Читать книгу Я русский. Вольная русская азбука - Александр Образцов - Страница 41

Когда началось это время? Как представляется, в шестидесятые годы. Переменилась форма уничтожения людей – она стала более изощренной и более направленной. Принято думать, что убийцы времен сталинизма с ворчанием забились в щели и стали – как бы это точнее сказать – вегетарьянцами поневоле. Этакие травоядные волки.

Представляется, что это не так. Просто массовые бессмысленные убийства приелись, уже не было в них новизны ощущений, сладострастия не было.

Рискну утверждать, что и сам Сталин стал бы на старости лет иным – начал бы поигрывать в демократию, отечески опекать искусства. В ту сторону он шел со своими трудами по языкознанию, разборками в литературе и музыке. В ту.

Хрущев всем спутал карты. Он нарушил постепенность – раздернул занавес одним рывком. А было задумано открывать его постепенно, чтобы жгучие тайны столетиями волновали мир. Еще бы! Целая Франция бесследно исчезла в рукаве «сибирских степей»! Что ни биография – то кровавая драма!..

Когда Брежнев, поспешно задернув занавес, начал «по правилам» его постепенно раздвигать, было смешно. Но только первое время. Потому что настала пора тихих убийств. Вместо гильотины начала использоваться некая жевательная машина. Человека вызывали на откровенность, на спор с властями, затем пола пиджака, рукав попадали между шестерней, и за пять-десять лет от него оставалась белесая, бескровная тень.

Как-то по ТВ я смотрел передачу о Питере Бруке. Показывали отрывки из его спектаклей. И я поймал себя на мысли – что же это? почему у них лица другие? Они что, иначе обучают актеров? И тут же понял – нет! Они не лучше профессионально! Они – другие. Они уважают себя. Они уверены в том, что их не сожрут без предупреждения. У них лица гордые.

Гордые!

А где она у нас, гордость? Почему пропало слово «гордый»?

«Что за глупый вопрос!»

Вы правы. Я подозреваю, что многие опасно, а может быть, и безнадежно больны инфекционным заболеванием – вампиризмом.

В чем это проявляется? Во всем. Мы хотим крови дворников, не убирающих парадные, продавцов, кассиров, начальников, соседей в автобусе и т. д. Мы представляем себе картины (особенно в молодости), когда у нас необъятная власть, неуязвимость и небывалые средства уничтожения и мы расчищаем пространство. Мы будем разочарованы, если количество погибших в сталинские времена будет меньше предполагаемой нами цифры в 40-60 млн. человек. Огромное большинство народа голосует за расширение сферы применения смертной казни. Место дорожной трагедии, гибели человека под машиной тут же окружается молчаливой толпой, выражение глаз у собравшихся – жадное.

Джинн вылетел из бутылки. Как загнать его обратно – неизвестно. Может быть, угроза всеобщей смерти спасет от смерти.

Время тихих убийств.

Время убийств медленных, когда палач подходил к окну, отгибал штору и смотрел на город. Он знал, что жертва его сейчас корчится. Удар был нанесен буднично, как бы между делом: не принят спектакль, расторгнут договор, упрятано в стол изобретение, отказано в квартире, сына из института вышибли. Ах! Разве мало способов заставить человека корчиться? Разве интересно убить его сразу или отправить подыхать в неизвестное место? Пусть здесь кончается, на арене, как гладиатор.

Время тихих убийств. Каждый, кто неосторожно высунулся на спор, на обмен взаимными (как казалось сначала) ударами, был затянут и съеден. Даже те, кто уехал на Запад – и они мертвы. В них нет веселости живых людей, нет игры, ребячливости, ликующего смеха нет.

Но почему это кончилось?

А кто сказал, что это кончилось? Нет, это не кончилось. Приелась палачам и эта форма тихих убийств. Наступает новая эра. Сейчас палач ложится на спину и поднимает лапы кверху. Он повизгивает – этакая плюшевая псина. Хочешь – можешь плюнуть в него, запустить чем-нибудь. Он будет даже рад.

Ему стало неинтересно жевать тебя, такого малокровного. Ему интересно, когда ты распрямишься, когда у тебя глаза заблестят, когда в тебе порода проснется – ибо палач любит пищу высокого качества. Ради хорошего куска он готов даже властью рискнуть. Как бы рискнуть. Это мазохизм своеобразный.

Он ждет, этот скулящий палач, валяющийся на спине, что ты его бороть бросишься. Тебе покажется даже стыдной эта мысль – кого же здесь бороть-то? Этого жалкого пса?

Не спеши.

Щелкнет вафельница, прокусывая горло – и торжествующий вой рыбника-оборотня отбросит нас на восемьдесят лет назад.