Читать книгу Комбинация номер Ноль - Алексей Хромов - Страница 3

Комната была колодцем. Десять квадратных метров безнадеги, стены цвета недельного тумана, выкрашенные так давно, что сама краска, казалось, забыла свой первоначальный оттенок. Из мебели – железная кровать с провисающей сеткой, на которой спало, наверное, еще прошлое поколение молчаливых и усталых мужчин; шаткий стол, покрытый газетными вырезками, которые никто никогда не читал; и стул. Просто стул, стоявший посреди комнаты так одиноко, словно его только что покинул невидимый собеседник.

Капитан Родион Сергеевич Анисимов сидел на этом стуле. Он не читал и не спал. Он слушал.

Слушать в коммуналке на улице Красной Армии было все равно что приложить ухо к груди умирающего великана. За левой стеной методично, с какой-то ужасающей правильностью, кашлял сосед, старик Солодов. Это был сухой, надсадный кашель курильщика на последней стадии, и Анисимову казалось, что он слышит, как в легких старика осыпается сухая штукатурка. За правой стеной семья Клименко начинала свой вечерний ритуальный скандал. Их голоса то взлетали до пьяного визга, то падали в утробное бормотание, похожее на плохую радиопостановку о семейной жизни, где все актеры забыли свои реплики и импровизировали отчаяние. Звуки просачивались сквозь тонкие перегородки, смешивались с запахом щей и дешевого табака, и эта акустическая полифония быта была единственным настоящим хозяином квартиры. Все они, жильцы, были лишь временными носителями этого шума.

Анисимов ждал, когда стихнет бой. Не на кухне – там он не стихал никогда. Он ждал, когда ослабнет хватка глушилок, этих невидимых сторожевых псов, охранявших советский эфир от чужих голосов. Он был охотником, а его добычей были волны, пробивавшиеся сквозь тысячи километров чужого пространства.

На столе перед ним стоял приемник. Старый ВЭФ-202, цвета слоновой кости, пожелтевшей от времени и табачного дыма. Его шкала напоминала карту забытой страны с городами, которых больше не существовало: Каунас, Лейпциг, Люксембург. Для Анисимова это был не просто приемник. Это был портал. Лаз в другую реальность, где существовали иные звуки.

Он положил ладони на теплый пластиковый корпус, словно проверяя пульс. Потом его пальцы, толстые, неуклюжие пальцы милицейского капитана, привыкшие к тяжести «Макарова» и протоколов допроса, принялись за свою деликатную, почти хирургическую работу. Он повернул ручку настройки.

Комната наполнилась шипением. Белый шум. Голос самой пустоты. Анисимов медленно повел стрелку по шкале. Шипение сменилось гулом, треском, похожим на ломающиеся кости. Иногда сквозь вой пробивался обрывок мужского голоса, говорившего на чужом, гортанном языке, но глушилка тут же набрасывалась на него, разрывая на бессмысленные слоги. Это была война в эфире, беззвучная и беспощадная. Невидимая война.

Анисимов закрыл глаза. Он знал этот путь наизусть, как слепой знает дорогу к себе в комнату. Вот здесь, между шипением и гулом, сразу за станцией, которая вещала только марши и речи вождей, была узкая, как лезвие, щель. Ему нужно было попасть в нее. Его пальцы двигались на доли миллиметра. Игра «Проскользни мимо» – его личная, тайная игра с целым государством.

И вдруг он услышал его.

Сначала это был лишь намек. Несколько нот фортепиано, чистых и прозрачных, как капли талой воды, упавшие на стекло. Они повисли в прокуренном воздухе комнаты, неправдоподобные и прекрасные. Затем вступил саксофон.

Его голос был хриплым и нежным одновременно, он рассказывал историю без слов. Историю о ночном городе, о дожде на асфальте, об одиночестве, которое не было мукой, а было выбором. Это была музыка не для парадов и не для строя. Это была музыка для человека, который сидит один в комнате-колодце и смотрит в темноту. Музыка, которая ничего не требовала и ничего не обещала, кроме этих нескольких минут абсолютной, неподконтрольной свободы.

Дюк Эллингтон. Анисимов не знал названия пьесы. Для него это была просто «та самая мелодия». Мелодия из Москвы.

На секунду он снова оказался там, в своем старом кабинете на Петровке. Окно, выходящее во внутренний двор. Запах хорошего кофе. На столе – папка с делом, которое сначала казалось блестящим, потом – сложным, а в итоге превратилось в надгробный камень на его карьере. Он видел лицо человека, которого допрашивал, – человека с такой гладкой, вежливой улыбкой, что за ней не было ничего. Пустота в дорогом костюме. Этот человек не был в тюрьме, он не был даже осужден. Он был невидим для системы правосудия, он существовал над ней, как эти радиоволны существовали над глушилками. И попытка сделать его видимым стоила Анисимову всего.

Музыка оборвалась на полуноте. Глушилка снова нашла добычу и вцепилась в нее. Комната снова наполнилась гулом и шипением.

Анисимов не пошевелился. Он сидел с закрытыми глазами, пытаясь удержать в себе послевкусие мелодии, как курильщик пытается удержать в легких последний глоток дыма. Четыре минуты свободы. Это было его сокровище, его знак четырех – рояль, саксофон, контрабас и ударные, – найденный в мутном потоке лжи и ненависти.

Он открыл глаза. Комната была все той же. Кашель за стеной не прекратился. Скандал вышел на новый виток. Ничего не изменилось. Но на эти четыре минуты Анисимов был не здесь. Он был где-то еще. И этого было достаточно, чтобы прожить еще один день в городе, который стал для него одновременно и тюрьмой, и ссылкой.

Он встал, подошел к окну и посмотрел вниз, на тускло освещенный двор. Внизу не было ничего. Только темнота. И где-то в этой темноте двигались свои невидимые фигуры, играли в свои игры. А он, Родион Анисимов, был теперь всего лишь зрителем, сосланным на галерку. Или ему так казалось.