Читать книгу Важнее и сильнее всего… Повествование о запутанной жизни - Илья Тамигин - Страница 13

Жизнь в лагере труда и отдыха нравилась Эстрелле. Работа была не тяжелая, знай, рви персики и складывай в ящики. В обед все шли купаться на пруд, а вечером играли в настольный теннис или волейбол. Уроки русского языка трудностей не вызывали, товарищ Шапиро обсуждал с ними прочитанные книги, просил учить больше стихов на память, иногда – писать коротенькие рецензии на просмотренные фильмы. Кино, кстати, показывали в клубе через день!

После того случая с зубной пастой девушки установили охранную сигнализацию в виде развешанных на ниточках колокольчиков, успешно предотвратив тем самым две новые попытки вторжения. Библиотека в изобилии снабжала духовной пищей. Совхозная столовая – пищей телесной. Готовили местные повара вкусно, все были довольны. Правда, в первый день палестинцы отказались есть свинину, но руководство быстро сориентировалось, и больше такого не повторялось.

И, конечно же, все с нетерпением ждали субботы, чтобы поехать на море! Правда, тут у Эстреллы возникла небольшая проблема. Когда она впервые примерила свежекупленный купальник, Хельга покачала головой и сказала:

– Тебе надо сделать эпиляцию, а то волосы торчат. Некрасиво и неприлично!

Эстрелла загрустила. Бритьё подмышек и ног станком «Буденновец» оказалось сущей лаской по сравнению с удалением лишних волос с помощью липкой ленты. Но красота требует жертв, и она эту жертву принесла!

Попав в Судак впервые, Эстрелла и Хельга, а также остальные девушки были восхищены: море, ласковое и теплое, с шипением накатывало некрупные волны на песок пляжа. Вода была прозрачная-прозрачная! Все с радостным визгом бросились купаться и сидели в воде целый час. Эстрелла с удивлением отметила, что вода не такая соленая, как в Атлантике. Затем они с Хельгой пошли в самый дальний конец пляжа, под Генуэзскую Крепость, и там долго ныряли с масками. Хельга быстро научилась погружаться на глубину до пяти метров. Глубже боялась, жалуясь на боль в ушах. Эстрелла же свободно достигала десяти-двенадцати метров. Ей нравилось парить в сине-зеленой толще, заглядывать под камни, где крабы приветствовали её салютом воздетых к верху клешней, а любопытные султанки тыкались мордочками в ласты. Однажды она увидела здоровенную камбалу, лежащую на песчаном дне и сонно помаргивающую своими странными глазами, но главным событием дня стала красивая витая раковина величиной в кулак. Конечно, на Кубе попадались намного крупнее и красивее, но Эстрелла все равно решила сохранить её на память.

Накупавшись досыта, девушки гуляли по набережной, ели мороженое, чебуреки и сахарную вату. Оглядевшись по сторонам, нет ли поблизости Ковалева или Шапиро, выпили по стакану розового вина, которое наливала из бочки полная тетка в белом халате на голое тело. День прошел замечательно! Возвращались домой с песнями. Единственным огорчением была обгоревшая до ярко-пунцового цвета Хельга. На ночь её всю намазали сметаной, и в воскресенье она на море не поехала. Потом кожа на носу, ушах и плечах слезала клочьями, что невероятно веселило чернокожих африканок. Им-то солнце было нипочем!

В конце июля, Хельга, гуляя по набережной, остановилась около девушки в большой соломенной шляпе, торговавшей живописью. Небольшие картоны маслом, акварели… Очень симпатичные пейзажи и жанровые сцены! И недорого. Не в силах преодолеть тягу к прекрасному, Хельга плюнула на экономию и купила сочную акварельку со смешными толстопопыми девушками, играющими в бадминтон на пляже, пейзажик маслом, изображающий маленькую круглую бухту в обрамлении скал, и портрет сложенного как Аполлон симпатичного парня, держащего в руках скалу с Генуэзской Крепостью. Исполнено было в стиле Сальвадора Дали. Дома она расставила картины на столе и отправилась в душ. Вернувшись, застала Эстреллу в нешуточном волнении.

– Где ты взяла этот портрет? – выпалила вопрос кубинка.

– На набережной… там девушка много картин продавала. А что? – обескураженно распахнула глаза подруга.

– Нет, ничего… – Эстрелла не отводила глаз от парня, её парня с Ленинского проспекта.

Неужели он здесь, в Крыму?

Она едва дождалась следующей субботы. Приехав в Судак, сразу пошла искать девушку, торгующую картинами, но не нашла. Дело в том, что художники, удачно расторговавшись на прошлой неделе, устроили небольшой загул, и новых картин не написали, а посему решили пропустить разок, накопить живописи побольше и уж тогда устроить новый вернисаж.

На следующую неделю Эстрелле повезло: девушка, причем, та же самая, по утверждению Хельги, снова продавала картины.

– Скажите, пожалуйста, – приступила к ней Эстрелла, потрясая портретом, – Кто автор этой картины?

Девушка сдвинула солнцезащитные очки на лоб и всмотрелась.

– Ну, я!

– А как зовут этого молодого человека? – Эстрелла очень волновалась: она, наконец узнает, как зовут её любовь! – И где он сейчас?

Студентка второго курса Строгановки Люся Воробьёва внимательно оглядела стоящую перед ней иностранку. Фигура, затянутая в закрытый купальник, моментально вызвала жгучую зависть, не говоря уже о роскошных распущенных волосах. Сама Люся была маленькая, худенькая и плоская, с веснушками на лице и жесткими, ярко-медного цвета, волосами. Кожа у неё была белая, как сметана, а на лбу прописались несколько застенчивых прыщиков. Ещё она была девушка наивная и склонная к романтизму, черпавшая знания о жизни из книжек.

Она была влюблена в Михаила уже более года, и из-за него отказалась поехать с родителями-дипломатами на все лето во Францию. Михаил эту горячую любовь совсем не замечал, относился к Люсе, как к товарищу, называл Воробушком. Ну, не видел он в ней женщину – и всё тут! Но девушка была настойчива в достижении своей цели! Здесь, в Крыму, она долго и старательно рыла апроши к сердцу своего предмета страсти и очень преуспела: парень уже ел из рук, учил плавать, соглашался позировать, приглашал на танец два раза, а самое главное, позавчера, сидя у костра, обнял за плечи и долго не убирал руку! Не сегодня-завтра поцелует, наверное… может, даже и в губы! … а там и до свадьбы недалеко!

И вдруг заявляется этакая сисястая импортная телка на ходулях и нагло интересуется Мишей! Её Мишей! Наверняка хочет дорогу перейти и умыкнуть суженого! Ничего трудного, с такими-то потрясными сиськами, ногами и тазобедренным местом! Мальчишки-дураки на таких в момент западают, как д'Артаньян на Миледи! Не понимают, глупые, что настоящая красота – это красота души, и она в сто раз ценнее этих зазывно топырящихся прелестей. Про это и Бунин писал, и Маяковский, и Лев Толстой, и Роберт Бернс в переводе Маршака! А они зря не скажут!

Про свою душу Люся точно знала, что она самая красивая. Чтобы в этом убедиться, ей было достаточно посмотреться в зеркало и заглянуть поглубже в свои глаза.

Прокрутив в уме все эти соображения, Люся решила, что соперница ей ни к чему и приступила к борьбе.

– Не скажу! – с вызовом бросила она и нахмурилась.

– Но, почему? Пожалуйста, мне очень надо! – взмолилась Эстрелла.

Но Люся уперлась:

– Потому! Не скажу – и всё!

– И все-таки… – не отставала красавица-кубинка.

– Иди на фиг! – грубо рявкнула Люся, и после этого всякое общение прекратилось.

Отойдя в сторонку, Эстрелла вытерла слёзы, выступившие на глазах от досады, и решила проследить, куда с набережной отправится художница. Увы! Когда наступило время отъезда, грубиянка в соломенной шляпе всё ещё сидела на своем ящике и уходить не собиралась. Пришлось возвращаться в «Путь Ильича» не солоно хлебавши.

Прибыв на своем трескучем транспорте в лагерь, Михаил узрел народное гулянье. В смысле, его сожитель по палатке Смахтин гулял со своей новой подругой Таней. Сия дама приехала в Крым из далекого Семипалатинска-7 от суховеев, секущих лицо пылью круглый год, от радиации (город был закрытый и обслуживал ядерный полигон!), от импотента—мужа и свекрови, с которой отношения были, скажем так, натянутые. Вот уже третий день она проводила все своё время с импозантным чернобородым художником Володей, в изобилии получая от него заряды бодрости, жизненной энергии и умопомрачительного удовольствия. За эти три дня она уже получила зарядов больше, чем от мужа за целый год! А впереди было ещё целых три недели отпуска!

Увидев Михаила, Смахтин сделал значительное лицо и отвел его в сторонку:

– Миш, ты, это… не мог бы сегодня в палатку на ночь не приходить? Татьяна хочет со мной рассвет встретить… ну, ты понимаешь!

– А чего ж! Просьбу выполню, – легко согласился Михаил, – Придумаю что-нибудь… Только ты поосторожней, у них там радиация суровая, мало ли что!

Смахтин тревожно нахмурился:

– Ты это брось! Радиация половым путем не передаётся!

– Как знать, как знать…

Вечерело. Художники собрались у костра для совместной вечерней трапезы и последующих посиделок с песнями под гитару. Погрузившееся в море солнце окрасило мир в цвет пепла сгоревших роз. Подсвеченные последним отблеском заката редкие кучевые облака представляли собой причудливое нагромождение крепостных башен, динозавров и интересных частей человеческого тела… Одно облако представляло собой пару мощных ягодиц, пораженных целлюлитом.

– Ой, глядите, вон то облако! Правда, на жо… на гузно похоже? – воскликнул кто-то из девушек.

Все посмотрели и признали, что и в самом деле, похоже. Причуда природы-с!

Слопав по миске гречки с тушенкой и запив сухоньким, принялись за песнопения. Исполнили хором Окуджаву, Высоцкого, Машину Времени. Напоследок дворовую, неизвестного автора: «В нашу гавань заходили корабли!». Пение было в охотку, поэтому длилось долго.

Стемнело. Костер прогорел, и лица окруживших его ребят освещались теперь только багрянцем тлеющих углей и редкими искрами. Пахло йодом, розами, протечкой из канализации и кипарисами. Над головами бесшумными зигзагами пролетали летучие мыши, роились зелеными кляксами светлячки. Крымская ночь…

Постепенно все разошлись спать. У костра остался только Михаил, так и не решивший, к кому попроситься на постой. Может, переночевать под открытым небом? А почему бы и нет? Песок мягкий, в спальнике не замерзнешь… Он нагреб себе холмик, придав ему форму роскошного ложа, разделся и залез в спальник. Хорошо-то как! И звездный купол над головой… Сон перешел в наступление, и уставший за день организм без борьбы уступал ему рубеж за рубежом. Веки сомкнулись, перед внутренним взором поплыли неясные тени…

– Миш, а Миш! Ты что, спишь?

– Гр-м… А? – Михаил разлепил веки и увидел сидящую около него на корточках Люсю Воробьёву, – Спу… То-есть, сплю! Ты чего, Воробушек?

– Мне одной страшно. Светка к своему майору ушла… А тебе ночевать негде, да?

– Ну… типа того…

– Мишенька! А пойдем ко мне! А то я до утра не усну, я же такая трусиха! – умоляющим голосом прохныкала Люся.

Михаилу стало жалко бедняжку. Что ж, надо помочь товарищу!

– Ладно, я сейчас…

Выбравшись из спальника, перетащил вещи в Люсину палатку. Там снова забрался в мешок и застегнул молнию.

– Спокойной ночи, Воробьишка!

Сон снова начал окутывать мозг сгущающейся ватой истомы…

– Миш, а Миш!

– Гр-м… кх-ха… А?

– Мне холодно… у меня одеяло тонкое…

Михаил снова вылез из спальника, на четвереньках подполз к Люсе и накрыл её Светкиным одеялом. Затем упаковался обратно в мешок.

– Спокойной ночи, Воробьиха!

Прошло несколько минут.

– Миш, а Миш!

– Ну, чего тебе ещё, комсомолка Воробьёва?

– Я боюсь! Тут мышь шевелится!

– Да не укусит она тебя! Спи давай!

Ещё несколько минут он прислушивался к сопению в другом конце палатки. Вроде, уснула?

– Миш, а Миш!

– Ёпэрэсэтэ! – ругнулся Михаил вполголоса, начав смутно подозревать, что уснуть удастся не скоро, – Что на этот-то раз, Воробьище?!

– Мне грустно! Можно, я тебе?

– В смысле?!

– Ну, я тебя обниму! Будешь вместо плюшевого мишки, а то мой дома остался…

– Хорошо, хорошо! Обнимай! – раздраженно разрешил Михаил, – Теперь, надеюсь, спать можно?

– Да…

Хитрая Люся наконец-то держала любимого в объятиях! Пусть между ними был спальный мешок, это не имело значения! Девушка долго прислушивалась к сердцебиению парня. Вот оно успокоилось: тук… тук… тук… Дыхание тоже стало лёгким, почти неслышным. Пора! Медленно, сантиметр за сантиметром, она расстегнула молнию спальника. Затем также, по сантиметру, ввинтилась внутрь, едва не порвав о замок пижаму на худенькой попке. Михаил не проснулся, только повернулся на спину. Люсины зубы стучали от возбуждения. Вот он, миг физической близости! Упругая кожа и круглящиеся мускулы жениха (она уже думала о Михаиле именно в этом формате!) обжигали её ладони и не прикрытый пижамой живот. Вытянув губы трубочкой, Люся осторожно поцеловала любимого в угол рта, слегка уколовшись о щетину. Свершилось! Поцелуй состоялся! Ур-ра-а-а!

Перед мысленным взором возникла белая «Чайка» с лентами и пупсом на радиаторе, свадебное платье с корсетом и корсажем, открывающее плечи, пышная фата с маленькой диадемой, струя пены из бутылки шампанского, мамино заплаканное, но счастливое лицо, гости, кричащие «Горько!»

Люся спала и на лице её цвела улыбка совершенно счастливого человека.

Утром Михаил по крабьи выполз из палатки, умудрившись не разбудить Люсю, тем самым избежав неловкости, конфуза и смущения. Ему всю ночь снились эротические сны, проснулся с мокрыми трусами – и обнаружил Воробьиху у себя в спальнике! Едва до греха не дошло, хоть она и просто товарищ!

«Ну, погоди, Смаха! Во что я из-за тебя чуть не влип, а?»

В голове зародился и начал зреть план мести.

Через два дня подвернулся удачный случай! Смахтин, проводив свою подругу в Судак, вернулся к ужину крепко поддатый, объяснив, что наткнулся на отличный массандровский портвейн и не мог упустить такой случай.

Когда все улеглись, Михаил, предварительно наловив светляков, прокрался в палатку, осторожно спустил с товарища трусы, и, намазав ему пах мёдом, наклеил туда десятка два светящихся изумрудным пульсирующим светом насекомых. После чего вернул трусы в исходное положение, вылез из палатки и начал коварно переливать воду из кружки в кружку тонкой журчащей струйкой. Через пару-тройку минут рефлекс сработал! Из палатки раздалось недовольное бормотание, затем полусонный Смахтин вышел наружу и поплелся к железобетонному сортиру, стоящему метрах в тридцати. Михаил ждал, затаив дыхание. И дождался! Тихую крымскую ночь потряс жуткий, леденящий душу вопль, заставивший содрогнуться всех художников и проживающих по соседству поселян! В четырех близстоящих домах зажегся свет, народ, спросонья решивший, что началось землетрясение, повыскакивал из домов, палаток и шалашей. В скрещенных лучах фонариков взорам общественности предстал Смахтин с трусами на щиколотках! Не переставая вопить, он яростно лупил себя по паху, где радостно сияли светляки.

Некоторое время все стояли, как громом пораженные, а затем раздался смех. Нет, не так! Произошло извержение хохота! Цунами! Ядерный взрыв!

Михаил, едва не порвавшись пополам, едва смог выговорить:

– Радиоактивные мандавошки! А я, ведь, предупреждал!

Затравленно оглядевшись, виновник переполоха с душераздирающим криком «Ёкэлэмэнэ!» бросился со скалы в море…

После двухнедельных уговоров, иногда сопровождавшихся, что греха таить, рукоприкладством в виде пощечин и подзатыльников, Лена согласилась пойти к гинекологу. Вернее, её за руку отвела в женскую консультацию Эмилия Иоанновна (бывшая Евдокия!).

– Ничего, Ленок, не переживай! Трусы твои с евонной спермой у меня припрятаны, значит, признают отцом гражданина Златогора, как миленького! И будет восемнадцать лет по суду алименты платить! А получка у него больша-ая, до пятисот рубликов доходит! – ободряла она дочь по дороге.

Лене вовсе не хотелось идти в суд. И алименты получать тоже не хотелось. И рожать без мужа не хотелось. И аборт делать не хотелось! Ей хотелось замуж за Сереженьку, хотелось, чтоб у сыночка был папка, чтоб была семья. Но как, как вернуть любимого? Вспомнила разговор в раздевалке: тетки шушукались о том, что, дескать, в Ворсино, по Киевской дороге, колдунья живет. Ой, много чего умеет! В том числе и мужика приворожить! Верка Замятина, вон, ни рожи, ни кожи, сроду на неё мужики не смотрели, а съездила к колдунье – и через полгода замуж вышла! Да не абы за кого, а за внешторговца! Слово «внешторговец» тётки произносили с придыханием, это, по советской действительности, было синонимом принца на белом коне!

Лена решила, что обязательно поедет в таинственное Ворсино, никаких денег не пожалеет, но Сереженьку приворожит. У неё сорок пять рублей накоплено, и мать о них не знает. Неужели не хватит?

К огромному облегчению Лены гинеколог Саркисян оказалась женщиной среднего советского возраста с большими брюликами в ушах и значком «Отличник Здравоохранения» на груди. Ещё у неё были усики, как у Лермонтова. Когда Лена с матерью вошли в кабинет, она, не поднимая головы от каких-то бумаг, безаппеляционно приказала:

– Которая на прием – раздевайтесь! Мамаша – выйдите!

– Нет, ну, как же так… – попыталась отстоять свои материнские права Эмилия-Евдокия, опасаясь, что дочь может утаить от неё результат осмотра или понять что-нибудь неправильно.

Саркисян сверкнула на неё суровыми черными глазами:

– Надо будет – позову!

Пришлось выйти, чтоб не обострять.

Лена, стесняясь, разделась за ширмой, оставив только трусики и лифчик.

– Готова, наконец? Идите на кресло, женщина!

Лена вышла из-за ширмы.

– О, господи! Из деревни, что ли? Как я смотреть-то буду, сквозь трусы? Трусы, говорю, снимайте, да на кресло садитесь!

Залившись краской, Лена стянула трусики и села на краешек металлического кресла, плотно сжав колени. Врачиха, сидя к ней спиной начала задавать стыдные вопросы:

– Половой жизнью живете?

– Нет… А как это? – робко пробормотала Лена, у которой все от волнения путалось в голове.

Саркисян недвусмысленным жестом пояснила вопрос.

– Да… – прошептала Лена.

– Регулярно? Сколько раз в неделю, в месяц? Последний раз когда?

Лена ответила.

– Месячные когда были?

– В конце мая…

Выяснив также, что девушку тошнит по утрам, тянет на солененькое и беспокоят головные боли, докторша записала всё это и надела на правую руку резиновую перчатку, от вида которой Лену бросило в дрожь. Увидев, в какой позе сидит пациентка, отличница здравоохранения аж перекосилась:

– Ну, женщина, вы и даёте! Что, на урок пения пришли? Ноги вот сюда, на подставки, кладите!

Осмотр продолжался недолго, но Лена за это время умерла раза три. От стыда, а как же! Первый раз, когда снимала трусики, второй раз – когда врачиха фыркнула насчет того, что, идя на осмотр, подмываться надо тщательней. А в последний раз, когда в кабинет беспардонно ввалился краснорожий прапорщик, сразу начавший канючить, размахивая медицинской картой:

– Ой, врач, шо вы моей жинке написалы: «Здоровая»! Вона ж у ней така же, як у усих!

Саркисян швырнула в таз страшный никелированный инструмент и взвизгнула так, что даже усы встопорщились:

– Мущина! «Здоровая» означает, что я в вашей жене болезней не нашла, а вовсе не размер манды! Выйдите немедленно, я занята!

Дядька испарился, даже не извинившись.

Отдышавшись, гинекологиня хмуро бросила Лене:

– Одевайтесь!

Пока Лена одевалась, в кабинет шмыгнула мать.

– Ну, что, доктор? Тяжелая она?

– Нет! – отрезала Саркисян, строча что-то в карточке, – Беременности нет… а вот кишечник раздут и спазмирован. Это глисты! Вот направление на анализ кала. Лечитесь у терапевта.

– Как, глисты?! – поразилась до основанья мадам Волопасова-Гукова, – А месячные почему? То-есть, это… нету их?

– Бывает такое явление! – развела руками доктор, – От интоксикации. Один из видов ложной беременности, да.

Домой Лена возвращалась почти счастливая. Глисты – тьфу, ерунда! Она их вылечит… то-есть, нет: зачем их лечить, они же здоровые! Выгонит! А потом – сразу к колдунье!

Михаил, надев общественную широкополую соломенную шляпу, сидел на автобусной остановке у въезда в Судак с самого субботнего утра, внимательно всматриваясь в каждый тормозящий на повороте автобус. Мопед, заправленный под самую пробку, стоял рядом в полной боевой готовности. Вот, около десяти часов, показался дряхлый ПАЗик с надписью на лобовом стекле: «Совхоз Пу…». Далее не читалось, бумага была оторвана. Сбавив скорость, автобус со скрипом повернул в город, и Михаил увидел её! Девушка с Ленинского проспекта сидела у окна в последнем ряду. Волосы, перехваченные красной лентой, развевались на ветру, ибо все форточки были открыты из-за жары. На сей раз контакта взглядов не произошло, она смотрела в сторону, видимо, разговаривала с кем-то.

Михаил бросился к мопеду, с силой нажал на педаль. Аппарат чихнул. Ещё раз! Заводись, милый! Раздалось тарахтение двухтактного движка. Ну, выноси вороной! Обмотанная синей изолентой ручка газа вывернута до отказа, сцепление отпущено… Опять скрипит потертое седло! Скорее, скорее, помочь педалями! Теперь не уйдут!

Михаил мчался в полусотне метров от автобуса со скоростью сорок километров в час.

В удачу поверьте – и дело с концом!

Да здравствует ветер, который в лицо!

И нет нам покоя, гори, но живи!

Погоня, погоня, погоня, погоня в горячей крови!

(Роберт Рождественский. Песня из кинофильма «Неуловимые мстители». Автор завидует, что не он написал эти замечательные строки, как нельзя лучше отвечающие описываемому моменту!)

Нагруженная нектаром усталая пчела Нимфодора летела в улей. Это была её третья ходка за сегодня. Потрудиться пришлось не менее часа, ибо в начале августа медосбор только на разнотравье, сами понимаете. Деревья все уже отцвели – жаль, конечно, там цветы большие, удобные. А на травах цветы мелкие, взяток с каждого небольшой, пока полный груз соберешь, все крылья отмахаешь! Так что летела Нимфодора медленно. В голове вертелась подслушанная в репродукторе песня: «Когда усталая подлодка из глубины идет домой…». Во-во, прямо про неё! Ничего, ещё пара рейсов – и можно будет перерыв на обед устроить. Работа – не волк, в лес… Ой, что это!? А-а-а!!!

На Нимфодору несся человек на мопеде. Сворачивать было поздно, столкновение было неминуемо! Напрягая все силы, пчела попыталась затормозить, чтобы смягчить удар. От усилия из брюшка даже выступило жало… Бесполезно! Огромная фигура налетела на Нимфодору, сминая крылья и ломая лапки…

Удар и жгучая боль в глазу ослепили Михаила. Он потерял контроль над своим транспортным средством, и через секунду врезался в бордюр, рыбкой перелетев через руль и пропахав по корявой обочине лицом, локтями и коленями. Мопед отрикошетировал на середину дороги и, жалобно пискнув, был переехан груженым щебенкой тяжеленным ЗИЛом-130. Испуганный водитель остановил самосвал и бросился к перепачканному парню.

– Эй, хлопче, ты цел? Ничого не сломал?

Михаил, выплюнув изо рта попавшую туда пыль, ощупал себя. Счастливо отделался! Содрана кожа на коленях, локтях и правой скуле. Глаз невозможно открыть, слезы ручьём… А так – ничего!

– Нормально… Асфальтная болезнь только…

Шофер вздохнул с облегчением:

– Ф-фу-у! А я вже злякався… Як же ты так?

– Пчела… в глаз попала…

– О, бджола! Це погано дило! Давай я тебя у гошпиталь, а? Перевьяжут, очи промоют, укол якись от столбняка зробят… Поихалы!

– А мопед как же? Он чужой!

Шофер с сомнением посмотрел на останки мопеда.

– Ладно, полóжу у кузов… хотя його вже навряд ли виправити можливо.

Глаз заплывал отеком с каждой секундой всё сильнее. Пока доехали, смотреть им было уже невозможно. А вскоре закрылся и второй!

Конечно, доктор оказал необходимую помощь: вынул жало, вонзившееся в веко, сделал укол димедрола, обработал ссадины, но…

– Отек продержится несколько дней, молодой человек! – посочувствовал доктор, моя руки, – Вот вам таблетки димедрола, на глаза будете делать прохладные содовые примочки. Поправляйтесь!

Тот же шофер отвез Михаила в Новый Свет вместе с обломками мопеда, предварительно заехав на стройку сгрузить щебень. По дороге он успел рассказать попутчику всю свою биографию, начиная с детского сада, описал семью, соседей, родственников, диспетчершу Галю, их внешность, привычки и особенности поведения кума в нетрезвом виде. Потом, когда эта тема иссякла, расспрашивал про Москву, в которой не бывал ни разу, особенно интересуясь, правда ли, что в театральных буфетах продаётся темное «Бархатное» пиво, а также «Двойное Золотое». Михаил подтвердил, дескать, да, продается. Очень вкусное!

– Хоть бы раз такое доброе пыво попробовать – и помереть вже не обидно! – закончил шофер на оптимистической ноте, высаживая Михаила, – Ну, бывай, хлопче, хай тебе щастит!

Такой, вот, отзывчивый, добрый и общительный человек!

В то утро Эстрелла опять ринулась к выставке-продаже живописи, и ей повезло: картинами торговала другая девушка. Вопросы ей Эстрелла задала те же, что и раньше:

– Кто этот молодой человек? Где его можно найти? – и показала уже изрядно замусоленный портрет.

Глянув на предъявленное вещественное доказательство, девица охотно ответила:

– Это Мишка Михайлов! Мы в Новом Свете обосновались. А портрет этот его невеста писала, Люся. Только его, кстати, и рисует! Они, как в Москву вернутся, сразу поженятся. Нас всех уже на свадьбу пригласили!

Люся Воробьёва после той ночи по секрету рассказала всем девушкам, что они с Михаилом спали вместе, целовались, и у них была физическая близость. А когда в октябре папа и мама вернутся из Франции, то Люся с Мишей поженятся! Она уже и фасон платья придумала, и…

Михаил, разумеется, ничего об этих грандиозных планах не знал.

Все краски яркого августовского дня померкли вокруг Эстреллы. Так вот почему та, рыженькая, отказалась дать информацию! Они обручены, и соперница ей, конечно, ни к чему…

На Кубе, как и во множестве других стран с католическими традициями, обручение было очень серьёзным делом! Как правило, об этом объявляли в церкви (или на партсобрании!) и праздновали почти как свадьбу. Только без последующей брачной ночи, конечно. Нарушение обещания жениться случалось редко и могло за собой повлечь даже судебное преследование, не говоря уже о мести оскорбленных родственников. В Советском Союзе дело обстояло не так драматично, но Эстрелла об этом не знала. Поговорка «Жена не стена, можно и подвинуть!» была ей неизвестна. Согласно вышеописанной концепции бедняжка решила, что Михаил Михайлов для неё потерян навсегда.

Весь день синьорита Рамирес проплакала в душном, раскаленном автобусе, не желая никого видеть. Несколько раз вспоминались глаза Михаила, и это причиняло новую боль и новые слёзы. Что ж, она будет молиться Деве Марии, чтобы она помогла забыть этого чужого жениха, а также помогла найти силы вырвать из сердца любовь…