Читать книгу Прощай, солнце. Книга вторая - Василий Варга - Страница 9

Людмила, измученная недугом, стала раздражительной и нервной. От ее покладистого характера почти ничего осталось. Даже летающая муха стала ее выводить из себя, а если этой мухи не было, она сетовала на то, что занавеска на окне не задернута, или кастрюля стоит не на положенном месте. Если принять за истину, что в каждом человеке уживается добро со злом, то в определенных условиях зло становится доминирующим и выступает наружу даже тогда, когда это совсем некстати. Это и произошло с бедной Людмилой.

Пока она была здорова, все было хорошо. И характер покладистый, и широта души, и радостные глаза при встрече с мужем, или подругой Тамилой. А теперь… а теперь ей стало казаться, что в ее недуге виноваты все, в том числе и муж, который послал ее в эту Испанию, где она чуть не погибла, но Бог оставил ее в живых, и теперь она мучается, страдает, и этим страданиям нет конца и предела. Именно поездка в Испанию явилась причиной возникновения ее тяжелого недуга. И вообще, если бы она не приехала в эту Москву к Борису, никакой болезни бы у нее не было. Это он виноват, он заманил ее сюда.

«Зря я сюда приехала, надо было вернуться в этот шахтерский город, где так много угольной пыли, может, эта пыль и защищает человека от всяких напастей, вон шахтеры непосредственно дышат ею, хлещут водку как воду в жаркий день, а глядишь здоровые, как быки. Возможно, и я была бы здоровой и родила бы маленького шахтера на радость отцу и матери. А так… родители переживают, но не говорят мне ничего. А что Борис? Он отмалчивается, возможно, переживает, не зная, как от меня избавиться, куда меня деть. Не может быть, чтоб у него не было бабы. Этот волос под подушкой, – зачем я его нашла, он мне нервы портит, а у меня нервы никуда не годятся. Пожалуй, я тут совсем сгорю. А что если вернуться обратно, подышать пылью и посмотреть, что будет дальше?»

Борис приехал в этот вечер очень поздно, и как ей показалось, потом она еще раз принюхалась и убедилась, что от него несет вином и женскими духами, и загорелась, как спичка. Еще до этого она твердо решила уехать, вернуться в тот край, где родилась, посмотреть на эти пыльные улицы, надышаться сухи воздухом, смешанным с угольной пылью, побродить по не мощеной улице, посмотреть на одноэтажные домики и силикатного кирпича.

– Почему мне даже не позвонил, не сказал, что путаешься там с какой-то потаскухой? – спросила она сквозь слезы. – А я здесь сижу, волнуюсь, не попал ли ты в аварию где, не убили ли тебя бандиты? Но ты здесь, как огурчик, только несет от тебя не то чужими духами, не то спиртным. И это при больной жене, – как же так? Я давно хотела тебе сказать, что в моей болезни есть и твоя…, если не основная, то значительная доля вины. Если бы ты не послал меня в эту Испанию, где мы чуть не погибли с Тамилой, – я, наверняка, была бы здоровой. А теперь я тебе не нужна. Ты ищешь здоровую кобылку, способную унять твою страсть. Ну и пусть. Только…, зачем меня мучить? Что я тебе такого сделала? – И она заплакала навзрыд.

– Люда, дорогая, я не узнаю тебя, – приглушенным голосом произнес Борис. – Мне никто, кроме тебя, не нужен.

– Не нужен? а это что такое? – и она достала черный длинный волос, развернув белую салфетку, где он был ею спрятан.

– Волос, ну и что?

– А почему он оказался в нашей кровати под подушкой? Объясните мне, сэр, если у вас нет провалов в памяти.

Люда все больше и больше распалялась и, казалось, ее ничто не остановит, и снова стала прикладывать платок к глазам, размазывать слезы по лицу, бледному, осунувшемуся, жалкому, а потом и вовсе заключила личико в объятия своих белых ладонь и уткнула голову в подушу.

Борис присел рядом, положил ей руку на голову и мягко, как мог, сказал:

– Не нервничай, это очень вредно. Гони от себя подозрительность в моей неверности тебе, это не самый лучший выход из положения, в котором мы оба находимся. Я слишком занят по работе, и времени у меня просто нет на то, в чем ты меня обвиняешь.

– Тогда чей это волос под моей подушкой, Маши? Но Маша брюнетка. Тогда кто здесь был?

Борис несколько смутился, он знал, что это следы Аси, поскольку только Ася была у него однажды, но тут же ответил то, что на ум пришло.

– Когда я ездил в Вологду, я оставлял ключ одному кавказцу из шайки Тимура, – покривил душой Борис и осекся.

– Назови фамилию, я позвоню ему…, – не докончив фразу, произнесла Людмила.

– Ну, зачем тебе это? Я ведь мог предупредить его, если бы мне это было нужно. Не позорь меня, мы ведь всегда с тобой находили общий язык.

– Я думаю: мне лучше уехать, оставив тебя одного. Ты получишь полную свободу. Только перед моим возвращением прикажи Маше, чтоб все убрала, я не хочу находить следы, свидетельствующие о твоем распутстве. Я, конечно, не совсем здоровая, для постели не гожусь, но я еще жива и твой долг… – Люда опять осеклась и от бессилия свести концы с концами в плане соблюдения долга почти с годичным перерывом в их близких отношениях, пришла в состояние еще большей возбудимости. – Ненавижу… себя и тебя тоже. Зря я сюда приехала. Лучше бы мне вернуться к шахтерам: там я родилась и выросла, а где родился – там и пригодился, как твердит народная мудрость. А здесь я и себя, и тебя мучаю. Отпусти меня на волю. Если я выздоровею, я с радостью вернусь, а если нет, не взыщи. Не судьба, значит.

– Я не держу тебя, голубушка. Можно подумать, что я тебя запер в клетке, – произнес Борис не то, что думал и не то, что хотела услышать его супруга.

– Да, да, ты спишь и видишь, когда я уеду. Ну что ж. Так тому и быть. Надеюсь, билет ты мне купишь. Может, тебе денег жалко, тогда так и скажи: не дам. Я к родителям смогу обратиться. Бедная моя матушка, как она права во всем, что касается нас с тобой. Правильно она мне говорила в Италии: не спеши надоедать мужу письмами, пусть подождет, больше обрадуется при встрече.

– Что еще она тебе говорила?

– Много кое-чего. Много знать будешь – быстро состаришься.

– Людмила Савельевна, – впервые сухо и официально произнес Борис, – я предлагаю все вопросы отложить до завтра. Ты отдохнешь за ночь, а утром, на свежую голову, поговорим обо всем, что каждого из нас волнует.

Люда умолкла, затем ушла в ванную, а Борис на кухню, потягивал там водку и чувствовал, что с каждой рюмкой ему становится легче. Людмила в это время созванивалась с матерью, но о чем они говорили, что обсуждали, не слышал.

В знак протеста Люда впервые не легла в спальне на семейную кровать, рядом с мужем, а устроилась в другой комнате на диване, положив подушку под голову и накрывшись пледом.

Она протестовала против того злополучного черного волоса, который нашла чисто случайно под подушкой и никак не могла смириться с тем, что в кровати, где они скрепляли свою любовь еще до брака, мог находиться еще кто-то другой, вернее, другая. И это происходило в то время, когда она за тысячи километров думала о нем, верила в его порядочность и одновременно вела неравную борьбу со своим проклятым и возможно неизлечимым недугом. Вот, что значит оставлять мужика одного! И это еще не все. Если бы она была здоровой и крепкой, она так же поносила бы его за неверность, глядела бы злыми глазами в его виноватые глаза и вдруг, не подчиняясь разуму, бросилась бы на него как голодная волчица. И в кровати, сгорая от страсти, простила бы ему случайную измену, его неосознанный порыв, необдуманный шаг, который может допустить всякий мужчина при определенных обстоятельствах. А теперь что?

Но Люда не чувствовала позыва плоти, этой хрупкой, но чрезвычайно важной нити, способной заштопать сердечную рану, возникшую только благодаря бездоказательным подозрениям. Она злилась на него и на себя тоже. Однако человек ни к кому не бывает так близок, как к самому себе. Самому глупому и дурному человеку кажется, что он пуп земли и только единицы способны видеть свои недостатки и критически относиться к своей внешности, и своим достоинствам. Люда не принадлежала к такой категории женщин, и все ее величие заключалось в красоте, которая стала убывать не только с возрастом, но, главным образом, в связи с болезнью.

«Я совершила трагическую ошибку, выйдя за него замуж. Что мне его богатства, к чему мне эти хоромы, если здесь нет тепла и уюта? Среди этих пуховых подушек и матрасов на подогретой воде, среди зеркал в золоченых рамах – леденящее душу равнодушие и изощренное предательство. В то время, когда меня кололи шприцами и кормили целыми пригоршнями таблеток, он тут развлекался с черноволосыми цыганками и ни разу мне не позвонил. А я, дура, все время верила, что он любит меня. Да он меня никогда, никогда не любил. Ему только казалось, что он любит, хотя любить он не способен: у него нет сердца и широты души. Хоть не лгал бы мне на счет какого-то кавказца. Я должна уехать отсюда, во что бы то ни стало. Пусть он сгорит в собственной похоти с проститутками, да с цыганками. Недаром он, во время нашего медового месяца, водил меня в сауну, где блуд и похоть чернели на лбу у каждого, кто переступал порог этого вертепа».

Она расстроилась так, что заревела, громко, на всю квартиру и, запустив пальцы во все еще роскошные волосы, рвала их, царапая кожу на голове.

– Дорогая, что с тобой? – воскликнул муж, выбегая из кухни и слегка нетвердо стоя на ногах от чрезмерной дозы спиртного.

Люда стихла, но не повернулась и ничего не ответила.

– Ты кричала …во сне, или мне показалось? И почему ты легла здесь? Кажется, ты перепутала кровать. Поднимайся и ложись, я тут просмотрю несколько видеоклипов и приду, прижмусь и согрею тебя.

– Ты мне противен, я не хочу больше лежать с тобой в одной кровати. Ты предатель, изменник. Звони своей черноволосой цыганке, и пусть она удовлетворит твою необузданную похоть. Я больше не ревную тебя ни к кому. Я тебе отныне чужая и ты мне …чужой.

Последнее слово она произнесла с хрипотцой, будто выталкивала камушек с острыми углами из горлышка.

– Солнышко, тебе вредно так расстраиваться. Поверь, меня трудно вывести из себя, тем более я знаю, что ты неважно себя чувствуешь. Если б ты, будучи здоровой, полноценной женщиной говорила со мной так дерзко и несправедливо обвиняла меня в том, в чем я не виноват совершенно, я бы возмутился очень сильно и, может быть, отшлепал бы тебя по мягкой точке, а так…, ты только сама себе вредишь.

Борис улыбался при этом совершенно трезвой улыбкой, он все равно чувствовал себя победителем в этом неравном поединке. Это и злило и обескураживало Люду.

– Конечно, если бы я была здоровой и полноценной женщиной, я бы никуда не уезжала, и тебе не приходилось бы никого приводить в нашу спальню. Это ясно, как божий день. Но ведь есть же что-то выше похоти, не так ли, дорогой мой муженек? Уж если ты не сумел дождаться, надо было делать так, чтоб комар носа не подточил.

– Дождаться – кого? Ах, извини, я не то хотел сказать. Я хотел сказать: дождаться чего? Мне нечего было дожидаться: у меня, кроме тебя и моей работы, никого больше нет, поверь.

– Верится с трудом. Но, ты не обращай на меня внимания: я сама себе противна. Я нервничаю не столько из-за того, что уличила тебя в измене, а потому что я не могу заменить… эту черноволосую цыганку, образ которой не покидает мое воображение.

– Почему не можешь? у тебя вырезали матку и наложили швы на твое запретное место?

– Нет, ничего такого не было. Просто мне кажется, что вопрос нашей близости надо отложить до моего полного выздоровления. Я сейчас обледенелое бревно, каждая клетка моего организма скорбит оттого, что она бессильна и находится в подавленном состоянии.

Борис присел у ее ног и, запустив руку под халат, стал поглаживать ее стройные ноги и дошел до бюста.

– Ты ничего не чувствуешь?

– Немного щекотно, но не более того. Значит, я еще не совсем труп. Я полутруп и только мучаю тебя и себя тоже. Лучше будет, если я уеду на какое-то время. Мать говорит, что у нее много знакомых в городе, которые используют нетрадиционные способы лечения больных, в том числе и больных сахарным диабетом. А ты…, как получится, только, чтоб я ничего не знала. В данном случае сладкая ложь лучше горькой правды. Если я выздоровею, мы начнем новую жизнь, не так ли? Я хочу на это надеяться, я буду жить этим.

– Мне тяжело будет без тебя, но ведь есть что-то, что не зависит от нас. А что касается моего поведения здесь, не думай об этом. Я не из тех, кто не может ни дня прожить без женской юбки. Думай о том, как бы ты вела себя, будучи на моем месте, и тогда тебе будет легче. Потому что и я точно так же веду себя в твое отсутствие. А теперь закрой глазки и спи. Или перенести тебя на нашу семейную кровать? вдвоем теплее, не так ли?

– Зачем нести, я сама пойду.