Читать книгу Зачем вы меня Родиной пугаете? Рассказы и рассказики - Юрий Санберг - Страница 6

Грамотность может быть всеобщей, а карантин всеобщим – нет. Недостижим. Где-то в Европе, возможно. Или в Латинской Америке – с солдатами на джипах, постовыми на каждом углу. И с легкой бронетехникой в фавелах. С комендантским часом и стрельбой. Вот там – да. Не у нас.

Мы пережили политический строй, на который выработались антитела. Научились все делить на десять. Ни одному слову, сказанному публично, если нет надежных подкреплений, доверия не существовало. В глубинке до сих пор любую газету называют «брехунок», проверьте.

Когда началась эпидемия ковида, включились полузабытые механизмы советского времени. Клеточная реакция. Ее совсем не учитывают при организации нынешней самоизоляции и введения QR-кодов. Напрасно.

Большая проблема заставить сидеть дома. Еще большая проблема вакцинироваться. Люди, по которым хоть чуть-чуть проехался социализм, себе на уме. У них выработались личные стратегии: государство – в одну сторону, они – в другую. По себе сужу. Абсолютно рефлекторно не верю государству. Передается с генами.

Подход протагонистов «Лучше перебдеть, чем недобдеть» тоже родом из советского времени. Специалисты точечно проводили санэпидрасследования, выявляя цепочку заражений, но на всякий случай «закрывали» контакты даже третьего уровня. Не тех, кто общался с заболевшим – семья, близкие, друзья, сослуживцы. Или имел контакт с тем, кто общался. Всех, кто мог заболеть. Массово, как облаву на рынке, оцепляли поддающееся оцеплению. Тоталитарная советская машина выбирала варианты простые и незатейливые – примерно как кое-где в локдаун. Поверить, что заболеть чем-нибудь предельно опасным, и быть заразным для окружающих, наш человек не мог. Ответственно вести себя тоже.

Слово «обсервация» советские эпидемиологи использовали. Но из организованного ими карантина бегали. По легкомыслию или из-за нежелания радикально менять планы.

Теперь проиллюстрируем тезисы.

***

У отца был самодельный железнодорожный ключ проводника. Им можно было открывать тамбурные двери вагонов и, главное, окна. Кондиционеров не существовало, а была система вентиляции. Жуткий ужас, парилка в вагоне. Если имеешь ключ, можно открыть любые окна. Тогда на ходу заметно свежее. Можно лежать на верхней полке, смотреть в окно, ветер шевелит страницы книги.

Ключ в нашей истории – важный инструмент, противостоящий нежеланию проводника учитывать пожелания пассажиров. Проводника то не найдешь, то не допросишься. Ключ – нужный личный ресурс.

Ключ выглядел так: «трехгранка» на набалдашнике из какого-то ультрапрочного и легкого сплава, сама трубка, как баллонный автомобильный ключ, согнута под прямым углом, образуя ручку. На другом конце – ключ с бородкой. Два ключа в одном, очень удобно в поездке. Мне он казался чрезвычайно важным, жезл власти над обстоятельствами.

Когда мне было почти девять, я полюбил ездить – в плацкарте, в общем вагоне, не важно. Днем нравилось находиться в купе, а вечером – сидеть в вагонном коридоре на откидном стульчике между окнами. Я устраивался боком и мог побыть один. Наблюдал за людьми: мужчины задумчиво курили или флиртовали со спутницами. Вечером шли в вагон-ресторан, возвращались оттуда еще больше раскованными и оживленными. Огни съезжали плашмя по оконному стеклу, ветер рвал занавески, коридор пустел, и стук колес становился громче.

Мы ездили в Евпаторию. Два года подряд. Там родители сдавали меня в пионерский лагерь министерства обороны «Маяк» (там и впрямь был настоящий действующий маяк), а сами жили в санатории. Я еще не был пионером, вместо местной униформы – пилотки, галстука, шортов – носил матерчатую кепку с пластмассовым козырьком и надписью «Тбилиси». На всех фотографиях пытался пальцами удерживать распахивающийся воротник голубой рубашки. Быть «младшеньким», салагой и «Эй, Тбилисо!» было не просто.

О том, что на Черном море свирепствует холера, не знали. Правда, фрукты и овощи мыли тщательно – насколько позволяли осы, немедленно налетающие на людей, едва пакет извлекался из цветастых болоньевых хозяйственных сумок.

Смена в лагере тянулась долго. Можно было умереть с тоски, если бы не сторожевики и подводная лодка, которая ночью проходили мимо. Еще были полузасыпанные блиндажи и ходы сообщения, разравнивая которые на ящике снарядов подорвался мощный бульдозер. Мы как раз сидели на полднике в стекляшке-столовой, запивая булочку кефиром когда бабахнуло, зазвенели стекла и вообще все посыпалось.

Ходили у нас невнятные слухи про какие-то страшные болезни, про то, что города закрывают на карантин, что все умирают в этих городах.

Родители приходили каждый день часов в пять, ничего им рассказывать им было нельзя, даже про то, что в лагере вещи тырят. Мать, заместитель директора школы по воспитательной работе, была далека от реалий.

***

Был август 70-го, приехали домой. И отец быстро засобирался в командировку. Он вообще довольно часто уезжал. Поездки, как правило, выпадали на конец месяца. Завод по ремонту ракет (в народе – рембаза) должен выполнять план. Каждый конец месяца для всего социалистического производства, включая самое-самое, являлся периодом мужественной штурмовщины. Или борьбы за премии, как посмотреть. Отец был очень мотивирован.

Привозил какие-то дефицитные комплектующие, реле и радиодетали – для ракетных систем. Прямо в обычном чемодане. Цвет изумрудной зелени, мягкая искусственная кожа, два дополнительных ремня на языках-застежках и замок-молния по всей длине крышки. Еще в чемодане домой привозилось что-нибудь вкусненькое.

Отец ездил в военной форме. Летом в рубашке защитного цвета. Его инженерные «птички» на погонах были с красной звездочкой, от которой произрастали пушистые крылья, заметно отличались от «пропеллеров» и узкоплечих «крылышек» авиации. Если был китель – то звездочки располагались и на голубых петлицах. Реагировали на них странно и задумчиво, пытаясь определить секретный род войск. С 1 января 1970-го радикально поменяли форму, мало кто успел разобраться и привыкнуть. Он этим беззастенчиво пользовался. Прокомпостировать билеты при пересадке всегда проблематично даже в воинской кассе (нет мест, и все!). Отец и без того любил нагнать туману, срабатывало. Записка помощника военного коменданта станции в кассы обычно решала дело.

«А вы в каких войсках служите?» – полюбопытствовали однажды, разглядывая инженерные птички. «В наших!» – уверенно отвечал отец.

И вот однажды отец надолго пропал. Позвонить нам некуда, телефон отсутствовал. Его поставили позже. Мать задавала вопросы соседям офицерам, те равнодушно пожимали плечами: командировка и командировка, мало ли как пошло дело. И вообще, мужчина в командировке – тема отдельная.

Недели через два нам сообщили. Отец связался с работой, доложил, что застрял где-то между Волгоградом и Астраханью в карантине. А ездил, кажется, в Капустин Яр – тогда говорили Капяр. Поезд остановили, выставили охрану на полустанке, вспышка холеры. Нам пересказали соседи исключительно то, что полагалось знать из его сообщения: жив-здоров, когда будет – неизвестно, ждите. Скорее всего, еще недели через две-три. Находится в обсервации. Где, где? Ну, в карантине.

И тут он вдруг появляется через три дня, веселый и злой как черт. Вместе с подробностями счастливого освобождения.

Когда поезд встал ночью, а утром не поехал, вначале говорили – какая-то авария впереди. Пути ремонтируют. Еще говорили: мост рухнул. К вечеру, когда вагон перестали открывать даже для курения, стало понятно, что это заточение надолго.

Еда в вагон-ресторане стала заканчиваться к концу первых суток. Ее разносили в судках. Помыть кружку было нечем. Чистую воду привозили все реже и реже. Заливали в титан. Обещали доставлять питание на дизеле-развозке. Жара, вонь и грязь. Дети орут, проводники появляются на полчаса и сразу свирепеют. Холера – болезнь грязных рук, писал санпросвет. Если не заболел до карантина, заболеешь в карантине.

Когда стемнело, проводница стала отпускать в степь по одному – подышать и присесть где-нибудь не отсвечивая. Семьи и вещи оставались в заложниках.

А потом появилась военные с автоматами и штык-ножами. Ходили вдоль состава, менялись – как положено в карауле – каждые два часа.

Познакомился отец в вагоне с капитаном-военным строителем. Оказалось, он служат в Балашове в стройбате. И живет с семьей в одном с нами городке – в новых панельных домах на месте старого стадиона. Они быстро уговорили несколько бутылочек вина. Профилактировали холеру. Позже все мужское население страны из организма научится выводить радиацию. Но тогда пить им больше было нечего, жара сорокоградусная, если не выше.

День на третий-четвертый кое-как уговорили солдатика с автоматом, стоящего у вагона, проводить к дежурному по полустанку. Оттуда с большим трудом по радиорелейке вышли на военную связь. И через усилительные пункты и узлы связи пробились к оперативному дежурному по рембазе. Потом очень долго пытались выйти на коммутатор дальней связи военных строителей. Все, как в армии – стройбат дислоцировался в десяти минутах ходьбы от рембазы, да кто ж туда пойдет? Кого упросишь?

Дозвонились. Капитан предложил отправить к поезду его служебный «уазик». Там пообещали. Переговоры завершились.

Их, как арестантов, под конвоем сопроводили обратно в вагон. Ибо гражданские воюют с холерой, а военные объекты сдавать будет Пушкин.

К этому времени сидельцев уже стали выпускать по одному – в поле. Теперь запахи разносились не только изнутри вагона, но еще и снаружи.

Из узилища пленники-таки бежали на «уазике», который, плутая по степи, добирался к ним почти двое суток. Водитель доехал, огляделся, нашел нужный поезд и нужный вагон, стучал по стеклу, прыгал под окном, размахивал руками. Привлек внимание. Дождались ночи, вскрыли самодельным ключом проводника вагонную дверь. Сиганули прямо с откидной площадки на насыпь, тихо прикрыли за собой дверь. Провернули ключ. Соседей-узников вагона офицеры боялись больше – ибо вагон мог разбежаться весь. Но их не хватились.

Поднырнув под вагон, хотя мешало имущество, нажитое непосильным трудом, перебрались через пути и на радостях побежали к уазику. Охрана побег проворонила. Да и не стала бы стрелять в своих.

Ехали чуть ли не сутки, гнали машину так, что радиатор вскипал пару раз.

А у нас в Балашове тем временем тоже внезапно начались изменения. У комендантского пруда (большой пожарный водоем вместе с мелкими серебристыми рыбками-синьгушками, они же уклейка), выставили охрану – курсантов с симоновскими карабинами. Карабины были заряжены, но стрелять полагалось в воздух, – охотно объясняли курсанты.

По Хопру туда-сюда сновал милицейский катер с цветами милицейского «бобика» – канареечный с синим. Отчетливо читалась надпись «милиция». На носу катера стоял ручной пулемет. Видел лично. На корме сидел светлорусый милиционер в белой рубашке с распахнутым воротом и с галстуком, свесившимся вниз на заколке. Фуражка у него была тоже с белым верхом, еле-еле держалась на затылке. Иногда он ее придерживал рукой, чтобы не снесло ветром в воду. Мы таких фуражек раньше не видели. Милиция на транспорте, наверное. Бубнил в громкоговоритель как заведенный, с одной и той же интонацией – по кругу, как заевшая пластинка: «Граждане, оставайтесь на берегу, кутаться запрещено, отойдите от воды. Граждане, оставайтесь на берегу! Купаться запрещено!».

Пятачок с песком – в то время единственный пляж в городе. Собралась большая толпа на берегу, все разглядывали катер – такое событие! Пацаны говорили – пулемет несколько раз стрелял в воздух. Возможно. Утверждали, боевыми. Люди не то чтобы боялась, но отступали неохотно, подчиняясь внезапному насилию, изменившему балашовские практики: летом в течение дня обязательно нужно пару раз окунуться.

Стояла неимоверная вонь возле коллективных уборных: дезинфекционные бригады засыпали все хлоркой. От автовокзала несло метров за сто. Даже из городского парка, в котором расставлены были гипсовые олени и Ленин, тянуло не прохладой, а хлоркой. Ходили невнятные слухи: умерло два человека. Оба заразились в Астрахани. Я ехидничал: отец, не про ваш состав ли там рассказывают? Презирал панические слухи.

Подрос и убедился: советские слухи никогда не были пустой болтовней. Единственный источник хоть какой-нибудь информации. Что-то в них было верно, что-то нет. Холера прошлась по Крыму (Одессу закрыли, на карантин посадили Ялту и Керчь), зацепила юг Украины, собрала дань на Черноморском побережье Кавказа, быстро подчинила себе Астрахань, по Волге поднялась до Волгограда, Саратова, Куйбышева (умирало примерно по десятку человек, но потери слухи исчисляли тысячами).

Слухи о десятках тысяч человек, запертых в поездах, стоящих на запасных путях крупных железнодорожных станций, циркулировали постоянно. Оказалось, не слухи. По тысяче человек умещалось на круизных теплоходах, пришвартованных у причалов, экипажу тоже запрещалось сходить на берег. Были заполнены спортзалы школ, техникумов. Набивались под завязку пансионаты, которые окружали бойцами внутренних войск, – все они оказались «под обсервацией», говорили тогда. Шли слухи, что стреляют на поражение. А еще говорили, что можно получить по суду исправительные работы, «химию», если попытаешься сбежать.

Были смерти, но и была полувоенная санитарная система. И она быстро справлялась. Слово «самоизоляция» еще не было изобретено, под «изоляцией» в советских шпионских фильмах понималась ликвидация врага. Вот так.

Когда начался сентябрь 70-го, наш санитар Таня Харина, избранная классом единогласно, раскидав по спине косички и выдвинув вперед левое плечо с повязкой («Красный крест» на белом фоне), чтобы ее полномочия не подвергались сомнениям, встала у дверей класса. Принципиальная и несговорчивая, она проверяла чистоту рук. Появились санпросветплакаты на стенах в коридоре, особенно много – у школьного кабинета и у раковин для мытья рук перед столовой.

Как-то раз отец, что-то делая по дому, треснул молотком себе по пальцу. Рявкнул: «Холера тебя задери!». И засмеялся.

Медицина нынешняя совершила радикальный рывок, нам поштучно пересчитывают антитела, появившиеся либо после вакцинации, либо после использования бустера, либо после болезни в явной или скрытой форме. А сколько в нас антител, выработавшихся за годы социализма, неизвестно. И как они передаются тоже. Не могут их выявить, не научились. И прививку сделать не могут. А зря.