в совершенное подобие египетской мумии, высушивая тебя именно до костей. Как правильно и сказал о том Иосиф. После соприкосновения с этим ветром, во всем живом не остается никакой влаги. Но ты, конечно, умираешь гораздо раньше. От перегрева и обезвоживания. Ему не может противостоять никто.

Поэтому мне, конечно, было понятно то, почему хозяин этого имения собрал у себя в доме столько народу. Я полагаю, здесь им были собраны все местные бомжи.

Когда Иосиф надежно прикрепил собачью цепь к стене своего дома, то он повернулся и, не попрощавшись, нас покинул. А молчавший все это время дед, снова заговорил со мной.

– Поэтому, – продолжал старик, – ближе к концу урагана я тебе дам три глотка Воды Мертвых. Тебе ведь уже известно, что ты будешь выглядеть снаружи и впрямь как мертвец. Ни чувств, ни движений, ничего. Потом я с Иосифом тебя, умершего, вынесу у всех на виду за пределы поселка и там предам земле, как собаку, без соблюдения обрядов.

– Спасибо. – Сказал ему я. – Я думал, что ты просто меня задушишь.

– Пожалуйста. – Парировал дед и продолжал. – Это все нужно для того, чтобы во-первых, люди видели, что разбойник Гафур подох, как собака, несмотря на то, что равви Иосиф пытался этого Гафура спасти исключительно с целью предать его властям на праведный суд. А во—вторых, негоже хоронить, как человека того, кто причинял в прошлом столько бед окрестным землям. Это все станет известно местным властям, которые будут только благодарны нам за то, что, наконец-то, мир избавился еще от одного демона. – Он умолк, внимательно вслушиваясь в тишину за стеной дома.

– Но это ведь еще не все, что ты хотел бы мне сообщить? – Спросил я старика.

– О! Конечно же! – Воскликнул он, и в глазах его снова загорелся огонь. – Я бы с превеликим удовольствием отправил тебя к твоим демонским праотцам прямиком в ад, где тебе и место! Да вот только не могу этого сделать! —

– Отчего же так? – Стал заводиться и я.

– Оттого же! – Выпалил мне в лицо старик. – Потому что Он… – И тут старик поднял вверх свой крючковатый указательный палец. – Потому что Он не разрешает мне этого. —

Мне было понятно, что старик совсем тронулся умом. Я еще из прежней своей жизни, из совсем иного мира, мира, который я до сих пор безгранично любил, оттуда извлек я одно золотое правило, которое гласило: «Если ты разговариваешь с Богом, то это – молитва. А если Бог разговаривает с тобой, то это – шизофрения». Было понятно, что у деда просто поехала крыша, как говаривали у нас. И он слышит какие—то голоса, про которые думает, что это к нему обращается Сам Бог. Я насмотрелся и там, и тут как на сектантов, доведших себя до совершенного безумия, так и просто на изначально больных людей. И этот дед – он был совсем не первым человеком в моей жизни, кто утверждал, что ему что-то там повелели сделать голоса свыше. Причем каждый, кто слышал эти голоса, почему то всегда приписывал их Богу? Как будто из иного мира с человеком и поговорить-то больше некому?

– А потом, – продолжал свою мысль старик, – потом мы тебя откопаем. Вылечим. Поставим на ноги. – Он чеканил каждое слово. – И дадим тебе шанс начать совершено новые дни. Легально. Потому что все будут знать, что разбойника Гафура больше в этом мире нет. Так же, как уже нет в живых и его паскудных сообщников. Людям даже будет известно то место, где ты похоронен, чтобы каждый желающий мог туда прийти и от всего сердца помочиться на твою мертвую голову! —

С этими словами гневный и очень милый этот дед прекратил свою речь, уступая место женщине, которая к моему несказанному счастью принесла миску с горячей, жидкой кашей. Умолк и я. Потому что меня стали кормить кашей с ложечки. Совсем как в детстве.

Я лежу, закрыв глаза, впервые за последние несколько дней вкусив пищи. Я лежу, закрыв глаза, под вой аравийского урагана, не на шутку разыгравшегося за стенами одного очень гостеприимного дома, стоящего на самом краешке обжитых земель, за которыми начинается царство бескрайних песков. На соломенном своем матраце лежу я и вспоминаю день, когда раздался тот самый, странный звонок от одного моего старинного друга. Что и изменило всю мою последующую жизнь. И, возможно, не только мою.

Я часто вижу это и во сне, и наяву.

Видимо, до сих пор не дает мне покоя что-то, чего я не в силах понять, как ни стараюсь…

В середине июня две тысячи третьего года мне утром позвонил один мой школьный товарищ, Михаил. Он жил в Питере, но приехал в город, где жил я, погостить к своим родителям. Обычное дело. Он поступал так каждый год. Даже тогда, когда в отпуск уезжал поколесить по Европе с женой. Даже и в те годы, он изыскивал время и средства посетить родителей. В отличие от меня. Я к своим предкам относился совсем иначе. Когда у меня умерла мать, не переживши второго инсульта, то отец, который после ее первого инсульта не отходил от ее постели почти семь лет, сразу же избрал для достойного окончания своих дней тот путь, о котором, – я это знал всегда, – он мечтал очень и очень давно. Он ушел послушником в Святогорский мужской монастырь, что на самом севере Донецкой области, на Украине. Старый шахтер по природе своей был трудоголиком и поэтому, послушания монастырские – это было ровно то, что он желал бы делать в жизни, довольствуясь при этом минимумом благ.

Это был его путь.

Мне он писал письма, исполненные боли за меня, мою семью, и я всегда знал, что молитва старика, любящего своих чад – это и есть та самая великая сила, которая спасает как тех, о ком молятся, так и самого молящегося. Поэтому, я был спокоен, как за него, так и за себя. Мне почему—то казалось, что если за меня кто—то от всего сердца молится, то мне, в принципе, можно и расслабиться немного. И я расслаблялся. О! Можете мне поверить, я расслаблялся!

Я не собираюсь здесь заниматься самокопанием, которое обычно называют исповедью. И не то, чтобы я не верил в действенность раскаяния. Но, просто на себя этот костюм я не примерял. И скажу, чтобы было понятно, что я в самом широком смысле был дитя своего времени. Да. Мне нравилось мое время, где я жил со своей семьей, и те свободы, которые нам на голову свалились в конце множества разных перестроек. Поэтому, конечно, путь, выбранный отцом, был мне совсем непонятен. Но, с другой стороны, это был его выбор. Я же никогда не чувствовал себя человеком верующим во что—то там… По образованию, да и по образу мышления, я был всего скорее, гностиком. Да и непонятны мне были люди, сознательно бегущие от демократических свобод в области самых разных ограничений, свойственных монастырским уставам.

Эти мои взгляды, конечно, были понятны отцу моему, который знал меня лучше, чем знал себя я. Как и я знаю своего сына лучше, чем он себя знает. В нормальных семьях такое положение вещей является чаще правилом, чем исключением.

Отец мне периодически слал письма.

А я их читал и ревел тихонько, чтоб никто не видел из домашних. Потому что это были не письма, а крик души, умолявшей меня, души, просившей меня, души, любящей меня. Каждое письмо было укором моему образу жизни в том мире, где разрешена была любая вера. В мире, где свободы были доведены до абсурда. В мире, который в силу именно этих свобод бескрайних, как та пустыня, что сейчас за стеною дома, был миром абсолютно постхристианским. Если не сказать, антихристианским.

Я ничего не смыслил во всех этих рассуждениях, о каком то спасении чего-то, про что я не мог с уверенностью сказать – есть она – эта душа, – или же это все игра ума в стиле Авенариуса, Юма и Маха?

Проблема отцов и детей, скажете вы?

Оно так. Но, как сказал однажды мне один иеромонах из того самого Святогорского монастыря, когда мне случилось там побывать со своею женой, этот иеромонах мне сказал среди прочего: «Нет проблемы детей. Есть проблема родителей». Тобишь, только отцов. За исключением только очень редких, хронических случаев генетических безобразников, во всем остальном как ты ребенка воспитаешь, таким он и будет.

Конечно, я был рад за отца, что он хотя бы под занавес своих дней живет в мире с собою. А его письма? Его письма – это было то, с чем я никогда не расставался. Я купил в местном универмаге, у себя в городе, кожаную сумку «а—ля почтальон тридцатых». Дорогую, под стать содержимому. И в этой кожаной сумке держал отцовские письма, которые перечитывал часто. Чем-то они меня трогали помимо того, что я испытывал к отцу сыновние чувства. Было в них нечто такое, что нельзя определить словами. Не богословие. Не литература. Вероятно, любовь. Да, Любовь. Это тоже то, что либо есть, либо ее нет, любви этой. И даже не то меня держало внутри текста, что я чувствовал вполне естественную любовь моего отца ко мне. Но, нечто гораздо большее, чем просто родственные чувства, всегда на меня действовало, заставляя и плакать, и переживать какие-то совершенно новые для меня ощущения, и чувства престранные. Незнакомые, тревожащие чувства. И они не притуплялись при прочтении текста снова и снова, как это бывает с любым текстом. Прочтите какое—нибудь слово тысячу раз, и увидите, что вы перестали понимать, что это слово обозначает. Но в них, в письмах отца, было то, что не терялось при многократном прочтении и то, чего не прочтешь ни в одном интернете, нигде. В них чувствовалась любовь отца к Богу. Но, что еще более сильно сквозило через все его письма, так это, как ни странно, наличие в них любви Самого Бога к человеку. Они, эти письма, были написаны так, как если бы со мной общался не отец мой земной, а Отец мой Небесный. И это мистическое насыщение было тем, про что когда-то сказал Христос: «Аще соль обуяет, чем осолитеся?» Вот именно это не давало мне покоя. Потому что я как-то понял, что если только из писем отца убрать именно эту соль, то останется просто «неформатированный» текст, который хоть и исполнен всякого плача по мне, но меня ни за что бы не тронул.

Знаю я это. Знаю.

И потому я держал письма его у самого своего сердца, что от них исходило такое тепло и такая любовь, как-будто они были написаны не смертным человеком, но Бессмертным Духом, про которого иные говорят, что Он и в самом деле есть…

Так вот, в один из жарких дней июля, года две тысячи третьего от Рождества Христова, звонит мне домой Мишель и говорит в телефон такие слова

– Слушай, – говорит он мне в телефон, – а не сгонять ли нам на природу деньков, этак, на парочку? —

– Отчего же не сгонять? – Говорю я ему. – Очень даже можно и сгонять. —

Жены наши с нами ехать отказались категорически. А вот сын мой сразу же согласился. И как-то сразу весь вопрос решился легко и просто. Даже странно, насколько все просто решилось.

Ну вот. Стоим мы на разных концах трубки, болтаем. Не виделись, все-таки год. И Мишель так это, между прочим, просит меня

– Слушай, – говорит он мне в телефон, – Давно хотел тебя спросить. – И замялся даже он как-то при этих словах.

– Ты с собой возьмешь письма твоего старика? – Говорит он мне в трубку.

– Конечно. – Говорю ему я.

– Хорошо. – Отвечает он мне, и я не могу понять, почему ему хорошо от того, что я беру с собой совершенно личные вещи?

– Возьми и тот старый видоискатель, который от твоего ФЭДа остался. И еще возьми с собой одежду и обувку типа как на холода. – Говорит мне в трубку телефона мой друг. – И финку свою фирменную не забудь. —

– На к-кой хрен? – Вырвалось у меня. – Жара за тридцать! —

– Возьми, возьми, – талдычит он мне, – и я понимаю, что не отстанет он от меня.

– Как насчет рыбок? – Снова спрашивает он.

– Так же, как и обычно. – Отвечаю я ему. И это означает, что возьму я с собой очень оригинальные «удочки», сделанные из одного очень распространенного удобрения, алюминиевой пудры и угольных таблеток из аптеки.

– Ладно. Не переживай. Возьму все, так и быть. – Говорю я, вспоминая о том, что весь этот ненужный летом хлам может потаскать на себе и мой сын, который едет с нами. И поэтому я к утру следующего дня собрал вполне солидный рюкзак, где лежало все необходимое для двухдневных путешествий куда угодно – от тропиков до полюса.

Утром за мной зашел сын. Тоже с приличным рюкзаком. И мне не оставалось ничего иного, как, посылая все к такой-то матери, тащить свою поклажу самому.

Воскресенье. Люди мчатся кто-куда, лишь бы до жары успеть все свои дела приделать. Да и нам идти недалеко до автовокзала, с которого мы намереваемся на пригородном автобусе проехавшись, быть через сорок минут у берегов одной расчудесной речушки с названием Колокша.

Выходим из подъезда с сыном и идем неспешной походкой по теневой стороне центральной городской магистрали с названием проспект Ленина. Шум, гам, говорим о чем-то несущественном. Я достаю из кармана совсем новенький мобильник и набираю Михаила.

– Ты где? – Спрашиваю я у него.

– Пересекаю Ломоносова. – Отвечает он. И это означает, что ровно через один квартал мы выйдем из пересекающихся улиц на общий перекресток, где и встретимся.

Но вот что-то как-то не так становится. То ли жара достает, несмотря на утро. То ли опять сосуды больные тревожат. Но только как-то неспокойно мне на душе. Очень неспокойно. Мы еще продолжаем с сыном говорить о чем-то, как вдруг я замечаю, что и у него на лбу испарина и зрачки расширенные. Страх у него на лице. Мы продолжаем идти этот коротенький квартал, но уже молча. Потому что все наше внимание теперь приковано к тому, чего здесь быть никак не должно. Я еще не понимаю того, что же здесь в городе стало лишним? Как вдруг сын мой останавливается и мне говорит

– Пап, – говорит он мне, – куда вдруг все подевалось? —

И тут только я соображаю, что не излишки чего-то меня тревожат, а напротив, нехватка. Нет людей в городе. И машин нет. И автобусов с троллейбусами тоже нет. Вдоль всей центральной улицы, насколько хватает глаз. В воскресный день, в двухсоттысячном городе, когда все забито народом и транспортом, нет ни людей, ни этого самого транспорта. Мы с сыном стоим и тупо пялимся на нетронутую пыль, которой покрыт асфальт проезжей части проспекта Ленина. Мы уже достигли точки встречи с Михаилом, но его тоже нигде не видно. Я вновь беру телефон и нажимаю цифру три.

– Ты где? – Снова задаю я ему тот же вопрос.

– Стою на перекрестке Ленина и Ломоносова. – Отвечает он мне в трубку. И от этого ответа меня вдруг прошибает холодный пот, несмотря на жару. Потому что это как раз мы с сыном стоим на этом самом перекрестке. А не он. Его тут нет!

– Мишаня, – говорю ему я голосом предельно спокойным, – посмотри вокруг себя там, где ты стоишь, все ли в порядке с гор… Все ли… Блин! Нет ли вокруг тебя чего-то странного? – И я замечаю, что сотовая связь начинает давать сбой. Потому что его ответ становится прерывистым.

– Нет! – Почти кричит он мне в трубку. – Вы где? —

– Да здесь мы! – Ору в трубку ему я. – Не знаю! Где мы? —

– Чего? – И голос его уже почти исчезает – А… Не бойтесь… ися нули большие… и здесь… я … нет … – И тут он окончательно пропал.

Я посмотрел на индикатор сотовой сети. Экран был чист. Это было тоже очень странно, потому что совсем рядом с нами была передающая мачта на крыше Центрального Узла Связи. Я развернулся на девяносто градусов и взглянул на крышу этого здания. На нем не было никакой мачты.

– Мы куда-то прошагнули. – Говорит мне Антон, и я понимаю, что слово «прошагнули» – это именно то слово, которое в нашей ситуации наиболее уместно. Это – правда! Мой мозг отказывается в это верить. Но вот вам факт – Пустынный Город. Тем временем слух наш улавливает какой-то звук, доносящийся сзади. Мы поворачиваемся и видим, как прямо посреди проезжей части на трехколесном велосипеде едет чумазый мальчик в грязной майке и старых каких-то сандалиях. Он следует, неспешно покручивая скрипящие педали своего велосипеда, и мы замечаем еще одну странность. Прямо напротив нас, по противоположной стороне улицы идут двое по пояс голых парня невиданных размеров. Парни эти являют собой просто образцы бодибилдинга. Просто-таки нереальные парни. Один из них покручивает в пальцах руки какую-то палочку. Идут и мирно беседуют друг с другом. И все. И больше никого вокруг нет.

– Где мы, блин? – Задаю я вопрос самому себе. Тут мой сын разворачивается и открывает двери магазина, которые прямо у нас за спиной. Это хорошая идея. Может быть, внутри зданий все по-прежнему? Он смотрит в дверной проем, а потом переступает порог магазина.

– Я сейчас. – Говорит он мне. – Гляну на втором этаже.-

Время идет. Я стою на месте, заворожено рассматривая катающегося кругами мальчика. А Антона все нет. Наконец, до меня начинает доходить мысль, что с меня хватит всей этой карусели с мальчиками, крутыми парнями и Пустынным Городом. И я разворачиваюсь к той двери, куда зашел мой сын, но обнаруживаю, что теперь и сам магазин и тротуар от меня как-то очень далеко оказываются. И ветер совсем стих. А жара, наоборот, стала просто нестерпимой. До того трудно просто ногу переставить с места на место, как будто ногу приклеили к мостовой. Вижу я, что из открывающейся двери выходит мой сын, и вижу, что двигается он также чрезвычайно тяжело. Он отрицательно качает головой. Мы стараемся двигаться навстречу друг к другу, но в какой-то момент времени это становится сделать просто невозможно, и мы стоим в нескольких метрах друг от друга, замерев, взмокшие от пота, с беспокойными лицами. И смотрим на катающегося мальчишку, который, как ни в чем не бывало, продолжает крутить свои педали.

Вокруг меня начинает крутиться какой-то ветерок, наподобие крошечного смерчика со мною в центре. Мальчик на велосипеде едет все медленнее по мере того, как смерчик вокруг меня начинает резвиться все сильнее. Я замечаю, что и вокруг Антона вьется такой же ветерок.

– Что делать будем? – Задаю я сыну моему вопрос, и голос мой почти не звучит.

– Не знаю. —Кричит он мне в ответ. – Дядя Миша сказал «Не бойтесь». – И я его уже еле слышу.

– Антон! – Уже изо всех сил ору ему я. – Если потеряемся, постарайся вернуться домой и успокоить маму! —

От него звуков уже не исходит, но по артикуляции я понимаю, что он кричит мне «Ладно!» и кивает головой.

Так мы и стоим в ожидании того, чего предотвратить уже не можем. Смерчи вокруг нас усиливаются. Мальчишка на велосипеде, наконец-то останавливается. Затем он начинает ехать задом наперед, все ускоряя движение, и я замечаю, что то место, где стоит мой сын медленно тает, растворяясь в воздухе. Исчезает и мальчик с велосипедом. Затем, взглянув вверх, я вижу ворону, летящую стремглав хвостом вперед. Я протягиваю свою руку и натыкаюсь на какую-то невидимую преграду. Такая же преграда оказывается вокруг меня со всех сторон. Смерчи больше вокруг меня не кружат, но зато теперь в городе, где со мною что-то происходит, начинает быстро темнеть. Я вижу солнце, движущееся по небу с запада на восток. Внезапно вокруг все оживает и мне виден наш родной город, снова полный жизни. Все мелькает, движется, постепенно ускоряясь. Только все происходит в обратном течении времени. Полминуты. Не больше. Солнце камнем падает за горизонт на востоке. Наступает ночь и магистраль, на которой я стою, вся испещрена стрелами фар мчащихся автомобилей. И мне даже ни к чему, что они мчатся прямо через меня. Задом наперед. И меня при этом никак не задевают.

Солнце вырывается с запада, из—за горизонта, словно ракета, и, быстро очертив небесную свою дугу, снова камнем падает за горизонт на востоке. Вокруг меня, в городе, который теперь плохо различим из-за слишком быстрого темпа событий, по-прежнему все течет наоборот.

Наконец, закаты и восходы начинают меняться с такой частотой, что все сливается в один неразличимый круговорот. И я делаю вывод, что теперь сутки, отматываемые в направлении прошлого для меня, длятся не дольше одной тридцатой секунды. Или, что то же самое, за одну мою секунду снаружи уходит вспять как минимум месяц.

По видимому, темп бега времени вспять еще ускорялся. Потому что я стал различать вокруг только смену сезонов. При этом мои часы показывали мне, что год пролетал примерно за четыре секунды. Это означало, что за час с небольшим можно улететь примерно на тысячу лет назад. Я засек время с того момента, как попал во всю эту карусель. « Что ж?» – подумал я. —«По крайней мере мне не дожить до времен, куда мне точно не хотелось бы попадать. Поскольку ко временам доисторическим с такими темпами мне заживо не добраться».

По прошествии минут двадцати я несколько успокоился и обрел, наконец, способность размышлять логически. Мне также удалось снять с плеч надоевший рюкзак и просунуть его себе между ног. Почувствовав такое облегчение, я постарался привести в порядок свои мысли невеселые.

Было понятно, что Антона тоже закружило, как и меня. Потому что я видел, как вокруг него снуют силы, формирующие вселенную.

Сперва вызывая ветерок, а дальше, формируя какую-то пространственную капсулу, в которой ты можешь двигаться не в пространстве, но во времени.

Эта идея, конечно, мне была знакома. Самая передовая часть интеллектуальной элиты планеты, которая зовется писателями – фантастами, давным-давно уже обсосала эти сюжеты, где время и пространство как бы менялись ролями в жизни человека. (И замечу вам, что нет ни одной стоящей фантастической идеи, которая по прошествии какого-то времени, не обрела бы своего реального воплощения.) Теоретически мне это тоже было понятно. Потому что и время, и пространство – суть одно и то же. При помощи умножения и деления на скорость света из времени можно получать пространство, а из пространства время. Поэтому, если мы в нормальном мире можем свободно перемещаться в пространстве, но не во времени, теоретически можно предположить наличие таких условий, когда ты наоборот, смог бы свободно перемещаться во времени, потеряв при этом всякую свободу своих перемещений в пространстве.

Совсем, как у меня сейчас.

Я тут стою, запертый в какую-то непонятную капсулу, и не могу никуда сдвинуться в пространстве. Более того. Географически, как мне кажется, я тоже нахожусь все еще на месте, никуда не перемещаясь из того города, который лежит у меня под ногами. Но при этом я совершенно очевидным образом следую во времени. Причем в прошлое относительно своего начального момента.

И за каждый час, исходя из моих весьма неточных замеров, меня будет относить примерно на тысячу лет назад. Но при этом я останусь в той же самой точке на поверхности земли. Или же нет? Как знать…

Где Антон? Где Михаил? И как так мы вышли в какой-то мир без людей? Ну, почти без людей. И почему даже этого не заметили? Как так мы прошагнули в какой-то мир параллельный среди бела дня в самом центре густонаселенного города?

Я понимал, что ни на один из этих вопросов мне сейчас не ответить. Но от этого мне не становилось легче.

И где, в конце концов, моя остановка? Не получится ли так, что я в этой капсуле смещусь назад на десять миллиардов лет, возвратясь к моменту Творения? И как это вообще работает? Что за капсула такая? Ни стен нет, ни очевидных силовых полей, наличие которых так или иначе повлияло бы на меня. Создается впечатление, что какой-то локальный кусочек пространства-времени сам по себе стал жить по иному относительно остальной части вселенной.

И я внутри этой зоны. А так же, очевидно, и Антон.

Вопросы. Вопросы тревожные.

«Не бойтесь». Вот ведь, блин! Легко говорить «не бойтесь», когда ты сам… Да нет же! Его так же, похоже, закрутил ветерок, у ног вьющийся. «Мишаня! – подумал я, – когда я тебя увижу в следующий раз, то придушу своими руками». И вообще нужно было его придушить еще в детстве, тогда, когда мы подрались из-за кузнечика. «Алгебраический тополог, блин! На кой тебе хрен твоя алгебра и топология, коль скоро тебя выкинет где-нибудь в средневековой Англии, где тебя тут же объявят еретиком, колдуном и утопят в первой попавшейся проруби?» Я еще немного поругал своего друга, потому что всегда становится легче, когда во всех твоих бедах находится некто виновный, не являющийся тобою.

Что он там еще нам с Антохой вещал? Что-то про большие нули?

«Большими нулями» мы назвали в свое время одну мою идею, восходящую к ранней молодости, когда и я пытался заниматься высокой наукой, в чем, к слову, иногда преуспевал.

Суть идеи такова. Я рассматривал пространство и нуль в нем, как пространственную область, не имеющую размера. Конечно, это точка. По Эвклиду. Пятый постулат его Геометрии, который гласит, что точка – это то, что не имеет частей. Это – пункт намба ван.

Пункт намба ту. Представим точку не как пустое множество, а как многообразие. Для этого представим, что точка – есть множество элементов, расстояния между которыми равны друг другу и равны нулю. Такое представление точки эквивалентно начальному.

Пункт намба фри. Положим теперь, что расстояния между элементами этого многообразия равны друг другу, но отличны от нуля. Здесь мы удаляемся от классической геометрии к тому, что совсем неполезно человеку пытаться представлять наглядно. Теперь Эвклидова точка получается из нашей области, как предельный случай, – когда расстояния между элементами равны друг другу и равны нулю.

И, наконец, пункт намба фо. Мы теперь на этом многообразии можем задать расстояния с помощью фундаментального метрического тензора и получить ни что иное, как нормальную геометрию. И теперь Эвклидова точка будет получаться из этой нормальной геометрии, как предельный случай, когда сперва между всеми элементами расстояния становятся равны друг другу. Затем они становятся равны нулю, что математически эквивалентно переходу от произвольного числа элементов к пустому множеству.

– При чем тут нули и тем более, большие? – Спросите вы. Резонно. Потому что пока я аксиоматизировал только случай весьма оригинальной геометрии. А вот вам! Положим теперь, что расстояния между точками внутренней области такого многообразия вполне соответствуют фундаментальному метрическому тензору пространства, лежащего и вне этого многообразия. А для точек границы определим то, что расстояния между ними равны друг другу и равны нулю.

Вот теперь мы и получили самый настоящий «Большой Нуль». Всё, что внутри границы – это он самый и есть. Потому что ненулевого размера область пространства ограничивается нулевой площади поверхностью. То, что поверхность, ограничивающая внутренний объем GZ (great zero), на самом деле имеет нулевую величину, следует из определения такой геометрии, в которой возможны равные расстояния между всеми элементами геометрического многообразия.

Мне возразят, мол, на такой геометрии нарушается отношение порядка? Ну, да. Нарушается. А кто запретил ему нарушаться? Ведь если мы до сих пор не можем сформулировать условия и постулаты геометрии с произвольным порядком на множестве своих элементов, то это говорит только о том, что наши мозги несколько слабже, чем нам хотелось бы иметь.

Да и, строго говоря, сама эта идея – о Больших нулях, – это идея мною была подсмотрена в рассказе Стругацких «За миллиард лет до конца света». Рекомендую. Там это – пространственные пузыри Владимира Малянова.

То место, где я сейчас заточен, – это типичный Большой нуль. Внутри, как и вне, – нормальные законы природы. А точки границы этой области имеют между собою либо бесконечно малые расстояния, либо вообще, расстояния, строго равные нулю. А может быть, расстояния между любыми двумя точками границы равны планковской длине? Я не знаю. Точнее вам никто и не скажет…

Вот уже час прошел. Боже! Куда ты меня послал? И главное, зачем?

Так сидел я на своем рюкзаке в непонятном месте и думал о том, почему я здесь оказался. С совершенно равным успехом думать я мог сейчас о чем угодно. Часы продолжали тикать, и бег времени вспять в мире, находящемся вне меня, по-видимому, продолжал иметь место.

Я стал замечать, что у меня сильно разболелись зубы. А через какое-то время и живот. Видимо, от переживаний. Поднялся какой-то кожный зуд, и мне было это крайне неприятно потому, что я то там, то тут принимался себя истово чесать. Если бы меня кто-нибудь смог бы видеть снаружи, то могло бы сложиться впечатление, что меня кусают полчища блох. Однако все эти житейские мелочи были ничем по сравнению с проблемой самого моего движения во времени. Было понятно, что теперь мы в нашем родном мире пополним собой многомиллионные списки тех, кто числятся пропавшими без вести…

Наконец, что-то стало меняться. «За окном» я стал различать уже не сплошное мелькание, а отдельные кусочки и фрагменты какого-то странного мира, про который пока ничего еще не мог сказать. Еще немного времени потребовалось для того, чтобы мир начал мелькать настолько медленно, что стало возможно различать отдельные его элементы. В один из таких моментов я и увидел караван верблюдов, навьюченных разной поклажей, и людей, резво бегущих задом наперед вместе с верблюдами.

Не скрою, я очень этому был рад. Это означало, что я торможу в мире, не лишенном людей.

Под моими ногами оказался песок. Хотя, мне было все равно. Лишь бы поскорее освободиться из плена времени. И наступил момент, когда капсула моих перемещений растворилась бесследно, обдав напоследок меня легким ветерком, вьющимся у моих ног. Похожим на маленький смерчик со мною в центре. Этот смерчик быстро затухал и, наконец, исчез, оставив меня сидеть на своем рюкзаке в позе Роденовского Мыслителя, среди каких—то непонятных песков и в непонятном времени.

И все же, я был рад.

Было похоже на то, что я прибыл туда именно, где мне и надлежало быть, согласно чьего-то плана насчет меня. Почему-то я был уверен в стопроцентной целенаправленности путешествия, которое я не по своей воле только что совершил и во времени и, похоже, в пространстве тоже.

Вокруг меня был песок. Насколько хватало глаз. В местных краях вечерело. Я посмотрел на свои часы и отметил, что все мое путешествие во времени заняло чуть больше двух часов по внутреннему времени моей капсулы. Если исходить из моих расчетов, то получалось, что меня снесло во времени примерно на две тысячи лет. Плюс-минус сто лет.

«Почему я?» В сотый раз задавал я себе этот вопрос. Зачем меня оторвали от моих дел? Оторвали от семьи? Оторвали от привычного ритма жизни? Зачем, зачем, зачем, зачем?…

– Ладно. Это мы выясним. – Сказал я вслух самому себе и обрадовался тому, что звуки в этом мире оказались нормальными. Затем я повернулся спиной к садящемуся за горизонт солнцу и, впервые в своей жизни искренне перекрестившись широченным крестом, пал на колени и сказал – Господи, – сказал я, – у меня совсем нет слов! —