Читать книгу Флаг миноносца - Юлий Анненков - Страница 6

Сержант Сомин лежал на нарах в темной комнате и смотрел в окно. За окном тоже было темно, и только изредка вспыхивали голубые затемненные фары. Справа и слева от Сомина лежали такие же, как и он, люди в измятых летних гимнастерках. Пахло мокрыми шинелями, новыми кирзовыми сапогами и еще чем-то очень противным.

«Закурить, что ли? – Он полез в карман, но вспомнил, что махорка кончилась еще вчера. – До каких же пор мы будем здесь торчать!» Отвернувшись от окна, Сомин закрылся с головой шинелью, и сразу она отгородила его от внешнего мира, а воспоминания двинулись в путь сами собой.

В девятнадцать лет детство кажется очень далеким, гораздо дальше, чем это бывает в более зрелом возрасте. Картины родного города, излучина реки, дом под красной крышей и собака во дворе промелькнули мгновенно. Потом Володя Сомин увидел себя уже в Москве студентом первого курса истфака.

Москва в представлении Сомина была неразрывно связана с Маринкой. Просто нельзя было себе представить, чтобы она не жила в этом городе. А сейчас Маринки нет, и неизвестно, где она. Как только Сомину пришло в голову страшное слово «эвакуация», все, что было до начала войны, отодвинулось на задний план, словно это происходило с кем-то другим, – милый неправдоподобный рассказ о чем-то далеком. Три месяца в армии были отдельной, новой и единственно реальной жизнью, хотя за это время Володя не видел ни одного фашиста, кроме тех, что были изображены на погрудных мишенях в учебном полку. Попытавшись припомнить первые дни войны, раньше всего он увидел мешки с песком, загораживающие витрины. На стенах домов намалеваны маскировочные клумбы и деревья. Первый плакат: Гитлер просунул свое рыло сквозь разорванный договор, а красноармеец всадил ему в лоб русский четырехгранный штык.

Воспоминания тех дней были очень четки, но немногочисленны. Память отбирала только то, что действовало сильнее всего. Например, первая бомба, разорвавшаяся в переулке, и оконные рамы, лежащие в комнате на полу. Или длинный зеленоватый «юнкере» на площади Свердлова. Володя старался тогда представить себе, как падал этот самолет, когда его сбили наши зенитчики.

Вскоре ему самому пришлось стать зенитчиком. Он видел себя шагающим на призывной пункт по пустынному утреннему переулку. На стенах чернели надписи: «Бомбоубежище». На Володе была клетчатая кепка и новый костюм, а за плечами – туристский рюкзак, набитый до отказа. Впоследствии, за исключением авторучки и безопасной бритвы, не понадобилась ни одна вещь из взятых с собой. Все пришлось отослать.

В учебном полку были разные люди. Много таких же первокурсников, как Володя, которые воображали, что их сразу же пошлют на передовую. Были и люди постарше. Всех собрали в клубе. Володя подошел к репродуктору и включил его. Передавали какой-то марш. Хмурый командир с одной шпалой на петлицах преспокойно вытащил штепсельную вилку из розетки, смерив неодобрительным взглядом узкоплечего, худощавого паренька с чуть припухлыми губами и круглым подбородком. На его лице не было еще ни одной морщинки. Светлые глаза сердито смотрели на командира. «Ничего, обтешешься!» – подумал капитан.

– Как ваша фамилия? – спросил он.

– Моя? Сомин.

Сомин стоял перед капитаном, заложив за спину тонкие руки. На щеках у него выступил румянец. Густые брови насупились.

– Учтите себе, красноармеец Сомин, с этой минуты ничего здесь не делается без разрешения. Ясно?

Этот урок красноармейцу Сомину пришлось повторять еще не раз, но в общем в учебном полку ему понравилось. Он легко вскакивал в пять часов по окрику «Подъем!» и бежал в трусах на зарядку. Строевая, матчасть, стрелковая подготовка, уставы… Кажется, он неплохо усвоил за три месяца эту науку. Во всяком случае, разбирался не хуже сержанта, командира отделения. Черт бы его побрал! Тупой попался парень, и чем не понравился ему Володя с первого дня? Наряд за нарядом – то за нечищеные сапоги, то за опоздание в строй на четверть минуты.

«Ну да ладно! Сейчас я сам – сержант. Вот только орудие наше плохо изучили. Ни разу не пришлось выстрелить. Зато чистить и протирать – сколько угодно! А лейтенант успокаивал: «Попадете в часть – доучитесь». А где она, эта часть? Третью неделю валяюсь тут, на формировочном!»

Казарменный двор бурлил, как котел. Батареи формировались, получали матчасть и отправлялись на фронт, а оттуда прибывали оборванные, одичавшие люди, которые рассказывали невероятные истории: «Немцы прут! Ничто их не может сдержать. У них много танков. Наши пушки не пробивают их броню».

Такие разговоры приходилось слышать ежедневно, лежа на голых нарах в темной казарме или стоя в тесноте где-нибудь в коридоре, ожидая очереди в столовую. Кормили два раза в день, потому что кухня не поспевала. Времени свободного – хоть отбавляй. Валяйся на нарах от подъема до отбоя. В город не отпускали, но на тех, кто отлучался, смотрели сквозь пальцы. Лишь бы явился к вечерней поверке. Можно вдосталь походить по Москве.

«…A Москва становится все более хмурой. Без конца идут грузовики с солдатами, а сверху из окон падает на них черный снег. Это в учреждениях жгут архивы. Говорят, не сегодня завтра немцы ворвутся в Москву. А чем защищаться? Палками? Оружия на формировочном пункте – ни у кого, кроме часовых. Поскорее бы попасть в строевую часть, в какую угодно. Лишь бы было оружие и командиры, которые знают, что нужно делать. А кому воевать, у нас найдется!» – думал он. Вот сегодня послали регистрировать призывников. Сводчатый потолок огромного зала тонул во мраке. Над столиком слабо мерцала лампочка. Сомин сидел, зажатый со всех сторон людьми в гражданской одежде. Это были в большинстве случаев молодые деревенские парни. В полутьме они все казались на одно лицо. От усталости ручка выпадала из пальцев. А он писал, писал и писал на длинных серых листах: «Фамилия? Имя? Год рождения? Каким военкоматом призван?..» Сквозь монотонный гул толпы доносился рокот моторов – очередная батарея отправлялась на фронт. «Фамилия? Имя? Год рождения?.. Когда же я?»

Он возвратился к себе на нары, разбитый физически и душевно. Спать он не мог. Мешали духота и мысли. Главным образом – мысли.

Володя откинул шинель и снова вытянулся на спине, положив руки под голову. Какой-то пожилой солдат рассказывал о фронте. В темноте мелькала ярким пятнышком его цигарка. Солдат говорил о «бешеной артиллерии». Сначала Сомин не обращал внимания. Ему надоели эти рассказы о немцах и их вооружении. Но скоро он начал прислушиваться. Речь, оказывается, шла не о немецкой, а о нашей артиллерии. На передовой появились какие-то новые пушки. Этих пушек немцы боятся.

Солдат взмахнул рукой, и огонек его цигарки вскинулся высоко вверх.

– Бешеная артиллерия! Она все сжигает. Даже танки. Громадные машины вдруг приезжают на передовую, и тут же начинается такой грохот, будто бьют сто артполков. Огонь летит по небу, а потом сразу становится тихо, и неприятель долго еще не стреляет с той стороны. А машины уже ушли. Раз – и нету! А на том месте, где они были, остается черная выгоревшая трава.

Рядом с Соминым лежал шофер Ваня Гришин. До войны он работал слесарем, потом водителем самосвала на заводе «Динамо». Познакомились они уже здесь.

– Брешет! – сказал Гришин. – Заливает.

– А может…

– И говорят, весь расчет накрывается, когда та пушка стреляет, – продолжал рассказчик. – Одно слово – бешеная артиллерия.

Никто не стал с ним спорить. Гришин пошел в коридор раздобыть у кого-нибудь на закурку, а Володя лежал и думал об этом непонятном роде войск. «Вот бы попасть туда. Невозможно, чтобы расчет погибал при ведении огня. Ерунда!» Глаза слипались. Может быть, это все только пригрезилось в полусне?

Его разбудил чей-то громкий голос. Посреди комнаты стоял молодой командир в черной шинели с золотыми нашивками на рукавах.

– Есть здесь зенитчики, спрашиваю? – повторил он. – Забираю в моряки!

За ним стояли двое матросов с наганами и плоскими штыками в ножнах на поясе. Гришин тоже не спал. Он толкнул Володю в бок:

– Пойдем?

– Так ты ж не зенитчик.

– Все равно. Лучше, чем валяться здесь на нарах и слушать всякую муру. У них – сразу видно – порядок.

– А бешеная?

– Черт с ней!

– Пошли!

Сомин слез с высоких нар и подошел к командиру в черной шинели:

– Товарищ командир, я хочу быть моряком!

Ясные, доверчивые, широко открытые глаза уверенно смотрели на командира.

– Будете! – ответил он.

Моряки, как видно, спешили. Командир быстро отобрал человек десять и записал их фамилии в блокнот.

– Бумаги оформят без вас. Клычков, проводите к машине!

Коренастый круглолицый матрос сделал шаг вперед:

– Есть, проводить пехоту к машине!

Командир окинул его суровым взглядом:

– Проводите матросов к машине. Ясно?

– Ясно, товарищ лейтенант.

Грузовик мчался по пустынным улицам. На темном небе метались бледные полосы прожекторов. С крыши Главного почтамта били зенитки, и их разрывы вспыхивали во мраке. Машина круто повернула у Кировских Ворот.

– Вот тебе и матросы! Никогда не думал, – сказал Гришин. Потом он обратился к моряку: – Слушай, Клычков, так тебя, кажется?

– С утра был Клычков.

– Ты скажи, на каком море будем воевать?

– Там увидишь. Недалеко.

Ехать оказалось действительно недалеко. Машина въехала во двор, просторный, как площадь. В большой комнате прибывших встретил широкоплечий моряк с боцманской дудкой на шее:

– Скидайте мешки и шинеля!

– Прямо на пол? – спросил Гришин.

Клычков хрипло хихикнул. Боцман сердито посмотрел на него и ответил Гришину:

– Запомни себе раз навсегда: это не пол, а палуба. Мешки и шинеля в руки – и вверх по трапу в каптерку. Получите робу – и в баню. Клычков, бегом на камбуз. Передашь коку приказание накормить, а после ужина проводишь матросов в кубрик номер четыре. И смотри, чтобы без всякой твоей травли!

Поток непонятных слов ошеломил Володю. Гришин хотел было расспросить, как это все называется по-русски, но разговаривать было некогда.

Через пятнадцать минут, выйдя из-под горячего душа, они уже надевали новую форму – темно-синие фланелевки, черные брюки. Круглая и красная, как медный таз, безбровая физиономия Клычкова расплылась в улыбке.

– Не так ремень надеваешь! В правую руку бери пряжку, чтоб якорь лапами книзу.

Эти слова относились к неуклюжему, медлительному украинцу Писарчуку. Писарчук невозмутимо снял ремень и надел его как надо. Тут вбежал худощавый матрос. Бескозырка тончайшим блином чудом держалась на его рыжеватых вихрах. Легко перепрыгнув через барьер, отделявший душевую, он подошел к Сомину и протянул руку:

– Валерий Косотруб. Сигнальщик. А ты кто?

– Сомин Владимир. Артиллерист.

Косотруб поздоровался со всеми. Он сразу понравился своей ловкостью и слаженностью.

– Не тушуйтесь, ребята, – говорил матрос, сдвигая еще дальше на затылок свою бескозырку. – Порядок! Пошли на камбуз.

Слово «порядок» повторялось тут довольно часто, и надо сказать – не зря. Здесь во всем чувствовался твердо заведенный и строго соблюдающийся порядок. В казармах, или, как их здесь называли, кубриках, вдоль стен стояли двухэтажные койки с белоснежными простынями. Напротив матово поблескивали в пирамидах винтовки. Посреди комнаты на столе – станковый пулемет. В коридоре – часы. Толстые, как бочонок, с необычайным циферблатом, разделенным на двадцать четыре части. Этим часам подчинялось все.

Утром, стоя в строю с новеньким карабином у ноги, Володя впервые увидел командира части. Капитан-лейтенант Арсеньев говорил негромко, но очень четко. Подтянутый, тщательно выбритый, с крутым подбородком и широко раскрытыми немигающими глазами, он создавал впечатление суровости и скрытой внутренней силы. Именно таким Володя представлял себе командира-моряка.

Арсеньев подошел к строю и принял рапорт дежурного. По выражению холодных серых глаз нельзя было определить, какое впечатление произвели на него новые бойцы. Командир части не сказал им ни слова, только внимательно осмотрел каждого. У него в те дни было много забот. В ближайшее время – через неделю или через час – предстоял выход на фронт.

После построения новых бойцов собрал комиссар части Яновский. Это был плотный человек среднего роста, с красно-золотыми нашивками батальонного комиссара на рукавах. Лицо у него было строгое. Твердые губы крепко сжаты, брови чуть нахмурены. Зато глаза – добрые, небольшие, золотисто-карие. Сомин сразу обратил на это внимание.

– Рассаживайтесь по банкам! – Комиссар указал на скамьи, стоявшие у стены. – Привыкайте к нашей флотской терминологии. Вы теперь – моряки. Не забывайте об этом. Дело, конечно, не в морских словечках и даже не в форме одежды. Вам доверены традиции русского флота: отвага, верность, единство. Вот что всегда свойственно морякам. Сейчас вы – матросы Отдельного гвардейского минометного дивизиона моряков.

Сомин не мог удержаться от гримасы недоумения: «Минометный? А я-то при чем?» Он видел мельком минометы. Труба на круглой плите – и только.

Комиссар заметил недоумение сержанта, но не прервал своей речи. Только в углах небольшого рта с четко очерченными губами мелькнула едва заметная усмешка, а глаза заблестели весело и молодо. Но тут же его лицо стало по-прежнему сурово-озабоченным.

– Гвардия, да еще морская! Чувствуете? Матросы нашей части заслужили это высокое звание в бою. Здесь есть люди с геройски погибшего корабля «Ростов». Среди них – командир нашей части капитан-лейтенант Арсеньев. Есть у нас балтийцы и североморцы. Сам я служил в береговой обороне на Тихом океане. Кое-кто, как и вы, пришел из сухопутных частей, но это ничего не значит. Все теперь – моряки, а воевать будем на суше – защищать Москву. Сейчас все вы будете направлены в подразделения. Помните: времени очень мало. Старайтесь поскорее освоить технику, потому что в любой момент мы можем понадобиться. Вот и всё. Желаю успеха, товарищи моряки!

Комиссар снова улыбнулся одними глазами и уголками губ, а Сомин подумал, что под командованием этого человека будет хорошо воевать. Именно о таких начальниках он мечтал, находясь на формировочном пункте в тяжкие дни ноябрьского наступления на Москву. «Теперь повоюем, гвардия! – сказал он сам себе. – Только бы не ударить лицом в грязь в первые же дни!»

Об опасности он не думал, потому что еще не представлял себе реально, что такое бой. Страха смерти не было. Была только неясная тревога: «А сумею ли я, как они?» Ему казалось, что все здесь – настоящие герои, начиная от командира и комиссара, кончая веселым сигнальщиком Косотрубом, и от этой мысли на душе становилось спокойно и легко.

Володю Сомина и Писарчука назначили в расчет зенитно-противотанковой пушки, а Ваню Гришина – в походную ремонтную мастерскую – «летучку». Подразделения отправлялись на занятия. В распахнутое окно вместе со свежим холодным воздухом влетала песня: