Читать книгу Прощай, солнце. Книга вторая - Василий Варга - Страница 5

Наступило лето. Володя устроился в пионерский лагерь пятого автобусного парка вожатым, куда он забрел совершенно случайно, уже ни на что не надеясь. И о чудо! здесь его ни о чем не спрашивали, а просто усадили в мягкое кресло, дали целую кипу бумаг и заправленную шариковую ручку, и сказали:

– Заполняйте анкету и напишите заявление, а так же составьте короткую автобиографию. Все это простая формальность: мы и сами не рады этой бюрократии, да ничего не попишешь: как все, так и мы.

Он заполнил анкету на восьми страницах, да автобиографию написал. Эти документы тоже, как ему показалось, никто не проверял и не читал, их просто убрали в сейф, возможно, на вечное хранение.

Каждый горожанин, либо приезжий, решивший попытать счастья в городе, знает, как трудно устроиться на работу, особенно, когда нет связей и влиятельных родственников, которые могут позвонить нужному человеку и попросить пристроить такого-то.

Володя знал, что работа в пионерском лагере всего лишь короткий штрих в его длинном пути поисков трудоустройства. Но и то было хорошо. Это была своего рода передышка после шести месяцев бесполезных попыток найти работу. Пионерские лагеря сворачивают свою деятельность в конце августа, перед началом занятий в школах, а что дальше – будет день, будет пища.

– Меня берут в пионерский лагерь вожатым, – сообщил он вечером супруге, теперь уже всегда хмурой, замкнутой в себе, не проявляющий совершенно никакого интереса к нему как к мужчине, но и не ставший на сторону родителей, которые травили зятя, как только могли.

Она тяжело вздохнула и сказала:

– Надо было прервать беременность, какая я дура, Боже, какая я дура, – как я одна буду воспитывать дите?

– Ты не одна, – сказал муж.

– Я давно одна. Ты…, какой же ты муж, если ты уже шесть месяцев сидишь на моей шее, а у меня зарплата с гулькин нос. Ты мой большой ребенок, а скоро будет еще один, – не с протянутой же рукой мне стоять у метро, чтоб купить потом кусок хлеба? Что такое пионерский лагерь? да мне стыдно сказать кому, что мой так называемый муж, работает вожатым. Давай так: ты уж иди в этот свой лагерь, работай, чтоб моим родителям глаза не мозолить, а осенью, когда этот лагерь закончится, ищи себе что-то другое. Здесь ты не сможешь жить. Не обижайся только, – я говорю эти слова не с легким сердцем…

Она тут же разревелась, стояла, пошатываясь у окна, а потом бросилась на кровать лицом в подушку.

– Успокойся, прошу тебя, – сказал он приседая рядом и положив руку ей на плечо.

– Уйди от меня! так будет лучше для нас обоих. Ребенка я как-нибудь выращу одна.

Пионерский лагерь располагался на берегу речки «Красная Пахра» рядом с деревней с таким же названием в небольшом сосновом бору. Здесь было так хорошо и великолепно, что у Владимира Павловича восторгам не было конца. Он сразу полюбил не только прелестную природу Подмосковья, но и воспитанников своего отряда, в котором он был не вожатым, а воспитателем. И не только воспитателем, но заменял им отца и мать. И детишки полюбили его. И не только дети. Две вожатые соблазняли его с переменным успехом до тех пор, пока он не сдался одной из них, молоденькой белокурой Наташке, хохотушке, оставивший мужа и маленького ребенка в Москве, потому что самой хотелось быть все время на воздухе среди подросткового шума и гама, из которого она сама не так давно вышла.

Должно быть, у Наташки был довольно влиятельный муж, видимо большая шишка, поскольку его супруга только числилась вожатой, а сама по большей части валялась на берегу речки в умопомрачительном мини купальнике. Наташка была в единственном числе и вскоре заскучала. У молодой, сытой барышни вскоре появилась зеленая тоска в голодных глазах. И эти глаза остановились на Володе. Вдобавок ко всему, она жила в отдельной комнате. Помня, что у нее муж и ей поэтому ничего не страшно, кому отдаться, сколько раз отдаться, она вела себя вполне раскованно, и, сблизившись с Володей, оживилась, а затем и расцвела. Своими маслеными глазками и обворожительной улыбкой она притягивала к себе, как магнитом.

Однажды вечером, когда все погрузились в крепкий сон на свежем воздухе, она как кошка пробралась в палату к Володе и легла на железную кровать, тесно прижавшись к нему своим молодым, горячим телом.

– Я так тебя хочу, просто с ума схожу, – шепотом произнесла она, положив ему пухлую руку на живот. – Я не люблю своего мужа, и не любила никогда, хоть и замуж за него пошла, когда деваться уж было некуда: пузо стало увеличиваться.

– Эх ты, грешница, – произнес Володя, забираясь под юбку и нащупывая огненный бугорок, покрытый несколько жесткой растительностью и впиваясь в пышные губы.

– Идем ко мне, скорее, ну что ты там копошишься? Там и так все в огне. Идем скорее, у меня получше условия, чем здесь.

До Наташкиной комнаты рукой подать. Едва успев закрыть дверь, она тут же повисла на шее Володи, а потом принялась расстегивать ремень на его брюках. А дальше было все, как бывает у молодых, горячих, ненасытных, безумных, сгорающих и снова оживающих от бесконечной страсти.

Только кончилось это очень скоро, на третий день. Не обошлось без информатора. Муж приехал на престижной машине «Волга» черного цвета и увез Наташку, не дав ей даже попрощаться с подружками.

Володя вернулся со своим отрядом из лесной прогулки и неосторожно спросил:

– Где Наташа?

Зина хитро улыбнулась и ответила:

– Побаловались, и хватит. У Наташи муж ревнивый. Похоже, ты легко отделался.

– Зина, а у тебя тоже есть муж? Если я за тобой начну ухаживать, тебя тоже увезут отсюда?

– Меня пока некому увозить. Но не торопись. Обсохнешь немного, разгладится кожа от Наташиных укусов, тогда обсудим этот вопрос. Я на тебя тоже глаз положила, да Наташка опередила меня. Стерва она…

– И ты отомстила ей?

– Все тайное становится явным, учти. А я здесь ни причем.

Так он впервые изменил жене. Как это произошло, он, и сам не знал. Он знал только то, что она, его жена Валентина, никогда не узнает об этом. А это в какой-то мере освобождало его от угрызения совести.

Вот почему так важно, чтоб молодые супруги не разлучались надолго: молодая плоть настолько сильна и непредсказуема, что заставляет забывать о верности, чести и даже достоинстве. Надо иметь жену гораздо моложе себя, она должна быть моложе и красивее тех, кто окружает мужчину и тогда вопрос верности сам по себе решается. К тому же Валя дала понять, что он ей совершенно не нужен и как муж, он только обуза для нее.

Зина оказалась дочерью довольно влиятельного чинуши из УЖКХ (управление жилищно-коммунального хозяйства) Главмосстроя. Зина не только отдавала ему свое тело, не думая о последствиях, но и приняла участие в его судьбе. Она осторожно поинтересовалась, где он работает, что его заставило пойти в лагерь воспитателем? Володя поведал ей свою скудную и вместе с тем сложную биографию.

– Когда кончится лето, и дети разойдутся по домам, я просто не знаю, куда деваться. Меня никто не берет на работу: у меня нет партийного билета, – признался он Зине.

– Пустяки, – сказала Зина. – Я тебя устрою.

– Ты можешь это сделать? я просто не могу поверить.

– Ты пойдешь в рабочее общежитие воспитателем. У меня отец зам начальника УЖКХ, куда входит до двухсот пятидесяти общежитий, размещенных в разных концах Москвы. Поработаешь с годик, полтора, а там вступишь в эту фашистскую компартию. Имея на руках всесоюзный диплом первой категории, ты сможешь устроиться по специальности. Будешь прокурором, а я у тебя секретарем, – щебетала Зина на лужайке в лесу. Володя не верил Зине и относился к ее обещаниям с легким юмором, но она оказалась человеком слова.

Володю взяли воспитателем молодежного общежития, в котором жили молодые девчонки, окончившие ПТУ и работающие на стройке малярами, штукатурами. Шестьсот девушек в общежитии на улице Приорова рядом с кинотеатром это просто женский монастырь. Однако среди них, чуть меньше сотни, проживали и тридцатипятилетние девицы, те, что уже потеряли всякую надежду выйти когда-либо замуж. Они держались особняком, ходили с опущенной головой и нисколько не заботились о своем внешнем виде. У них не было даже временных кавалеров.

Те же, кто помоложе, не теряли времени даром.

– Не заходите к нам, мы голые, – сказала одна озорная девчонка, удерживая дверь со стороны комнаты.

– Пусть заходит, мы и его разденем, – сказал кто-то под всеобщий хохот.

Володя не решался на такой подвиг и возвращался к себе в воспитательскую комнату. Он понимал, что достаточно подержаться за ручку какой-либо блондинки, как тут же будут знать все обитатели общежития, и это сведет его авторитет к минимуму, и приведет к тому, что придется увольняться. А увольнение смерти подобно: он собирал рекомендации в партию, кроме этого жил на служебной площади; с Валей уже был в разводе; ребенок прожил всего несколько месяцев, биографию ему не портил. Отец не бросил семью с ребенком и инициатива в разводе принадлежала не ему, а его супруге.

И вот наконец партия раскрыла перед ним свои объятия, и автоматически открылась зеленая улица, ведущая к достижению цели. Никто в стране не мог добиться должности выше заведующего баней, если не носил у сердца маленькую красную книжечку с бородкой, приподнятой кверху на первой обложке, хоть будь он семи пядей во лбу.

Владимира Павловича с партийным билетом в кармане и московской пропиской приняли в городскую прокуратуру сотрудником. Еще через полгода он стал помощником, а потом и заместителем прокурора. В этой должности он проработал три года.

Однажды прокурор города Иваненко вызвал его к себе и сказал:

– Ну что ж, землячок, пора тебе браться за самостоятельное дело. Я назначаю тебя прокурором Советского района столицы. Как, подходит?

– Благодарю вас, дорогой! Вы поистине земляк.

– Ну вот, а говорят: хохлы не дружны между собой, топят друг друга, где только могут.

Отныне Володя приобрел не только новый статус, но и новое имя: он стал Владимиром Павловичем. К концу правления Брежнева Владимир Павлович все еще стеснялся брать пакеты лично от тех людей, которые нуждались в его заступничестве, – этим занималась его секретарша Зина, та самая Зина, которая помогла ему в трудную минуту. Он стал терять к ней интерес как к женщине, ссылаясь на ревность супруги Вали, с которой он на самом деле давно не жил под одной крышей и только изредка перезванивался.

Зина, в отличие от многих представителей прекрасного пола, не затаила обиды и не мстила своему начальнику, выбирая из двух зол наименьшее, а именно: предпочла сохранить дружеские отношения со своим любовником, когда он стал поглядывать на сторону.

Из каждой пачки, в которой было две-три зарплаты прокурора и ей что-то перепадало. Если раньше она с трудом могла себе позволить купить дешевые сапожки и шубку из искусственного меха, то теперь ходила в норковой шубе, и итальянских сапогах чрезвычайно элегантных и модных.

Владимир Павлович приезжал на работу к десяти утра на служебной «Волге» черного цвета. На таких машинах ездила вся московская элита и не только московская, но и работники ЦК партии, а простые смертные пользовались общественным транспортом.

Водитель Гена быстро вставал из-за руля, пулей выскакивал, и открывал дверь, а когда Владимир Павлович выходил, сопровождал его до дежурного милиционера на первом этаже.

Однажды случилось так, что Гена неожиданно приболел, и тогда Владимир Павлович сам сел за руль. Он приехал на полчаса раньше.

У входа стояли две женщины. Молодая девушка и старуха с клюкой в руках. Девушка преградила дорогу прокурору. Он посмотрел на нее осуждающее, но его глаза задержались на прелестном личике дольше обычного. Девушка уловила этот взгляд и ухватилась за полу его пальто.

– Не уходите, прошу вас. Выслушайте эту старуху: ее обижают. Может, у вас есть бабушка, и ее кто-то тоже обижает. Я отблагодарю вас… чем смогу. Я приложу все усилия к этому, уверяю вас.

– Хорошо, посмотрим, посмотрим, – произнес он скороговоркой, открывая перед ними входную дверь. В приемной уже сидела Зина.

– Вам звонил Громов Борис, – сказала она. – Если позвонит – соединить вас?

– Пока не выйдут эти две гражданки, ни с кем меня не соединяй.

Он вошел в просторный кабинет, открыл шкаф и стал снимать с девушки пальто, поухаживал за старухой и только потом сам разделся. Внучка старухи Света совсем осмелела: она села в черное мягкое кресло для посетителей и приподняла голову, потому что прокурор сидел гораздо выше и казался массивнее. Легкая, едва заметная улыбка скользнула по ее лицу, и эта улыбка стрелой воткнулась в зрачки прокурору. Есть счастливые особы, обладающие некой таинственной притягивающей силой, и эта сила может прятаться в роскошных глазах, в плутовских глазах, в едва заметной улыбке, в совершенном овале лица и подкрепляться плавной, похожей на музыку речью. Нет ничего сильнее этой таинственной силы, способной укротить даже сердце грозного полководца. И Владимир Павлович понял, что он проиграл сражение, которое еще не началось.

– Не думала, что прокуроры такие вежливые люди, – сказала посетительница, как бы окутывая его дымкой из волшебного зелья. – Я будущая журналистка. Когда окончу университет, приду и напишу о вас очерк. Он будет называться «Галантный прокурор».

– Это очень занимательно, только такую статью нельзя публиковать в прессе. Вы напишете, а черновик оставите мне, я с удовольствием почитаю. А еще лучше, если вы мне сами почитаете. Как вашу бабушку зовут?

– Анна Ивановна, – сказала старуха. – Тут значит, такое дело, товарищ прокурор. Я по бедности, пустила к себе квартирантов, мужа с женой, они живут у меня давно. И вот теперича они мне суют какие-то бумаги, будто я им свое жилье завещала. А коль завещала, так, сами понимаете, надо, чтоб я скорей окочурилась. Мне уж восемьдесят девять, я ишшо три года протяну, как моя мать, царствие ей небесное. Я обрашшалась в домком, в милицию, но чуйствую: все подкуплены. Теперя только вы можете заступиться за бедную старуху. Я вон лучше внучке оставлю свое жилье, но не чужим. Я много на свете повидала, много пережила. Када произошла революция в семнадцатом, мне было пятнадцать лет.

– А как это происходило? расскажите. Мне не приходилось встречаться с людьми, которые бы помнили события 17—го года. Вы же очевидец.

Старухе Анне Ивановне не понравился вопрос. Она втянула голову в худые плечи и стала поглядывать на внучку, как бы спрашивая у нее совета.

– Говорите, не стесняйтесь, – попросил Владимир Павлович.

– Я только не знаю, как отвечать: так как надо, или как было на самом деле, – выдавила из себя Анна Ивановна. – Хотя мне уж все едино. Только чтоб это не повлияло на ваше решение оказать мне помощь.

– Я помогу вам, я уже принял решение и не изменю его в любом случае. А вот услышать правду о революции в Москве не мешало бы.

– Тогда вы ничего не слышали, никакой правды не слышали. В Москве не было революции, был грабеж, погромы. Толпы рабочих, а с ими всякая шушера, пьяные в дым громили торговые лавки, били стекла металлическими прутьями, выносили все, что находилось внутри, а потом поджигали. Погромы длились более двух недель. Народ остался без продухтов, без электричества, без воды, наступил голод и мор. Я тоже получила целый рулон отличной ткани. В страхе бежала от фулиганов с ткацкой фабрики, а один догоняет меня и кричит: эй, девка, бери, все кспроприировано по указанию Ильича, сошьешь себе платье. Бери, не стесняйся. Я и взяла. Потом целый год отдавала по кусочку за шматок хлеба. Может революция у Питере была, а у Москве ее не было, это был грабеж, вот что это было. Я тому свидетель.

Владимир Павлович вызвал своего помощника.

– Помоги написать этим людям заявление. Вас-то как звать?

– Светлана.

– Вот что, Светлана. Вы перепишете заявление дома, а потом привезете его прямо ко мне. Вот вам моя визитка, здесь прямой телефон, звоните в любое время. В течение трех дней жильцы будут выселены из квартиры вашей бабушки. А вы…

– Благодарю вас. Я непременно, непременно отблагодарю вас, – сказала Света, протягивая руку прокурору.

– Напишите очерк, этого будет достаточно. И, главное, звоните.

– Непременно.

Владимир Павлович не стал спрашивать телефон Светы, пусть она сама позвонит, решил он. Если звонка не последует, хотя, такое просто не может случиться, она обязательно позвонит и обязательно отблагодарит его, а он, конечно же, долгие годы будет покровительствовать ей.