Читать книгу Вся проза в одном томе - Юрий Кудряшов - Страница 9

Пасико было всего четыре года, когда она в последний раз видела своего отца. В её детской памяти сохранился весьма расплывчатый образ мами1, что очень её тревожило. Бывало, брала она карандаш с бумагой и пыталась нарисовать по памяти лицо папы. А потом бежала к матери в слезах, что ничего не получается. Её самым большим детским страхом был страх не узнать отца при встрече.

Теперь Пасико было уже почти восемь, хотя на вид не больше шести. В школу её пока не отдали, чтобы потом отдать в один класс с братом Мамукой, который был младше неё всего на год с хвостиком. Как раз этой осенью они должны были пойти в первый класс. Но сейчас рано было об этом думать. Впереди было ещё пять месяцев свободы, которые ребёнку представлялись словно пять лет. И прямо на огороде за окном скоро расцветёт малина – главная радость лета.

Пасико была намного меньше сверстниц и к тому же болезненно худенькой. Казалось, бо́льшую часть её крошечного тельца занимает пышная копна густых чёрных волос до самой попы. Каждое утро мама подолгу расчёсывала их, то и дело причитая: «Ох, сколько ж с тобою мороки! Завтра точно тебя постригу!» – но так и не стригла, ибо только этот ежедневный ритуал чудесным образом заставлял девочку сидеть спокойно и не вертеться.

Пухленькие щёчки Пасико странно сочетались с тоненькими, как спички, ручками и ножками. А глаза – тёмно-карие, огромные и круглые, словно грецкие орехи – были заметно раскосые, что делало её особенно смешной и трогательной. И только Мамука любил над ней позлорадствовать: «В школе, – поговаривал он, – тебя будут звать Косопасей!» Самого Мамуку мать называла в шутку Профессором. Будучи ещё вдвое меньше сестры, он уже носил маленькие круглые очочки, сам читал книжки (правда, пока только детские, с картинками) и чисто говорил по-русски.

До́ма Гвиниашвили общались чаще всего на родном грузинском. Но детям предстояло пойти в русскую школу, отчего мать пыталась приучить их к русскому языку. С Мамукой это не составляло труда, он был настоящий вундеркинд. А Пасико почему-то боялась говорить по-русски, хотя всё понимала. Да и говорить при желании могла неплохо, только вот желания не возникало. И акцент её был изящен, но непобедим.

Гвиниашвили никогда не были в Грузии. Они жили в небольшом грузинском посёлке на юге Курской области. Когда Нодар узнал, что Нино ждёт третьего ребёнка – он вынужден был уехать на заработки в Москву. Каждый месяц Нино получала от него письма, которые зачитывала своим детям. В них лежали деньги, но обратного адреса не было. Каждое письмо было праздником для Пасико и Мамуки, ибо за ним следовала покупка большого количества сладостей. Изредка (раз или два в году) Нодар звонил. Разговоры эти длились максимум минут десять и сводились обычно к тому, что у всех всё хорошо. Но сама Нино не могла связаться со своим мужем и знала только, что он в Москве.

Однако всё и правда было весьма неплохо, за исключением того, что дети очень тосковали по папе. А новорождённая Нелли и вовсе никогда его не видела. Но Нодар присылал деньги весьма немалые для посёлка, где всё растёт в огороде. Нино не работала и полностью погрузилась в заботы о доме и детях.

Перелом наступил прошлым летом – 2010-го. В июне очередное письмо от Нодара просто-напросто не пришло. Письма всегда приходили десятого числа, в крайнем случае одиннадцатого. «Папа, наверное, очень занят и не может пока нам написать» – объяснила она детям. Свою порцию сладостей они всё же получили, ведь Нино предусмотрительно откладывала небольшую часть от каждой посылки. Паниковать было ещё рановато.

Однако же и в июле письмо не пришло. Нино пошла на почту в надежде, что по каким-то причинам письма могли задержаться там. Но и там ей помочь никто не мог. Несчастной женщине пришлось самой написать письмо якобы от Нодара, чтобы успокоить детей. «У папы сейчас проблемы, и он не может прислать так много, как раньше» – сочиняла она, избавляя себя от необходимости покупать сладости, на которые теперь просто не было средств. Вся надежда была только на звонок от мужа. Но он словно провалился сквозь землю.

Ситуация усугубилась через неделю, когда знаменитые лесные пожары 2010-го погубили добрую половину посёлка. Гвиниашвили повезло, их дом не был задет огнём. Но старожилы собрали совет, на котором постановлено было, что беда эта общая и без крова остались семьи при пяти и даже при семи детях, но куда более бедные. Посему Нино Гвиниашвили обязана была по-братски делиться плодами своего огорода. Это было справедливо, если не учитывать, что лишь при наличии кормильца семья Нино казалась на фоне других зажиточной. Кормилец пропал, а его огород теперь должен был кормить половину деревни.

Кое-как, считая каждую копеечку из отложенного на чёрный день, прожила семья до зимы. Нино не могла работать, ибо решительно некому было сидеть с детьми. Пасико гораздо раньше Мамуки почуяла неладное. Она была поглупее брата (хотя и старше), но зато с остро развитой интуицией. Пока мальчик искренне верил в «письма от папы», которые мама продолжала исправно сочинять – девочка уже поняла, что никакого Деда Мороза нет и впереди их ждут тяжёлые времена.

Отопление в доме Гвиниашвили поддерживалось своими силами. Половина дров, хранящихся в амбаре, сгорели тем роковым летом. По расчётам Нино оставшейся половины должно было хватить на зиму. Но к февралю 2011-го дрова закончились, а денег на их покупку не было. Вся деревня изнывала от холода. Чтобы согреть себя и детей, Нино сожгла добрую половину мебели. Один за другим в печку отправлялись стулья, полки и тумбочки. Шкафчик, где Пасико хранила карандаши и бумагу, пошёл в расход вместе с содержимым. Наконец и сам амбар, где некогда хранились дрова, был разрублен в мелкие щепки, чтобы в последний раз послужить теплу своих хозяев.

В начале марта ударили неожиданно жестокие последние заморозки. Нино вооружилась топором и пошла в лес. Она не умела рубить дрова и никогда этого не делала. Да и все взрослые мужчины в посёлке, как и Нодар, поехали работать в столицу. Хрупкая женщина сама умудрилась срубить берёзу и на санках привезти её по дюжине брёвнышек домой. Однако вскоре мать – а вслед за ней и все трое детей – не на шутку простудились.

Денег на лекарства не было, и лечение всей семьи продолжалось без малого три недели. Но когда мама и двое старших были здоровы, самая младшая никак не хотела идти на поправку. Местный врач констатировал, что у трёхлетней малышки простуда перешла в воспаление лёгких. Ещё неделю мать тщетно боролась за здоровье девочки. Но к концу марта маленькая Нелли скончалась.

Пасико и Мамука ещё не успели её полюбить, не успели распознать в ней новое человеческое существо. Она была для них словно маленький зверёк, который вечно пытается влезть в их устоявшиеся игры, ничего в них ещё не смысля. Гораздо больше, нежели скорбь по умершей сестре, Пасико ощущала скорбь своей матери. Смерть младшей дочери окончательно выбила Нино из колеи. Это был последний и самый жестокий удар судьбы, после которого она никак не могла оправиться.

Пасико на всю жизнь запомнила самопальный гробик размером с чемодан, который погружался под землю на местном кладбище. Это страшное место для неё словно жило отдельной жизнью и никак не могло быть связано с ней или её родными. И теперь, когда девочка поняла, что там может в любой момент оказаться мама, папа, Мамука или даже она сама – ребёнок мгновенно повзрослел и иначе взглянул на жизнь. Пасико выучила грузинскую молитву, которую читала, пока гробик погружался под землю: «Господи! Упокой душу рабы Твоей Нелли и помяни её во Царствии Твоём! Ты даровал нам чадо сие, и Ты же взял его у нас. Да будет Имя Твоё благословенно! Аминь!»

Вернувшись с похорон, Пасико обнаружила в своей сандальке крошечного котёнка. Он как будто бы случайно отбился от мамы, ибо был ещё слишком мал, чтобы передвигаться самостоятельно. У него только-только прорезались глазки. Животное еле ползало и могло легко уместиться в стакан. Как этот серенький пушистый комочек попал в Пасину сандальку – навсегда останется загадкой. Да это и не было для неё важно. Котёнок стал словно подарком судьбы, который смог успокоить и принести радость девочке в такой тяжёлый для её семьи момент. Одарённая, как все дети, Пася сходу сочинила стишок: «Я нашла тебя в сандальке – и назову тебя Циндалькой!»2

А тем временем Нино лежала в бреду. Казалось, она и сама хочет вслед за Нелли умереть от воспаления лёгких. Престарелая соседка баба Нана по мере сил заботилась об её оставшихся детях. Пасико раньше боялась эту ведьмоподобную старуху, но наступило время переосмысления всего, что раньше казалось таким ясным и очевидным. Врач уверенно заявил, что у Нино просто нервный срыв, и вскоре она придёт в себя. Несчастная женщина лежала в горячем поту, смотрела в потолок красными пустыми глазами и лепетала бессмыслицу, из которой мало что можно было разобрать. Но однажды она довольно внятно (впрочем, продолжая смотреть в потолок) произнесла в адрес сидящей рядом бабки:

– Нана, езжай в Москву!

– Чего? – удивилась старуха.

– Езжай в Москву, найди Нодара и скажи, чтоб ехал домой!

– Да ты совсем ополоумела! – возмутилась бабка и ушла, махнув рукой.

Пасико подошла к маме и погладила её по плечу.

– Мамочка! – зашептала она Нино в самое ухо. – Хочешь, я поеду?

Мать впала в болезненное забытьё. Она не осознавала, что говорит уже не с бабой Наной, а с собственной дочерью.

– Да, – едва слышно простонала она, не отрывая воспалённых глаз от потолка. – Езжай в Москву… найди… пусть едет домой!

– Я поняла тебя, мамочка! Я поеду в Москву, найду мами и привезу его домой!

– Да, – продолжала лепетать Нино, – езжай… найди… привези…

Наверное, где-то в глубине души Пася понимала, что просьба была обращена не к ней и что мать ни за что не попросила бы её об этом и не разрешила бы ехать. Но она вдруг почувствовала себя главой семьи – самой старшей из тех, кто присутствовал здесь, будучи жив и вменяем. Она почувствовала, что может сделать что-то для своей семьи, чтобы вывести её из этого невыносимого положения. Она почувствовала себя взрослым человеком, который не вправе сидеть без дела, а обязан принимать решения и совершать поступки. И мать невольно дала ей повод для смелого, но неизбежного (как Пасико казалось) решения.

– Тебе надо ехать на электричках, – наставлял сестру Профессор Мамука с картой в руках. – Гляди: Курск – Орёл – Тула – Москва.

– Курск – Орёл – Тула – Москва, – повторила Пася.

Это было большой тайной брата и сестры, в которую они не решились бы посвящать взрослых, ибо подсознательно понимали, что никто не одобрит эту поездку. В рюкзачок, ещё с лета припасённый для будущей школьницы, Мамука сунул сестре буханку хлеба, батон колбасы и консервов – всё, что нашёл в холодильнике.

– А что будет есть Циндалька?

– Ты что, возьмёшь котёнка с собой?

– Я с ней ничего не боюсь!

Пасико почему-то решила, что это девочка, хотя это трудно было на тот момент определить. Это тёплое пушистое существо было ещё меньше и беззащитнее самой Паси, отчего она рядом с ним чувствовала себя большой и сильной.

– Тебе надо выучить одну русскую фразу. Запомни её. Будут к тебе обращаться – говори чётко и без акцента: «Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико». Повтори?

– Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико.

Погода резко наладилась, когда Пася вышла из дома. И в этом она углядела знамение судьбы. «Я всё делаю правильно!» – внушала она себе. В кармане куртки лежала и урчала Циндалька. Пасико никогда не уходила дальше родного посёлка. Она всерьёз полагала, что Москва столь же мала и, приехав туда, она сможет спросить у любого: «Где мой папа Нодар Гвиниашвили?» Или даже просто крикнуть погромче: «Мами!» – и он отзовётся. С такими мыслями и брела она по лужам к станции, нашёптывая, словно скороговорку:

– Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико.