Читать книгу Флаг миноносца - Юлий Анненков - Страница 11

Ночевали в деревушке, полуразрушенной немецкой авиацией. В большом кирпичном сарае с сорванной крышей матросы разложили костер. Здесь по крайней мере не было ветра. Красные блики метались по облупленным стенам, и, когда кто-нибудь бросал в костер охапку хвороста, пламя радостно кидалось вверх, пытаясь дотянуться до почерневших балок перекрытия. Принесли ужин – суп в термосах и задубевшую кашу. Положенные зимой фронтовые сто грамм на этот раз не выдали, потому что машина продсклада отстала от батарей.

Земсков сидел в углу на перевернутой веялке. При неровном свете костра он что-то писал. К нему подошел Рощин. Начальник разведки изо всех сил старался копировать командира части и поэтому поеживался от холода в морской шинели, но не надевал полушубка.

– Хочешь спирту? – Рощин достал из кармана немецкую фляжку в кожаном чехольчике с блестящими кнопками. Отвинтив крышку-стакан, он наполнил его до краев. Матросы смотрели на фляжку Рощина с нескрываемой завистью.

Земсков взял протянутый стаканчик и спросил:

– А у тебя много осталось?

– Не волнуйся, пей. – Рощин взболтнул фляжку и доверительно сообщил: – У меня обнаружилась знакомая дивчина в медсанбате, что на окраине села. Там этого добра хоть залейся!

– Это хорошо, – серьезно заметил Земсков. – Дай-ка фляжку!

Он поднялся и пошел в противоположный угол, где под грудой полушубков лежал разведчик Журавлев. Его била лихорадка. Земсков молча протянул стаканчик матросу. Журавлев бережно взял его обеими руками и выпил. Косотруб, сидевший рядом, недоуменно посмотрел на лейтенанта:

– Лишнее, значит, товарищ лейтенант?

– Лишнее. Пей!

Почуяв притягательный напиток, к Земскову потянулись и другие разведчики. Когда фляжка опустела, он сказал:

– Это достал ваш командир.

Косотруб хитро подмигнул повеселевшему Журавлеву:

– Так отчего же он сам нам не отдал, а вас послал?

– А тебе не все равно, кто дал?

Рощин с недоумением наблюдал эту сцену. Земсков подошел к нему с пустой фляжкой.

– Грошовый авторитет наживаешь? Так у вас в пехоте положено? – шепотом спросил Рощин.

Земсков сунул ему в руки фляжку:

– Чудак ты, Рощин. Твой собственный авторитет спасаю. Понял?

– Какой нашелся благодетель! – вскипел Рощин.

Земсков не стал вступать в спор. Он поднял воротник, сунул за пазуху пистолет, чтобы смазка не загустела на морозе, и вышел из сарая.

Шацкий и еще несколько матросов из первой батареи сидели вокруг костра. Валерка приблизился к ним и подмигнул Шацкому:

– Видал?

– Видал. – Шацкий не спеша достал самодельный портсигар, разукрашенный якорями и пушками.

– Ну и что скажешь, кореш?

– Скажу – такой может служить с моряками.

– Точно!

С мороза вошел, растирая побелевшие ладони, Сомин. Шацкий подвинулся:

– Садись. На, закури! – Он протянул свой портсигар.

Валерка не собирался кончать на этом разговор.

– Ты расскажи, как тебе Земсков прочел мораль, когда ты засмолил Сомину по фасаду, – сказал Косотруб.

– А… что там вспоминать! – махнул рукой Сомин.

Косотруб не отставал. Он уже давно ждал подходящего случая, чтобы узнать у несловоохотливого Шацкого, какой у него был разговор с Земсковым.

– Мораль он мне прочел особенную, – сказал наконец Шацкий, искоса взглянув на Сомина. – Знаешь, где была раньше санчасть? Завел меня Земсков в тот кубрик, скинул китель и говорит: «Паршиво у тебя на душе, Шацкий, вот ты и кидаешься на своих, как дикий кабан. Арестовать тебя? Бесполезно! Только хоть я и пехота, на меня не советую кидаться. Ну-ка бей!» Я стою, как причальная тумба, а он снова: «Бей, не бойся!» Ну, меня забрало. Раз так, думаю… Развернулся – и раз! Смотрю – лежу уже на палубе, а он надо мной стоит, глаза горят, как отличительные огни…

– Что же, один был красный, другой зеленый? – перебил Валерка.

– Не перебивай, травило! Говорю, так глаза горят, что за две мили видать. Земсков опять мне: «Вставай, еще раз!» Словом, три раза бросал он меня, как маленького. Это меня-то – кочегара! Потом надел китель и объясняет: «Это – самбо. Слышал? Я своих буду учить в свободное время, а ты тоже можешь приходить, если хочешь. Такой здоровяк, если дать приемы, десяток фашистов задушит, а на своих не бросайся. Дура!» И верно – дура.

В то время как в сарае шел этот разговор о Земскове, лейтенант пересекал пустое, сожженное вражеской артиллерией село. Он дошел до околицы. Под луной на фоне сахарного снежного наста выделялась машина с автоматической пушкой. Увалень Писарчук стоял на откинутом борту, прислушиваясь к неясному гулу далекого самолета. Из-за горизонта через равные промежутки времени взлетали белые ракеты. Все было спокойно.

Побывав у всех своих орудий, Земсков вернулся в сарай. Костер догорал. Матросы уже успели поужинать. Кто-то затянул песню о Ермаке. Щемящая грустная мелодия то взмывала, подхваченная десятками голосов, то снова сникала, и тогда слышался только чистый тенор запевалы – старшины 2-й статьи Бориса Кузнецова.

Мрачная привольная песня взволновала Земскова. «Может быть, завтра многих из тех, кто поет, уже не будет в живых, – подумал он. – Правда, нас берегут, охраняют, переднего края не видим». К нему подсел Рощин, который уже успел натянуть полушубок.

– Слушай, Андрюша, – он явно пытался загладить свою грубость, – наверно, так и не увидим ни одного немца. Трясутся над нами, как над невинными девочками. Перед матросами стыдно.

Земсков пожал плечами. Он понимал, что вооружение дивизиона было секретным. Ни при каких случайностях оно не должно попасть в руки врага. Наставление предписывало дивизионам реактивной артиллерии действовать не ближе пяти километров от переднего края и тотчас же уходить после залпа, чтобы не попасть под огонь противника. Обо всем этом Рощин, конечно, знал. Знал он и о том, что спустя десять минут после ухода дивизиона с лесной поляны вся она была вскопана авиабомбами. Высказывая свое недовольство излишней осторожностью командования, Рощин старался выставить собственную морскую лихость. Он действительно был смелым человеком и боялся только одного: чтобы кто-нибудь не забыл о его смелости. Яновский знал цену Рощину, который вместе с ним выходил из окружения. Уже не раз комиссар говорил Арсеньеву: «Рощин – парень отважный, но хвастун. Несерьезный человек. По легкомыслию может наделать глупостей». Арсеньев хмурился: «Смелый – это основное. Остальное приложится. А из труса ни черта не получится, будь он семи пядей во лбу».

Яновский и Арсеньев все еще присматривались друг к другу. Уже возникшая взаимная симпатия никак не могла распуститься под прохладным ветерком арсеньевского недоверия.

В тот вечер Арсеньев и Яновский сидели над картой в одной из немногих уцелевших изб. Карта была только что склеена. Новые листы поступили накануне. Они охватывали обширное пространство западнее Москвы, и это вызывало у всех хорошее настроение. Открывалась новая глава еще ненаписанной истории Великой Отечественной войны. Уже приподнялся уголок последней страницы той главы, которую когда-нибудь назовут «Оборона Москвы», и пытливый человеческий взгляд спешил разобрать неразличимые пока строки следующих страниц.

Только теперь Яновский рассказал Арсеньеву о своем выходе из окружения. Стационарные артиллерийские установки приказано было взорвать, когда соседние части отошли под прикрытием огня морских батарей. Оставалось по два-три снаряда на каждое орудие.

– Всю жизнь внушали комендорам, что от одной песчинки в канале ствол может разорваться, – рассказывал Яновский, – а тут сыпали песок целыми пригоршнями, пушки стреляли, но не взрывались. Их пришлось загрузить песком и щебнем до самого дульного среза…

Арсеньев сидел на почерневшей дубовой табуретке, положив пистолет и бинокль на стол, за которым, вероятно, обедало не одно поколение подмосковной крестьянской семьи. В полумраке поблескивали медные ризы икон в углу, а на комоде светился тонкий мельхиоровый кубок – странный предмет в этом дедовском доме, – очевидно, спортивный трофей кого-нибудь из представителей молодого поколения семьи.

В дверь постучали. Вошел кок Гуляев с двумя котелками. В одном были разогретые консервы, в другом – поджаренная тонкими ломтиками картошка.

– Балуешь нас, Гуляев, – сказал Яновский. – Как дела на камбузе?

– Не беспокойтесь, товарищ комиссар. Матросы накормлены всегда вперед начальства. Порядок морской!

Когда поужинали, Арсеньев напомнил:

– Значит, взорвали орудия, Владимир Яковлевич? Какая была система?

– «Бэ-тринадцать». Своими руками взорвали. Вот тогда я узнал цену каждому из наших людей. Сунулись в одну, в другую сторону – кольцо. Казалось бы, думать только о спасении, а Шацкий меня спрашивает: «Как вы считаете, товарищ комиссар, доверят нам новое оружие?»

Решили прорываться под селом Русаковское. Дождь лил не переставая. Но перед атакой по традиции ребята начали скидывать серые шинели. Остались кто в бушлате, кто просто в тельняшке. И сразу к нам стали проситься пехотинцы. Их много блуждало тогда. Выходили группками и в одиночку. А тут увидели такое ядро! В первой атаке погиб командир батареи, но матросы уже набрали ход. Выбили немцев из трех деревень. Шацкий со штабным писарем Сорокиным захватили немецкое орудие и шарахнули из него по фашистам…

Яновский долго рассказывал о том, как горсточка моряков шла по тылам врага, и Арсеньев невольно сравнивал их путь с последним выходом своего корабля. «Да, – думал он, – эти люди имеют право сражаться под флагом миноносца. Ну а как новые, те, что не слышали ни разу свиста снаряда над головой, вчерашние школьники, пехотные новобранцы, солдаты и сержанты, переодетые в морскую форму? В дивизионе немало таких, как сержант Сомин, который все старается сделать сам, вместо того чтобы командовать людьми».

Уже лежа на кровати, Арсеньев понял, зачем Яновский рассказал о выходе его группы из окружения. Комиссар хотел внушить командиру уверенность в людях дивизиона. Яновский говорил о каждом бойце и командире, попавшем в гвардейскую часть из той батареи, и не сказал только об одном человеке – о себе самом, не сказал, как он шел впереди колонны, изнемогая от усталости, как поднял отряд в атаку под пулеметным огнем.

Яновский уснул быстро. Ему снились жена и дочурка, почтальон, который каждое утро приносит газеты и письма в их московскую квартиру против Александровского сада, что у Кремлевской стены.

Арсеньев не спал. Прикуривая одну папиросу от другой, он лежал в темноте, не снимая кителя. Возле него на табуретке набралась целая груда окурков.

Через заклеенное бумажными крестами оконце просачивался в избу приглушенный неумолчный гул. Арсеньев понимал его грозный и скрытый до поры смысл. Как кровь по венам, текли по лесным просекам и подмосковным дорогам накапливающиеся силы армии. Новые и новые части входили в прифронтовую полосу и замирали – растворялись в занесенных снегом селах, на обочинах шоссе, среди сосен и колхозных садов. Вся эта сила ждала своего времени, и только немногие, уже поредевшие части сдерживали напор врага. Среди десятков танковых и стрелковых дивизий, кавалерийских корпусов, саперных и артиллерийских частей затих на краю неведомой деревушки гвардейский дивизион моряков.

Занимался двадцать первый день ноябрьского наступления гитлеровцев на Москву. 6 декабря 1941 года.