Читать книгу Амазонки и странники - Юлия Большакова - Страница 6

Интервьюер: – Андрей Петрович, расскажите, пожалуйста, о ваших контактах с жителями деревни Гнилая Елань. Существует ли вообще эта деревня или это легенда?

А.П. Смолин: – Конечно, существует. Хотя, никто из наших там не бывал, но бабы-то откуда-то приходят (смеется).

– Как часто они появляются в Тургаево?

– Два раза в год. Вот скоро должны пожаловать с клюквой.

– Они приходят в определенные дни?

– Ну да, можно так сказать. Осенью и весной. Примерно в одно время. Как клюква пошла – они приходят. Вы поглядывайте у заготконторы, они там сразу покажутся.

– Они участвуют в заготовке клюквы?

– И клюквы тоже.

– А что еще они приносят?

– Бруснику. Груздь. Рыжики.

– Что ж, там у них и лес есть, не только болото?

– А как же, лес тут везде есть. Название-то – Елань. Елань – значит «высокое место», типа горы… Ну, не гора, а так – возвышенность. И по ней урманы.

– А урманы – это?..

– Ну, лес это, тайга, еловый лес, дремучий такой…

– Они также привозят на продажу какие-то продукты своего труда, вещи?

– Да. Они привозят выделанные пластины – белку, выдру… Немного – рысь…

– А пластины – это?…

– Ну – шкуры. Шкуры такие (показывает руками). Еще они вязаные вещи продают из своей шерсти, рукавицы. Рукавицы они меховые шьют, мы все покупаем.

– Что, хорошие рукавицы?

– (Выглядит озадаченным, после небольшой паузы) Да чего в них хорошего? Рукавицы да рукавицы…

– А почему именно у них покупаете?

– (Пожимает плечами) Да – привыкли…

– Вернемся к деревне. Сколько человек там живет?

– Ума не приложу. Пара сотен, может быть. Так, если по бабам прикинуть, то семей сорок.

– Что, никто из знакомых вам людей в этой деревне не бывал?

– Из наших никто. Но я слышал, мужики говорили, что им Кооператор рассказывал, будто он в Елани бывал.

– Кто такой Кооператор?

– Да шляется тут у нас один шизик. По болотам много всяких бродит. А этот гопник надыбал где-то БМП, приспособил ее на колеса от вездехода и разъезжает по дальним болотам – на севере, на границе с Томской областью. Вроде феодализма там развел. Вы, к примеру, если за ягодой пошли, то только до Верхнего Ляга дойти можете. А дальше если зайдете, вас Кооператор на своей таратайке догонит и выгонит. Говорит, что там «его болото» и никому собирать не разрешает. Я ему один раз сказал так, по-мужски, серьезно, что мол, не твое это болото, родимый, а государственное. Но с ним разве поговоришь! (раздраженно машет рукой).

– И что, этот Кооператор бывал в Елани?

– Ну, я сам от него не слышал. Я вообще его треп слушать не охотник. По мне потонул бы он там на своем вездеходе – так спокойнее бы стало. А мужики рассказывали, что он брехал, что бывал там.

– А где он живет, этот Кооператор? Можно с ним поговорить?

– А хрен его знает. У него там, в болотах несколько избушек есть.

– И как его найти? Нам бы было полезно его расспросить…

– (раздраженно) Да фиг знает, как его найти! Зайдите, вон, до Стешкиного кагана – он вас сам найдет и начнет за вами на своем броневике по болотам гоняться. Попробуйте, расспросите такого психа… Вообще, он тоже, небось, скоро сюда припрется. Он же на этом самоходном аппарате клюкву возит.

– Скажите, Андрей Петрович, но ведь деревня Елань, должно быть, находится на территории вашего сельсовета? Как же получается, что вы, председатель, ничего о ней не знаете?

(Прищуривается и наклоняется ближе) – А откуда это вы взяли, что Елань входит в мой сельсовет? Этой деревни вообще официально не существует. А чего официально не существует, за то я не отвечаю. Так и избушку на курьих ножках можно к моему сельсовету приписать, вместе с бабой Ягой. Вот когда туда отправят переписчиков, да зафиксируют официально поселение с такой-то численностью человек, да нанесут ее на карту, да припишут к Тургаевскому сельсовету – вот тогда милости просим, начну я об этой деревне заботиться, и детей в школу отправим, и пенсионерам пенсию начислим, и фельдшера будем туда посылать регулярно с прививками. Все сделаем! А пока – нет такой точки на карте, нет деревни Гнилая Елань Колыванского района.

– А можем мы туда сходить?

(Вставая со стула) – Вы что, не слушали невнимательно? Я ж сказал: нет такой деревни. Нет туда дороги. А теперь – спасибо, до свидания, всего хорошего, успехов вам в вашем научном труде. У меня дела – простые, ненаучные, но которые ждать не могут.

– До свидания, Андрей Петрович.

Записано И. Кауровым

– Ты разозлил респондента, – наставительным тоном выговаривала мне Маринка, пока мы шли от сельсовета к школе. – Ты усомнился в его профессиональной добросовестности и он, разумеется, закрылся. Из-за тебя мы теперь от него ничего больше не добьемся.

Вот так неудачно закончилось мое первое интервью в качестве социолога. Почему социолога? Потому что со дня приезда в Тургаево Лена так и не выходила из нашей комнаты или «берлоги», как окрестил наше убежище Сашка. Марина пыталась ее поднять, но бесполезно. Маринка сама была на пределе, но героически рвалась приниматься за работу, говоря, что не для того мы сюда с такими тяготами добирались, чтобы теперь сидеть и ничего не делать. Я вызвался идти с ней, и мы отправились интервьюировать местных жителей.

Мы приехали сюда вчера вечером. Село Тургаево оказалось средних размеров деревней. Там был клуб, три магазина, почта с телеграфом, каменное здание правления, начальная школа, работающая пилорама, кузница, фельдшерский пункт и филиал Сбербанка. Была там даже церковь, точнее, я бы сказал, молельный дом: новая изба с высокой двускатной крышей и крестом над ней. Поп, как мне объяснили, жил прямо в церкви. Деревня стояла на течке Туе. На реке была устроена плотина, и имелось маленькое водохранилище. Нам рассказали, что в этом пруду разводят карпов. Потом воду спускают, и ребятишки с бабами рыбу руками собирают со дна. Все пространство вокруг пруда, до самого леса, заросло коноплей. Сашка сказал, что лес на горизонте – это только узкая полоса, за которым начинаются бесконечные болота.

Тургаево было связано грунтовой дорогой с ближайшей железнодорожной станцией Грибок. Два раза в неделю сюда ходил «автобус» – грузовик «Урал» с будкой вместо кузова. В будке было два крошечных окошка, а внутри стояли по сторонам две деревянные скамейки. От станции до Тургаева мы ехали без остановки три часа. Никогда в жизни я не ездил по такой ухабистой дороге. Эту грунтовку размывало малейшим дождем (а дожди в этих краях частые), после чего грузовики разбивали ее вдрызг. Наш «автобус» мотало так, что люди, сидящие на одной стороне валились на сидящих на другой стороне. Лену, которую из поезда вынесли на руках, начало тошнить почти сразу. Как оказалось, из-за такого пустяка «автобус» останавливать не принято. Ее несколько раз вырвало прямо на пол. Ехавшие с нами люди матерились себе под нос, но остановиться не предлагали.

Как мы добрались до проклятого Грибка – это особая песня. Чудо, что мы остались живы. Когда, на рассвете, сборщики вышли на станции Лось, я понял, почему Анатольич называл их «интеллигенция». Хоть они и были грубияны и на вид испугали бы любого цепного пса, но это были нормальные городские мужики, занятые своими делами. Те же, кто остался вместе с нами в бичевозе, составляли самый сок того слоя населения, который дал поезду это название. Они ехали не за клюквой. В лучшем случае они направлялись домой – за кормежкой, в худшем – за сырой анашой. И нам пришлось ехать с этим контингентом еще четыре часа.

Лена с самого утра придумала сходить в туалет, причем, не будя нас. Каким-то чудом ей удалось пробраться одной через весь вагон к туалету на противоположном от нашего «купе» конце. Она распахнула дверь и обнаружила там урода со спущенными штанами (защелка на туалетной двери не работала, как выяснилось, но не в этом суть). Мужик он не только не смутился, он обрадовался, воспринял появление девушки как призыв и начал за ней бегать – как был, без штанов, держа свое сокровище в кулаке и радостно крича всякие гнусности. Ленке пришлось спасаться от него бегством, перепрыгивая через лежащих на полу и сидящих на скамьях таких же чмошников, которые, разумеется, страшно обрадовались развлечению и начали хватать ее за руки. Добежать она смогла едва до середины. Там ее поймали и с ржанием повалили на полку.

Первой из нас проснулась Маринка. Она растолкала меня и Сашку. Мы сели и осоловело начали озираться вокруг, не понимая, что происходит, и что за визг и гогот стоит в вагоне.

– Лена! – прошептала Маринка, вытаращив глаза.

Сашка сразу вскочил и выглянул в коридор. Я навалился на его спину и посмотрел туда же. Мгновенно все стало понятно, и страх пробил во мне невидимую, но ясно ощущаемую дыру, размером с кулак: я чувствовал ее в районе солнечного сплетения, мне казалось, что если сейчас посмотреть на меня, то можно посмотреть через дыру насквозь.

– Что будем делать? – шепнул я Сашке. То, что попытка просто отбить девушку вдвоем против целой толпы дурных мужиков заранее обречена на провал, я понял мгновенно.

– Давайте спрыгнем, давайте спрыгнем, – трясясь, повторяла за моей спиной Маринка. – Заберите ее и мы спрыгнем.

– Куда спрыгнем? – зло отозвался Сашка. – В болото?

– Санька, мы с ними не справимся, – прошептал я. – Может, сорвать стоп-кран и позвать машиниста?

– Ерунда, ничего плохого они ей не сделают, – бормотал Сашка не очень убедительным голосом. – Спросонья, трезвые… Покуражатся и отпустят…

– Да что же вы стоите! – восклицала Маринка. – Ну, пустите меня, если сами трусите!

Сашка перехватил ее и пихнул в мои объятия.

– Собирайте шмотки и уходите в тамбур. Когда будет станция – перейдете в задний вагон. Ох, говорил же я: попадем с девками в беду!

Он быстро оглядел Маринку, стянул со своей головы шапку-шлем с прорезанными дырками для глаз и натянул на девушку. Пока она, ошеломленная, пыталась приспособить шапку так, чтобы дырки приходились ровно на глаза, Санька взял с полки ее куртку – ярко-красную, приметную – и вывернул ее наизнанку, черной подкладкой вверх. Он напялил куртку на девушку, как на куклу и сказал:

– Марш! Без разговоров. Ждите меня там и даже не пытайтесь бежать на помощь. Что бы ни случилось, понятно?

Он качнулся и медленно пошел вдоль прохода туда, откуда доносились смех и крики. Я быстро свернул наши спальники и сунул их в рюкзаки. Маринка мне помогала. Потом я пропустил ее вперед и мы, не оглядываясь (хотя мне, как жене Лота, безумно хотелось оглянуться), пропихивая рюкзаки перед собой, пробрались в холодный, прокуренный тамбур. Здесь, за болтающейся, лязгающей дверью, я не почувствовал себя защищенным.

Я оглядел молчащую Маринку. Волосы ее были убраны под шапку и воротник. В шапке, закрывающей лицо, и толстой куртке странного вида и мятых тренировочных штанах она ничем не напоминала девушку. Так – неопрятный увалень-подросток, глазу не на чем зацепиться. Только если внимательно приглядеться, становилось заметно, что она мелко-мелко дрожит всем телом.

– Он не может… Не может драться один со всеми, – проговорила она, заметив, что я на нее смотрю. – Как он сможет справиться один со всеми?

– Он не будет драться, – отвечал я ей, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно.

– Может, нам нужно ему помочь?

– Нет, он сказал, что мы должны ждать их здесь.

– Ну хорошо, я понимаю… – Маринка говорила зло, отрывисто и постоянно шмыгала носом. Из дырок на шапке, в которые приходились нос и рот, вырывались облачка пара. – Я понимаю: мне нельзя туда идти – вторая девушка только раздразнит их. Но ты – ты можешь ему помочь. Я буду здесь, ты можешь меня оставить одну…

Что я должен был ей ответить? Что если дойдет до драки, то абсолютно неважно, один там будет Сашка или нас двое? Конечно, мне самому мучительно не сиделось на месте. Беспокойство съедало меня. Что там происходит? Почему так долго? Что означали Сашкины слова: «Когда будет станция, переходите в другой вагон»? «Переходите» – значит, мы, вдвоем? А они? И меня тянуло немедленно вернуться туда, узнать, помочь, может быть – успеть спасти… Но я не мог бросить ее тут одну. Я не верил ей. Если бы я сейчас ушел, она в ту же секунду начала бы испытывать ту же самую лихорадочную тревогу, которая сейчас гнала меня назад. И она бы не выдержала и тоже пошла туда. Поэтому я должен был стоять здесь рядом с ней и не выпускать ее. И охранять, и сторожить.

– Я не могу тебя бросить, – выдавил я из себя половину правды. – Мне очень хочется пойти туда, но ты же видишь, тебе нельзя оставаться одной ни на минуту. Все может случиться. Сашка знает, что делает.

Марина качнулась, переминаясь с ноги на ногу, и посмотрела в окно на двери. За окном мелькали деревья. Монотонный, бесконечный ряд тощих низких деревьев.

– А что если… Если там, куда мы едем, там тоже все такие звери? – прошептала она.

– Нет, конечно, нет, – начал уверять я ее. – Там живут нормальные деревенские люди. Простые, честные. Может быть, немножко неотесанные, но добрые и порядочные, я тебе обещаю. Такого сброда в деревнях нет.

Я говорил, только чтобы она успокоилась, и сам себе не верил. Куда-то же эти люди ехали на бичевозе? Не случайно же мы с ними попали в один поезд. Вот сейчас – в любой момент – раздадутся голоса и топот, дверь отлетит к стене, поезд качнет, и в тамбур ворвется струя перегара, и появятся озверевшие рожи… Что я тогда буду делать?

Сашка и Лена пришли только через пятнадцать минут, когда поезд начал притормаживать, приближаясь к станции, ничем не выдававшей своего присутствия, а я уже был на грани паники. Когда к двери приблизились шаги, я выпрямился и напрягся, руки мои машинально сжались в кулаки и я мысленно начал просчитывать шансы, смогу ли я продержаться две-три минуты, до того момента, когда поезд дотянет до полустанка и окончательно остановится. Когда оказалось, что это наши, я испытал ни с чем не сравнимое облегчение. Лена лихорадочно, со свистом вдыхала воздух и смотрела куда-то в пространство. Лицо у нее было в мелких красных пятнах, как от крапивницы, глаза – красные и ужасно блестящие, волосы взлохмачены и спутаны комками. Сашка был зол и молчалив. Ни единого синяка я на нем не увидел, только карман у его куртки был оторван до середины и висел клочком. Я бы сам не стал расспрашивать, что у них там приключилось и как Сашке удалось забрать ее оттуда, но Маринка тут же сорвала с лица шапку и кинулась к Лене, причитая:

– Леночка, ну что? Ну как ты? Что вы им сказали? Что они тебе сделали?

Лена не отвечала и не смотрела на Маринку. А когда та попыталась ее обнять, резко вырвалась и оттолкнула подружку к стене. Марина недоуменно уставилась на Сашку, ожидая объяснений.

– Ничего они ей не сделали, – сказал Саша. – Вы разобрались, как тут дверь открывается? Сейчас пойдем в товарный, нечего нам тут оставаться.

– Ну как там… Все в порядке? – нерешительно спросил я, не зная, как лучше сформулировать.

– Да, – кивнул Сашка, не глядя ни на меня, ни на девчонок. – Пришлось немного заплатить. Но они и сами не хотели…

Лена нервно дернулась. Сашка замолчал.

– Что? Что? – вцепилась ему в рукав Марина. Я хотел было ее остановить: не видит что ли – люди не хотят рассказывать. Значит, не нужно и расспрашивать, я так считаю. Но Сашка уже оборвал ее любопытство:

– Ничего, все в порядке. Все уже кончилось. Вещи бери. Отойди, я дверь открываю.

Не знаю, выпытала ли в конце концов Маринка у Лены все подробности того, что там произошло, – я у Сашки больше ничего не спрашивал. Мне даже не хотелось задумываться и пытаться предположить. Когда я глядел на Лену, все мысли о том, что она каким-то образом могла быть подвергнута унижению, вытеснялись из моей головы, как-то мне было противно об этом думать и сразу портилось настроение, словно похмелье находило. Ну, я и гнал от себя эти воспоминания.

Но на саму Лену это приключение оказало совершенно катастрофическое действие. Когда поезд остановился на полустанке, состоящем из короткой бетонной платформы и проржавелой вывески «Лисьи норы», мы вышли и перебрались во второй – товарный – вагон. Одна дверь там в принципе не закрывалась. Внутри было малолюдно и очень свежо. По вагону гулял сквозняк. Кто-то невозмутимо спал на полу, завернувшись в непонятного происхождения тряпье. Мы устроились в углу, где, казалось, было чуть-чуть теплее. Лена сразу достала свой спальник, легла на него поверх, свернувшись калачиком и, отвернувшись к стене, и замерла. Оставшуюся часть пути мы провели в молчании.

Лена в последний час поездки как-то вся одеревенела и лежала, прижав кулаки к животу, очень бледная. Марина держала ее голову на коленях. Когда нам нужно было выходить, мы попытались ее поднять, но она просипела сквозь сжатые зубы:

– Живот…

– Спазмы, это бывает. Это от нервов, – быстро сказала Марина.

– Что такое? Отравилась? – испугался я.

– Менструация у нее, – громко объяснил Сашка.

Мы с Мариной разом дернулись и уставились на него, словно он выпустил изо рта клуб пламени. А Сашка даже бровью не повел, словно ничего такого и не было сказано.

Вокзал в Грибке был забит досками. Над ним возвышались два забытых козловых крана. Кучи досок под ними почернели и местами были тронуты гнилью. В этом месте к насыпи вплотную подступал лес. Под командованием Марины мы вынесли Лену на перрон и положили ее на доски. Сашка быстро сходил куда-то и принес воды в крышке от термоса. Марина покопалась в аптечке, достала две таблетки, раскрошила их дном термоса прямо в облатках, потом полученный порошок высыпала в воду и заставила Лену выпить.

– Полегчает минут через пятнадцать, – сказала она. – Давайте побыстрее добираться до деревни, ей нужно отлежаться на нормальной кровати.

На нашу удачу, «автобус» прибыл через каких-то двадцать минут. Еще три часа – и мы были в Тургаево. В селе, прямо на остановке «автобуса», нас встретила учительница Татьяна – она была знакома с Сашкой еще с прошлого его приезда, это ее муж оказался свояком начальника станции Кокошино Анатольича. Это была молодая еще женщина, с красивым, умным, но каким-то болезненно-бледным и исхудавшим лицом, с темными волосами, закрученными в типичную учительскую «фигушку» на затылке. Думаю, она выглядела старше, чем была на самом деле. Она куталась в старую огромную мужскую куртку, из-под которой косо торчал подол серого платья и худые ноги в очень старых, настолько немодных, что они даже мне казались смешными, старушечьих сапогах. Я видел в ней не столько женщину, сколько пример того, чем мне не хочется стать: провинциальным учителем, обреченным на прозябание в нищете и безвестности. Ее можно было использовать в качестве моего карьерного пугала, я смотрел на Татьяну и говорил про себя: «Вот видишь, ради чего ты сейчас страдаешь, парень: чтобы не стать таким, как она. Она ведь тоже, наверняка, когда-то была веселой молодой девушкой, училась в пединституте или, может, даже в университете, жила в городе, мечтала о будущей счастливой жизни. Одних мечтаний недостаточно, парень, ты это видишь…»

Быстро оглядев нас, Татьяна задержала взгляд на Лене и, не задавая лишних вопросов, подхватила с земли ее рюкзак и повела нас к школе, где нам предстояло квартировать, с любезной предусмотрительности Анатольича. Школа находилась в длинном одноэтажном оштукатуренном доме, где, судя по вывеске, располагалась также и местная аптека. Нас разместили в бывшей пионерской комнате (табличка, наполовину закрашенная белой краской, оставалась на двери, а вот гипсовый бюст Ленина был снят с тумбы и задвинут в угол, лицом к стене, и уже несколько поколений школьников упражнялись в рисовании импортных логотипов на его плешивой голове). Здесь было тепло и уютно. Я с огромным удовольствием сбросил на пол рюкзак, снял куртку и упал на стул, наслаждаясь тишиной, чувством безопасности и тем, что пол под моими ногами не ходит ходуном. Через всю комнату, повдоль тянулся ярко-желтый полированный стол, блестевший, как зеркало, в косых лучах заходящего солнца. Весь центр стола и подоконник большого окна в торцевой стене, откуда падал свет, были уставлены уродливыми цветочными композициями, в которых присутствовали, помимо садовых цветов, ветки с желтой листвой, коряги, сосновые лапы, какие-то овощи и поделки из бумаги, шишек и пластилина. На каждом горшке, содержащим единицу этого природно-культурного хлама, имелась бирка. Я подтянул к себе ближайшую вазу, содержащую неопрятный веник из сухой травы и веток с пожухлой листвой, и прочел: «Света Беликова. Осенние мечты».

– Осторожно, – попросила Татьяна. – У нас идет конкурс цветочных композиций.

– У нас в школе тоже каждую осень проводили конкурс букетов, – улыбнулась Маринка.

– А у кого их не проводили, – поддакнул Сашка. – У меня с этим конкурсом связано одно из воспоминаний, определивших мой характер на всю жизнь.

– В самом деле?

– Да! На этом конкурсе у меня впервые в жизни сперли идею. Разумеется, тогда я еще ничего не знал об интеллектуальной собственности, что не помешало мне обидеться. Доказательство того, что все великие законы основываются на естественных инстинктах, кстати, – добавил Сашка, повернувшись ко мне. Потом он снова повернулся к Татьяне и продолжил:

– Я был, как сейчас помню, в четвертом классе. Будучи мальчиком с фантазией, имеющим тяготение ко всем изящным сторонам жизни, я принял участие в конкурсе цветочных композиций. Букет придумал сам. Мне тогда казалось, что я соединил в нем оригинальную идею с выразительным исполнением и мужественной простотой. Называлась композиция «Из-за туч» и представляла собой несколько фиолетовых астр, по самые головки зсунутых в литровую бутылку из-под молока, и изображающих тучи, и один длинный цветок с маленькой ярко-желтой головкой, торчавший из астр, наподобие спутника, выходящего на орбиту. Меня хвалили. Мне самому букет очень нравится. Когда выставка в нашей школе закончилась, то началась выставка в районном доме культуры Чкаловец. Там, по слухам, были представлены лучшие образцу городского букетостроения. Я, конечно, потащился один, как взрослый, на эту выставку, потому что мнил себя после своего успеха большим экспертом и ценителем. Пришел я на выставку, обхожу огромное фойе, и вдруг натыкаюсь на вазу, содержащую огромный пук фиолетовых астр, из которого торчит не много не мало три длинноногих желтых цветка, и внизу я, не веря своим глазам, читаю подпись: «Из-за туч»!

Мне, господа, в тот момент не так жалко было свою похищенную идею, как то, как ее исковеркали и изуродовали. Ведь в моей композиции одинокий цветочек подчеркивал мужественность и отчаянную решимость – это был единственный лучик солнца, пробившийся из-за туч, и в этом было такое отчаяние, такое стремление к счастью, на какие только способна десятилетняя душа. А тут эти лучи пробивались целым стадом. Я чуть не заплакал тогда. Но поскольку, повторяю, представление об интеллектуальной собственности я в те годы еще не имел, никакого ходу этому делу я не дал, только написал в книге отзывов: «Букет «Из-за туч» придуман не им, а другим человеком, мной, и я пожалуюсь на вас милиции». Я до сих пор это помню. Но теперь я такого, конечно, не прощаю и одними угрозами пожаловаться милиции не обхожусь…

Я слушал Сашкину трепотню и с удовольствием ощущал, как мое онемевшее тело начинает потихоньку отходить. Почему так получается, что даже если всю дорогу сидишь, то все равно ужасно устаешь?… Татьяна выдала нам четыре раскладушки – три из них были имуществом школы, а четвертая – имуществом самой Татьяны. Мы поставили две раскладушки по одну сторону стола, две по другую. Лена тут же легла и отвернулась к стене. Марина сняла с нее ботинки.

– Отдыхайте, – сказала Татьяна. – Вон там, в шкафу есть чайник, можете пользоваться. Еда у вас есть? Магазин тут рядом, могу показать.

– Спасибо вам огромное! – за всех ответила Маринка.

– Ну, я пошла тогда, – Татьяна устало качнулась, – мне еще надо тетради проверять. Я живу недалеко: Речная 6. Если что понадобится – приходите, не стесняйтесь.

Татьяна вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Сашка подошел к Лениной раскладушке и тихо позвал:

– Лен! Лена, ты как?

Она не ответила.

– Пусть отдохнет, – шепотом сказала Марина. – Не приставай.

Сашка пожал плечами и отошел. Я выдвинул из-под стола другой стул и положил на него ноги.

– Я бы сейчас тоже: упал бы и лежал, – сказал я.

– А я бы что-нибудь поела, – откликнулась Марина. – Может, вы сходите за какой-нибудь едой, а я пока тут чайник вскипячу и вообще?..

Под «и вообще», как потом выяснилось, подразумевалось: вытащить из всех рюкзаков остатки сухой провизии – печенье, карамельки, сухари – и разложить их на бумажных тарелочках на столе. Пока мы с Сашкой отсутствовали, она также вскипятила воду и заварила чай в термосе. Вообще, мы неплохо поужинали: хлеб, польская колбаса, огурцы, пряники… Сашка приволок из магазина яйца и умудрился сварить их в чайнике. Маринка спрашивала, а что будет, если они там лопнут и вытекут, но Сашка сказал: «Не лопнут!» – и они, действительно, не лопнули. Так что, у нас было даже одно горячее блюдо. Маринка пыталась осторожно растолкать Лену и пригласить ее к столу, но та так и не откликнулась.

– Ей что, совсем плохо? – шепотом спросил я Маринку, когда та вернулась за стол.

– Она очень гордая, – так же шепотом ответила мне она. – Поэтому ей труднее все это перенести.

При этом она глядела на меня так, как будто говорила «Ну ты понимаешь». Честно говоря, я ничего не понимал. Но, конечно, сочувственно кивал головой. Черная коса Лены свешивалась с подушки до полу, и была она какая-то свалявшаяся и словно неживая. Сама фигура девушки, скорчившейся на раскладушке, вызывала у меня уже не прежнее восхищение и удовольствие от созерцания, а тревогу и смутное раздражение.

– Ладно, ладно, не раскисать, – вполголоса сказал Сашка, стуча яйцом о край стола и аккуратно обирая скорлупу. – Надеюсь, вы поняли теперь, что я имел в виду, когда говорил, что будет трудно. Мы добрались, и это главное. Судя по тому, что в селе тишина, еланские бабы еще не появлялись, но они должны явится со дня на день. И пока их нет, нам нужно опросить население. На сегодня, так и быть, объявляю отдых. А завтра вы, – он кивнул Марине, – пойдете к местному начальнику, возьмете интервью. А мы навестим моих старых знакомых, зафиксируем их рассказы официально. Диктофоны целы?

Я заверил его, что диктофоны целы. Мы закончили ужин и разбрелись по своим раскладушкам. Я еще долго не спал, почитывая при свете, падавшем из коридора, книжки, которые нашел в том же шкафу, где хранился чайник: «Про щенка», «Серебряное копытце», «Мы растем: стихи», «Изобретатель Веточкин». Мои товарищи уснули раньше – разговаривать в присутствии спящей или просто лежащей молчком Лены как-то не хотелось. А назавтра, когда стало ясно, что Лена не встанет, мы разошлись: Марина и я отправились в Правление, а Сашка, бормоча себе под нос, что женщины – это сплошная обуза, подался куда-то на пилораму.

Ближе к полудню мы сошлись в пионерской комнате на стратегическое совещание и обед. Дожевав свой бутерброд с польской колбасой и выслушав доклад о нашем неудачном интервью с председателем, Сашка самодовольно хмыкнул, достал свой диктофон и запустил пленку.