Читать книгу Встреча Вселенных, или Слепоглухие пришельцы в мире зрячеслышащих - А. В. Суворов - Страница 9

Восприятие мира для меня невозможно без музыки. Скажут – слепоглухой, и при чем тут музыкальность?

Остаточный слух – это не просто больший или меньший дефицит громкости. Это еще, что важнее, большее или меньшее смещение, искажение звуковысотного диапазона. Такие искажения измеряются специальной аппаратурой и с использованием специально разработанных методик. В этом и заключается проверка слуха, и результат проверки называется аудиограммой. То есть получается график, на котором видно, каково (в децибеллах) снижение слуха при той или иной высоте звука (в герцах).

У меня, например, наибольшая потеря громкости, измеряемой в децибеллах, в речевом звуковысотном диапазоне (от тысячи до трех тысяч герц). В более низком диапазоне до меня доходят более тихие звуки, чем в речевом, а в более высоком – еще более тихие, чем в низком. То есть лучше всего, даже без слухового аппарата, я слышу звуки выше трех тысяч герц. С басами и барабанами (большими) уже некоторые проблемы. Шум улицы с оживленным движением транспорта без слухового аппарата не слышу совсем, хотя нормально слышащих он может оглушать, и часто из-за этого бывают пререкания: меня не слышат, а я уверен, что кругом тихо.

Замечена и еще одна интересная, не зависящая от моей воли и сознания особенность: чем выше уровень шума, тем тише почему-то я говорю, и чем тише вокруг, тем я говорю громче. Я могу объяснить это только так: я постоянно бессознательно прислушиваюсь, и, если вокруг есть шум, пусть мной и не осознаваемый, но как-то до меня доходящий, я невольно говорю тише; если же шума нет, я бессознательно прислушиваюсь к собственному голосу, может быть, к вибрации собственных голосовых связок, и начинаю орать, так что меня просят говорить потише, а я выполнить эту просьбу просто не в состоянии. Словом, потеря слуха и степень искажения звуковысотного диапазона у меня очень велики.

Глухого может выручить приставка для цветомузыки: переливы огней – это, конечно, не музыка, но что-то вроде. Эти переливы могут передать ритмы, длительности… Передает ли такая приставка высоту звука? Насколько читал – может в какой-то мере передать и это: разной высоте звука соответствует свой цветовой оттенок. У Ивана Ефремова в романе «Час Быка» много рассуждений о цветовом спектре музыки. Ну, мне, при моем светоощущении (почти полной слепоте), все это недоступно. Хотя просто мелькание огоньков, если выключен всякий другой свет, заметить вблизи могу.

Ольгу Скороходову спрашивали, как она воспринимает музыку. Она писала и на встречах с разными аудиториями обычно рассказывала, что кладет руку на крышку рояля, на корпус гитары… Воспринимает вибрацию, и ей это нравится. Увы, мне неизвестно, чтобы она подробно анализировала свои вибрационные ощущения от музыки.

По личному опыту знаю, что тут можно в какой-то степени различать звук и по высоте, причем точно так же, как это происходит на слух: чем ниже звук, тем грубее и ощутимее вибрация; чем выше, тем тоньше, слитнее. Вибрация может быть и низко-, и высокочастотной, и тихой (слабой), и громкой (сильной).

Глухие и слепоглухие ребята очень любят класть руки на корпуса музыкальных инструментов, на особо сильно вибрирующие поверхности акустических систем радиоаппаратов. Мне случалось вместе с ребятишками в Загорске слушать мою любимую духовую музыку, ряд произведений я знал наизусть настолько хорошо, что мог подпевать, и однажды директор детдома Альвин Валентинович Апраушев буквально обалдел, зайдя в класс, где мы этим занимались: звучал хорошо мне знакомый марш, я пел, уверенно передавая по крайней мере динамику звучания, если не высоту звуков, а вокруг меня столпилось несколько ребят, державших руки кто где смог примоститься: на макушке, на горле, на спине, на груди… Все эти части тела хорошо передают вибрацию голоса, особенно низкого, мужского.

Однажды в лагере воспитательница, как сама потом энергично выразилась, «перематерилась». Я взял с собой на костер диктофончик и кассету с вальсами Иоганна Штрауса, включил на полную громкость, благо и батарейки мне только что привезли из города, держал у своего левого уха, а меня облепило с десяток слепоглухих ребятишек, все тянулись к источникам вибрации – то ли к самому диктофону (хоть пальчиком, благо вибрировал весь корпус), то ли, когда я мог подпевать, к моему горлу, к макушке и прочим моим естественным вибраторам. Облепили: кто на коленях, кто на плечах, кто на шее у меня почти верхом, кто чуть ли не на голове… Во была картинка! А у воспитательницы, как на грех, села батарейка для вспышки фотоаппарата, и моя диктофонная туда не лезет, слишком велика. И дело вечером, естественного света не хватает. Было от чего «перематериться» воспитательнице: не удалось такое сфотографировать! Мы надеялись, что еще представится случай, но увы… Как не вспомнить Твардовского:

Я слышал более-менее нормально до девятилетнего возраста, к тому времени уже успел стать настоящим меломаном. Мама моя прекрасно пела, а вкус имела такой, что репертуар у нее был самой высокой пробы: русские народные песни или ставшие народными. Впервые услышав на торжественном собрании у мамы на работе духовой оркестр (в возрасте примерно четырех лет), я полюбил этот оркестр на всю жизнь, и всякая другая музыка мне нравилась в зависимости от большего или меньшего сходства с духовым оркестром. Поэтому я так и не смог подружиться со струнной и фортепианной музыкой. Орган мне трудно слушать чисто технически: там звуки переливаются друг в друга без пауз, и это затрудняет восприятие.

В провинции вообще, по моим личным наблюдениям, музыкальная культура значительно выше, чем в столицах. А родился и до одиннадцати лет жил я в Кыргызстане, в Бишкеке (тогда – Фрунзе). В то время как в «культурных центрах» уже вовсю свирепствовали ансамбли, заменявшие ритм грохотом, а мелодию – душераздирающими воплями, у нас еще господствовала легкая классика, на танцплощадках преобладали вальсы, польки… И есть что послушать, и есть подо что потанцевать. Но молодежь стала эти танцы под духовой оркестр игнорировать, подавай им «эстраду», и устроили настоящий бойкот, так что оркестр играл по вечерам в парке, в сущности, сам для себя. Помню, как я плакал в детстве от обиды за музыкантов, что их вот так выживают со сцены: танцплощадка пуста, все стоят за оградой, демонстрируя презрение к этой «старомодной» музыке и нежелание под нее веселиться.

А в лагере как-то на концерте угораздило звукооператора включить фонограмму чего-то «тяжелого». Я был так близко от акустических систем, что и без слухового аппарата мог оценить этот шум и потом откровенно высказался: «Впечатление такое, словно задница решила стать оперной певицей».

Окружающие ребята и вожатые кто где стоял, тот там и сел от такой характеристики, но больше при мне такого безобразия не включали. Стеснялись. А за точность характеристики, несмотря на ее малоаппетитность, ручаюсь: звук был именно такой же низкий, только до безобразия откровенно, бесстыже громкий. Уж с этим-то звуком каждый знаком независимо от состояния своего слуха, поскольку при определенных проблемах с желудком волей-неволей производит его сам.

Став меломаном в детстве, я позже очень скучал без музыки, от тоски по музыке стал и поэтом, – хоть какая-то компенсация, в поэзии тоже ведь ритм и мелодия. Тоска по музыке еще в студенческие годы довела меня до мечты о самоубийстве. Путного слухового аппарата у меня тогда не было. Обнаружив, что воздушный детский шарик хорошо вибрирует, я как-то надул его в парке перед концертом духового оркестра, а он возьми да оглушительно лопни посреди вальса.

Позже появились хорошие слуховые аппараты, и стереонаушники, и проигрыватели с достаточно мощным предусилителем для наушников, с возможностями коррекции звуковысотного диапазона (приглушать или усиливать низкие, высокие, а если есть соответствующий регулятор, то и средние частоты). Такую же коррекцию (настройку по аудиограмме) можно делать и у слухового аппарата.

Все это в какой-то степени компенсирует потерю слуха, корректирует остаточный слух приблизительно так, как очки – остаточное зрение. Мощности предусилителей мне все же катастрофически не хватало, и я либо пользовался слуховым аппаратом, либо клал акустическую систему к себе на плечо, возле левого, лучше слышащего уха. Последний способ из-за вибрации корпуса колонки мне нравился больше, чего никак нельзя сказать о соседях по дому: очень громко. Одно время у меня был мощный усилитель высшего класса с огромными акустическими системами, между которыми я садился в специально для этого сделанную нишу книжного шкафа. Тут уж слушал всем телом, удовольствие было огромным, а соседи тоже стояли в это время на ушах, но в другом смысле. Впрочем, я старался так слушать днем, в рабочее время.

Мой друг Владимир Викторович Богуславский, инженер, спаял специально для меня переходник, который можно подключать вместо акустических систем, а уже к нему – стереонаушники. Это решило проблему громкости, хотя наушники, может, и перегружались, но за много лет еще ни разу не сгорели. Я, впрочем, чтобы сберечь их, по подсказке того же доброго человека, прижимал их специальным зажимом поплотнее к ушам, что позволяло включать музыку все же не очень громко. Да и наушники у меня были мощные, для профессионалов – настройщиков радиоаппаратуры: я не пожалел на них денег.

Позже мне подсказали вместо наушников и акустических систем музыкального центра использовать активные компьютерные колонки, имеющие самостоятельное сетевое питание и регулировку громкости. Я подключал их к магнитолам на вход для наушников. Колонки прижимал к ушам, закрепляя сшитыми в кольцо широкими резинками, а затем специально купленным ремешком. Чем плотнее колонки прижаты к ушам, тем меньше достаточная для меня громкость прослушивания и меньше террор окружающих… А регулировка громкости двойная: в магнитоле и самих колонках.

В 2007 году с помощью своего названого сына Олега я купил первые в моей жизни колонки с сабвуфером. Дома лег, положил сабвуфер на грудь, пристроил колонки на ушах, включил музыку – и заплакал от счастья: благодаря сабвуферу я в кои-то веки чувствовал ритм без напряжения.

А 1 июня 2015 года с помощью своего друга А. В. Золотовой купил очень хорошие колонки с сабвуфером. Муж Александры Владимировны Дмитрий, профессиональный компьютерщик, научил меня пользоваться MP3-проигрывателем моего брайлевского органайзера «Пронто», который до этого я около пяти лет использовал только для чтения и ввода текстов. Оказалось, что в органайзере через колонки можно достаточно громко и чисто воспроизводить произведения не друг за другом, целыми альбомами, а отдельно. В именах аудиофайлов можно писать названия произведений. И если они написаны, я теперь знал, что именно слушаю, и мог найти нужное произведение, не листая диск. Я смог наконец-то вслушиваться в каждую мелодию по отдельности. При непрерывном воспроизведении целых дисков это было сложно.

По подсказке Дмитрия купил я и маленькую моноколонку, диаметром чуть больше ушной раковины, через которую можно слушать музыку в поездках, на улице…

Олег и некоторые другие друзья «накачали» мне много классической музыки в Интернете, самое любимое – на карте памяти органайзера, а так она хранится на флешках. У меня уже полное собрание симфонических произведений Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шостаковича, Берлиоза, Вагнера…

Словом, чем хуже слух, тем лучше должна быть аппаратура. Вот такая обратная зависимость.

Музыка – это мое настроение. После смерти мамы я восемь месяцев не включал совсем никакой музыки, даже траурной. На лагерных дискотеках, куда и раньше ходил только ради общения с детьми, с неизменным отвращением относясь к самой тамошней какофонии, я после маминой смерти не мог находиться вообще, не мог выдержать даже пяти минут – начинал душить плач.

Дело в том, что музыка во мне звучит постоянно. Моя собственная, внутренняя. Ни в какой иной форме мои настроения просто не существуют. Стоит расслабиться, ни о чем не думать, ни с кем не разговаривать, ничего не читать, – и в душе сразу начинает что-то звучать, не обязательно слышанное раньше. Что-то соответствующее моему настроению – то ли бодрое, то ли грустное, то ли спокойное, то ли вообще траурное, похоронное.

Вот это последнее и преобладало после маминой смерти, и дискотечный грохот оказывался с моей внутренней музыкой в резчайшем диссонансе. И вообще-то не любитель массовок, я после маминой смерти вынужден был их тщательно избегать, общаясь с ребятами только индивидуально.

Постепенно я снова начал слушать музыку – траурную и близкую к ней. Не решался включать даже вальсы. Проклинал моду: по радио невозможно найти никакой классики, не то что траурной, а просто спокойную симфоническую музыку. Личная же фонотека была невелика, и я знал ее слишком хорошо.

Я на своем тяжелом настроении не зацикливаюсь, но и искусственно развеселиться не пытаюсь, просто работаю и жду, пока время подлечит. Траурная, как и всякая, музыка написана для живых, а не для мертвых.

Музыка – не роскошь, а необходимость. Это культура чувств в самом чистом ее выражении. Не представляю себе духовной полноценности без высокой культуры чувств, а это значит – без высокой музыкальной культуры. В той музыке, которую люблю, я полностью растворяюсь. Не имея доступа к либретто и всяким другим поясняющим текстам, не зная нот, я лишен какой бы то ни было внешней организации своего восприятия музыки. Она у меня напрямую связана с моим эмоциональным состоянием в данный момент, и даже не связана, а, точнее, совпадает, сливается с ним. Музыка непосредственно организует, формирует мою эмоциональную жизнь, и на все сто процентов ее составляет, то есть моя эмоциональная жизнь состоит из музыки в том смысле, в каком стол, например, состоит из дерева, а образ восприятия – из ощущений. Эмоций, как бы то ни было иначе, не музыкально выражающихся, у меня просто нет.

На одном концерте, где композитор заигрывал с публикой, терзая рояль эстрадной какофонией собственного сочинения, мне стало очень не по себе: как будто на меня бегут маленькие злые существа, пытаются навязать мне какую-то свою мелкую (и мелочную) волю, грозя, если не подчинюсь им, буквально растерзать меня на мелкие кусочки, соответствующие их собственным размерам. В лучшем случае модная «легкая» (на самом деле, для меня эмоционально очень тяжелая) какофония – лужа, в которой толком и ног не замочишь, не то что плавать. А мне надо плавать, мне надо нырять! И получается у меня это только с классической музыкой, в том числе действительно легкой (бальной).

Недаром в нормальном душевном состоянии не устаю сотни раз подряд слушать Иоганна Штрауса, или старинные вальсы для духового оркестра, или Свиридова, обе его знаменитые сюиты. Балеты Чайковского, симфонические танцы Рахманинова, симфонии Бетховена, сонаты для флейты (соло и с клавесином) Баха, симфонии Моцарта, конечно, – самое любимое, то, в чем можно не только плавать и нырять, а раствориться, забыть о себе, слиться в одно.

Нравится церковное пение. Однажды был на всенощной перед пасхой в Сергиевом Посаде, мне попробовали как-то помочь воспринять пение. Слов не понимаю, поэтому пение для меня – просто разновидность инструментальной музыки. Женщина попыталась передать мне свои ощущения (педагог из детдома для слепоглухих), я тихонько поправил ее в соответствии со своими: «Нет, я чувствую тут тоску по счастью, когда поют погромче, словно жалуются на земную юдоль, а потише – и голоса более звонкие при этом – словно ангелы с неба отвечают на эту жалобу, уговаривают потерпеть…» Что-то в этом духе, надо включить запись, тогда я смогу передать свои ощущения точнее. Хотя они зависят и от обстановки – все-таки я был в церкви. Женщина опешила: «Да ты понимаешь это пение лучше меня! Извини, не буду больше тебе мешать».

Подчеркну в заключение: музыкой, как и вообще духовной культурой, надо жить! Я многого не знаю, многих классических произведений не слышал, не читал, не изучал (научных), но до чего смог добраться, то – это я сам, это часть меня, а не предмет моды, не повод для снобизма (вот-де я какой культурный, вот сколько всего я знаю, а вы все серые валенки). Современная музыкальная мода действительно всегда вызывала у меня отвращение, а музыкальная классика, в том числе фольклор и церковная традиция, уж насколько мне удалось в них вслушаться – это часть меня самого.