Читать книгу Повести огненных лет - Вячеслав Викторович Сукачев - Страница 12

И пришел Матвей. Была уже осень. С вечера зарядил нудный, кислый дождь, к ночи перешедший в проливной. Матвей пришел промокший и пьяный, по-хозяйски разулся у порога и босиком, наступая на шнурки от кальсон, протопал по комнате, постоял у печки, погрел над ней руки и сел к столу. Редкие мокрые волосы разметались по лбу, лезли ему в глаза, он не замечал этого и долго сидел молча, сосредоточенно глядя прямо перед собой. Серафима смотрела, смотрела на него, и вдруг стало ей жаль мужика, но жалость эта была без любви, без чувства родства. Она давно ждала Матвея, знала, что он придет, готовилась к трудному разговору, а теперь вот, когда увидела его, жалкого и пьяного, все как-то вылетело из головы, и осталось лишь одно удивление – да неужто с этим человеком она прожила пять лет? Пять лет делила с ним одну крышу и постель, родила от него дочь, стирала ему нижнее белье и портянки. Не верилось во все это Серафиме, таким далеким и чужим увидела она то время. Казалось, его и не было никогда, а если и было, то жила в то время какая-то другая Серафима, к ней сегодняшней никакого отношения не имевшая.

– У тебя чай есть? – глухо спросил Матвей.

– Найдётся…

Серафима достала кружку, налила Матвею чаю, а сама опять села на низкий топчанчик и закурила.

– Навоевалась? – Он ухмыльнулся и осмотрел полупустую комнату. – Одна осталась, не скучаешь?

– Скучаю, – просто ответила Серафима.

– По ком же? – Матвей дернулся на табуретке, покривился, потом хрипло, через силу, засмеялся. – По фронтовикам?

– Нет, Матвей, по дочери.

– Ишь ты, – притворно удивился Матвей, – четыре года не скучала, а тут вспомнила… Позднёхонько, а, Серафима?

– Матвей, ты зачем пьяный-то пришел? Для смелости?

– Для смелости.

– Тогда ступай домой. Разговора у нас не получится.

– А может, я мириться пришел?

– Мы с тобой не ссорились, Матвей. А разговаривать я с тобой буду, когда Олю приведешь.

Матвей умолк, что-то туго соображая, и вдруг злые огоньки загорелись в его глазах, лицо расплылось в понимающей ухмылке:

– Ну да, я рылом не вышел… Там, поди, офицеры были, а то и генерал захаживал? А, Серафима? Чего молчишь? Я для тебя теперь не тот сорт. Фруктов, конфеток у меня нет, а ты, наверное, теперь к ним привычная. Молчишь? Сказать неча… Конечно, где уж мне с тобой разговаривать. Ты геройски воевала, а я тут просидел, груши околачивал…

– Матвей! – Серафима нахмурилась, и заболело, заныло в плече. – Иди домой.

– Гонишь? А я, может, у тебя хочу остаться. Я, может быть, люблю тебя. Неужто спать меня, своего законного мужика, не положишь?

– Нет, Матвей, не положу.

– Так, – Матвей угрожающе засопел, – брезгуешь после офицерья?

Он неожиданно быстро вскочил и бросился к ней. Серафима успела лишь приподняться, как сильный удар по голове опрокинул ее назад, на топчанчик. Всей тяжестью тела Матвей навалился на нее, схватил за горло и начал душить. Серафима не сопротивлялась. Мягко и сладко закружилась голова, кончики пальцев обожгло жаром, и перед глазами засияли ослепительно яркие радуги. И вдруг припомнилось Серафиме лицо Рыбочкина, его равнодушно-ленивый взгляд и шепелявый голос, и показалось ей, что это его руки на шее, его тяжелое жилистое тело навалилось вновь на нее, и рванулась Серафима с такой силой и яростью, что Матвей отлетел на пол, стукнувшись головой о стол. Не помня себя, накинулась Серафима на Матвея и принялась бить его по щекам, всхлипывая и давясь слезами…

И сидели они потом в тишине, и рассказывала Серафима притихшему Матвею все, как на духу выложила, задыхаясь от обиды и памяти.

Долго молчал Матвей, и хмеля его как не бывало. Ничего не сказал про Рыбочкина, а про Пухова спросил:

– Любишь его?

– Люблю, Матвей, – тихо ответила Серафима.

– Что же не уберегла?

– Не смогла.

– А я сволочь, Сима, – вдруг с тоскою сказал Матвей, – Ольгу для тебя не сберег. Сам-то уж ладно, а о ней вот и не подумал… Варька-то теперь её по своей мерке воспитывает. Ты бы съездила в район, может быть, там помогут. Съездий, Сима.

– Съезжу, Матвей… А может, ты сам уговоришь её? – с надеждой спросила Серафима.

– Уговаривал уже, – вздохнул Матвей, – нет, добром она её ни за что не отдаст.

Уже рассветало, когда уходил Матвей. Серафима проводила его до порога. Постояли в молчании. Матвей робко сказал:

– Я уж буду изредка проведывать тебя, ладно?

– Как хочешь, Матвей, – просто ответила она.

– Может, чего помочь?

– Нет, не надо… Лишние разговоры пойдут. Я уж как-нибудь сама.

– А в район съездий, Серафима. Я еще с ней поговорю, конечно, но сомневаюсь.

И Матвей ушел, оставив в ней грустную боль и далекие воспоминания…

В районе её долго слушали, отправляли из кабинета в кабинет, удивлялись, звонили в Покровский сельсовет, но так и не дозвонились. Наконец какой-то маленький и вёрткий человек сказал ей:

– Хорошо, Лукьянова, поезжайте домой. Мы пришлем представителя. Там, на месте, и разберемся.

Представитель приехал через неделю и оказался тем же маленьким, зырким человеком по фамилии Петрусевич. Вначале он долго беседовал в Совете с Варькой, а потом пригласил Серафиму.

– Очень сложная ситуация, – сказал он ей, ерзая на стуле за столом под красным материалом. – Ведь вы, Лукьянова, фактически значитесь погибшей. Никаких других сведений на вас с фронта нет.

– Да какие же сведения могут быть, – удивилась Серафима, – если я – вот она?

– Минуточку! – строго поднял руку Петрусевич. – Не перебивайте меня… Учитывая то, что вы сами вернулись с фронта и предъявляете претензии на девочку Олю Рындину…

– Какая же она Рындина?! – не выдержала Серафима.

– Минуточку! – Петрусевич покраснел. – Иначе я умываю руки. Вас, что же, на фронте дисциплине не учили? Так вот, повторяю, так как вы предъявляете претензии на девочку Олю Рындину, официальную дочь Варвары Петровны Рындиной, лишь на том основании, что якобы являетесь ее фактической матерью, мы проведем сейчас очную ставку.

– Какую ещё очную ставку? – не поняла Серафима. – Зачем?

– А такую, – невозмутимо ответил Петрусевич, – что Варвара Петровна приведет сюда девочку, и кого она назовет своей матерью, тот и будет считаться и фактическим и официальным её родителем… Только попрошу вас, никаких эксцессов.

– Чего?

– Вести себя пристойно и… и рук не распускать. Мы этого не допустим.

– Да ведь она меня четыре года не видела, – заволновалась Серафима. – Когда я уходила на фронт, ей только три годика сровнялось. Нельзя так, товарищ Петрусевич… Вы пойдите в село, там вам любой скажет, что я её мать!

– Никаких сплетен мы не допустим! – хлопнул рукой Петрусевич. – Командовать здесь буду я, а не вы, если не хотите, чтобы я умыл руки.

– Так спросите хотя бы отца, – устало попросила Серафима, чувствуя подступающую пустоту и равнодушие в душе.

– Никаких расспросов. Повторяю вам, все будет решать девочка. И еще раз повторяю – в противном случае, я умываю руки.

– Да что вы, в самом деле, – не выдержала Серафима, – утром их не моете, что ли?

– Попрошу моей личности не касаться! – подпрыгнул за столом Петрусевич. – Думаете, если вы воевали, так вам все позволяется. Нет, гражданка Лукьянова, и на вас законы найдутся.

Серафима поморщилась и промолчала…

Вошла Варька, ведя за руку Олю. Лицо Варвары Петровны было скорбно и печально. Не глядя на Серафиму, она села на чёрный диван и рядом посадила Олю. Серафима не шелохнулась, с тоской и болью вглядываясь в лицо дочери, потом, боясь не выдержать и расплакаться, отвернулась к окну, ничего за ним не видя.

– Оля, девочка, подойди ко мне, – умильным голосом сказал Петрусевич, перекладывая на столе бумаги.

Оля посмотрела на Варвару Петровну и робко пошла к столу.

– Скажи мне, девочка, – заговорил Петрусевич, ёрзая на стуле, – тебе дома хорошо?

– Да, – шепотом ответила Оля.

– Ты из дома никуда не хочешь уходить?

– Нет.

– Тебя никто дома не обижает?

– Нет.

– Молодец, Оленька, хорошая девочка… А скажи мне, Оленька, кто твоя мама? Покажи мне.

– Вот, – Оля показала пальцем на Варвару Петровну, скромно потупившуюся на диване.

– Хорошо, Оленька. А вот эта женщина, эта тетя, говорит, что она твоя мама?

– Нет, – решительно тряхнула головой Оля, – она меня бросила.

– Ну вот, видишь как, – озабоченно и укоризненно сказал Петрусевич. – А ты, Оленька, хочешь пойти к этой тёте жить?

– Нет…

Не выдержав дальше, Серафима поднялась и молча вышла из комнаты. Странно, но ей очень захотелось чего-нибудь солёного. Она быстро шла по улице, а в голове у неё мутилось – так ей хотелось съесть чего-нибудь соленого. Дома, едва переступив порог, она бросилась в кладовку, достала из небольшой бочки соленую кетину и тут же, отрезав кусочек, принялась есть. Потом пошла в избу, попила чай, почувствовала легкое головокружение и прилегла на топчанчик. Её тут же стошнило, но убрать за собой она уже не смогла…

Очнулась Серафима через неделю. Мотька возилась у плиты. В доме было чисто прибрано, пахло лекарствами. Серафима тихо позвала:

– Мотя.

Мотька вздрогнула от неожиданности, оглянулась и радостно заулыбалась.

– Сима, наконец-то, господи!

– Что со мной, Мотя? – спросила Серафима.

– Горячка у тебя была… Думала, не оздоровеешь, – Мотька подошла, присела на топчанчик, – вся ведь огнем пылала, Сима, даже страшно было. Фельдшер тебе уколы ставил, а ты в бреду кричала, ругалась что-то, немцев поминала…

Серафима смутилась. Спросила Мотьку:

– При фельдшере ругалась?

– Да при всех… Тут и Матвей был, и Сергей Иванович, и Никишка пришлёпал с малиновым вареньем.

– Сильно ругалась-то?

Мотька засмеялась:

– Ну, значит, ожила, раз беспокоишься. А ругалась – так это ерунда. Лишь бы выздоровела, Сима… Сейчас я тебя покормлю. Лежи, лежи! – прикрикнула она, увидев, что Серафима пытается встать, и вдруг спросила: – А Пухов, это кто, Сима?

Серафима покраснела и отвернулась. Не сразу ответила:

– Командир наш… Погиб.

– Ну, ничего, – вздохнула Мотька, – бабий век долгий, авось и нам счастье отломится. Бывает же оно, счастье-то это… А, Сима?

– У меня было уже, – сухо ответила Серафима, – другого не хочу.

Вечером пришел Матвей. Долго мялся у порога, вытирал ноги о половичок. Потом достал из кармана бутылку молока, поставил на стол.

– Выздоравливаешь, Сима? – спросил приглушённо.

– Выздоравливаю, Матвей, – слабо ответила она, так как устала за день.

– Садись, чего встал у порога? – Мотька за столом вязала чулок.

– Да я на минутку, – замялся Матвей, – Сима, слышь, может, привести к тебе Ольку? Пусть остаётся здесь… Она-то, Варька, сюда побоится сунуться. А Ольга быстро поймет, что к чему.

– Нет, Матвей, не надо, – твердо ответила Серафима, – мы и так уже её задергали. Надо было раньше думать… А теперь – не надо. Ни к чему. Вырастет, сама всё поймет. Хоть здесь, на глазах, и то ладно. Не трогай ее…

Матвей нахмурился, неловко потоптался у порога и ушел.

– Чего не согласилась, Сима? – удивленно спросила Мотька. Не дождавшись ответа, с жалостью сказала: – Сошлись бы вы, что ли.

Серафима молчала, да и как бы она могла объяснить Мотьке, которая на жизнь смотрела легко и просто, что война не только ограбила её, но и наградила тем чувством, которого она так ни разу и не испытала к Матвею…

И потянулись дни, месяцы, годы, прожитые в одиночестве. Оля росла, окончила школу, поступила в педагогический институт, получила диплом. Серафиму обходила стороной, а когда все же встречались случайно, бросала короткое «здравствуйте» и спешила дальше. С годами боль Серафимы притупилась, но не пропала. Теперь она хотела только одного – поговорить с дочерью. Хоть час, хоть пять минут. Но подойти к ней почему-то не решалась. Ждала, что Ольга сама подойдет, но Ольга не шла. И Серафиме до боли удивительна была черствость родной дочери. Ведь не могла она не знать, кто её настоящая мать, родившая и выболевшая её жизнь в муках…