Читать книгу Повести огненных лет - Вячеслав Викторович Сукачев - Страница 4

– Товарищ старший сержант, рядовая Лукьянова прибыла в ваше распоряжение.

Девушка в длинной шинелишке, аккуратно приткнув пальцы к виску, хотела разом охватить взглядом все: и его, старшего сержанта Боголюбова, и передовую, и расположение батареи, и бегущего по овражку с термосами повара Хамида. И по этому взгляду Никита догадался, что девушка на передовую попала впервые и все ей здесь в диковинку, все кажется великим и геройским.

– В мое распоряжение? – притворно удивился Никита, пристально разглядывая ее. – Вот это дела-а.

– В распоряжение…и…

Девушка не закончила, так как внимательно прислушивавшиеся батарейцы не выдержали и хохотнули. Подоспевший Хамид удивленно открыл рот, и из его рта тонко струился пар.

– И? – спросил Никита.

– Сержант, не томи, дай я ее расположу, – весело крикнул Коля Бочарников, – моя шинелька самая теплая, гагачьим мехом подбита. Дай…

Через два часа Коля Бочарников лежал на своей шинели, в крови, а Никита Боголюбов, морщась и чувствуя тошноту, зачем-то присыпал землей оторванную кисть Колиной руки. Земля была уже на изморози, комковатая, и все разваливалась, и бледные пальцы проступали из-под нее, словно ободранные корни.

Девушка бинтовала культю, встав над Бочарниковым на колени, Прядки волос выбились из-под пилотки, и выражения ее лица нельзя было разобрать.

Колю унесли, и еще двое ушли сами, виновато оглядываясь на батарею, невольно спеша и усиленно стараясь не показать этого…

– Страшно? – спросил Никита.

– Что?

– Страшно было?

– Н-нет.

– Ты не ври. Не надо. Мы и сами не каждый день с прямой наводки бьем. А страшно всем, и мне в том числе, потому как человек не для войны родится… Привыкнешь.

– Постараюсь.

– Как звать-то?

– Серафима.

– Сима, значит. Ну, Сима, будем воевать. Не каждый день к нам танки прорываются.

– Не каждый, товарищ старший сержант.

– Давно воюешь?

– С августа.

– Ну и добре, что к нам попала. С нами до Берлина дойдешь, там и замуж выдадим.

– Так я замужем.

– Ну?!

– И дочка у меня уже есть. Три годика.

– А муж?

– Там. – Сима неопределенно махнула рукой, и Никита понял, что больше расспрашивать не надо.

Лежало перевернутое вверх колесами орудие, на огневой валялись еще теплые гильзы, и сладко щекотало в носу от порохового пара из казенников. Батарейцы зарывались в землю, где-то долго и тревожно бил пулемет…

– Никита?

– А?

– Ты помнишь, как я впервые на батарею пришла?

– Ну, еще бы.

– Я тогда из госпиталя сбежала.

– Ты рассказывала.

– Ага, сбежала, Никитушка. А ты предписание не спросил. Потом бой, не до этого было.

Никита пьянел долго, тяжело. Какая-то стынь появилась в его добрых, широко поставленных глазах. Грузные плечи обмякли, опустились, и видно было, что он еще не дошел, а когда дойдет, то бог знает, что из этого получится.

– Ты бы хоть рассказал, Никита, как жил все это время, чем занимался?

– Как жил? – Он улыбнулся и посмотрел на Серафиму ласково. – Разно жил, Симушка. Разно. Мы ведь воевали и думали: вот победим, придем домой и почет нам за победу на всю жизнь будет… Дня три дома погулеванили, потом я в норму начал входить и чую, чего-то в доме не хватает. Ну, все вроде бы на месте, ан нет – какая-то пустота, а какая – в толк не возьму. Тогда я к мамане, так, мол, и так. Она в слезы. Как же, говорит, хватать будет, если коровы нету. Повела она меня в стайку, а там уже и навоз давно простыл…

Этим же вечером привел я с колхозной фермы себе коровенку. Ну не без шума. Гвозданул по лбу сторожа. Пять лет потом на стройках народного хозяйства вламывал, там и женился. Вернулся – маманя долго жить приказала. Ну и подались с жинкой из села.

Два года с геологами в Саянах работали, два года омуля на Байкале ловили, а потом в лес потянуло, на природу, и двинули мы в леспромхоз. Там и осели, детишек нарожали, живем. Ничего. Заработки хорошие, я уже двенадцатый год в бригадирах хожу, жена курсы закончила и десятницей при мне. Живем, Сима, не жалуемся. – Никита помолчал, покатал хлебную крошку на столе и глухо повторил: – Не жалуемся.

– Значит, и тебя судьба не больно-то жаловала?

– Да я не о том… Кой хрен жаловать, когда я вот он, жив, руки, ноги целы, голова на плечах. Другим хуже пришлось. А я… – Никита махнул рукой и умолк. Потом взял стакан, посмотрел его на свет и спросил неожиданно: – А у тебя вот звездочка на воротах, даве, как проходили мимо, видел. Почитают?

– Почитают, – усмехнулась Серафима. – И чем дальше, тем почета больше. Раньше, бывало, приедешь в город и уж по выправке через одного фронтовика узнаешь. Потом выправки не стало, и смешались фронтовики со всем прочим людом, а теперь уж и сами вояки в редкость. Еще лет десять пройдет, и остальные отбегаются. И на этом наше поколение кончится. Отвоевали, отжили, ушли…

Никита выпил еще, закусил огурцом, глубоко вздохнул. Посидел в задумчивости и вдруг грохнул кулаком по столу. Тарелка с огурцами полетела на землю, перевернулась рюмка с водкой и покатилась к краю. Серафима подхватила ее и безо всякого удивления поставила на место.

– Прости, Сима, но не могу! – глухо, со скрытым напором, уже пьяно и обиженно заговорил Никита. – Я, может, потому и тебя разыскал, к тебе поехал, что еще годков пять – и не свидимся уже. Ты вот про фронтовиков говорила, которые по городу ходили, а я безногих и безруких вспомнил, которые в колясочках катались. Сразу после войны их много было. Куда они делись, Сима? Умерли от нездоровья? Они от боли утихли, Сима… Я в Новосибирске Петьку Липина встретил. Помнишь, как он говорил? Мол, побьем Гитлера, вернусь домой, женюсь и двадцать пять детей нарожаю, чтобы на каждый год войны их по пять выходило. А тут вижу, катит в колясочке на подшипниках инвалид. Когда узнал меня, расплакался. Кому, говорит, я нужен, уж лучше бы убило сразу… Всех перекрутила война, всех переломала, здоровых и калек, и сегодня еще тешится, тридцать лет прошло, а ей все мало.

Никита скрипнул зубами и потянулся за бутылкой, но на полпути рука его замерла, он виновато посмотрел на Серафиму и словно бы протрезвел на мгновение, так по-человечески тепло и удивленно сказал:

– А ведь не все плохо-то, а, Сима? Дети растут.

– Повырастали уже, – мягко ответила Серафима. – Наши – выросли.

– Много ты куришь, Серафима. Не бросала?

– Нет, Никита, не бросала.

– Кашляешь.

– Кашляю.

– Бросила бы.

– Теперь поздно.

Разговор сменился быстро, как это бывает за выпивкой, и Никита уже вскоре рассказывал Серафиме о своих ребятишках, звал в гости, добродушно улыбался, и лишь правое веко его пульсировало безостановочно.

Когда солнце коснулось вершины хребта, на тропинке к дому показался Осип.

– Явился, не запылился, – усмехнулась Серафима.

Осип молча достал поллитровку плодово-ягодного вина и молча же поставил на стол. Две орденские планки сияли на его груди.

– Зачем принес-то, у нас и так хватает.

– Пусть будет, – коротко сказал Осип и протянул руку Никите. – Осип Степанович Пивоваров.

– Никита Боголюбов.

– За знакомство…

Уже поздним вечером вынесла Серафима гармонь, и пока Осип настраивался, нервно и быстро пробегая худыми пальцами по клавишам, побежала в село. Долго дозванивалась до райцентра, потом в больницу; когда дозвонилась, ей сказали, что Матвей Петрович Лукьянов скончался два часа назад.