Читать книгу Колебания - Анастасия Романовна Алейникова - Страница 9

В три часа десять минут Лиза, одетая в короткую красную юбку и белую блузку, вошла в аудиторию – бесшумно, легко и быстро, как кошечка, которая, хотя и не стремится привлечь к себе внимание, всё равно никогда не остаётся незамеченной. Впрочем, нельзя сказать, чтобы она совсем к тому не стремилась – уверенная и самодостаточная, бросающая мимолетные взгляды и лёгкие полуулыбки как бы невзначай, где-то в глубине души, подсознательно, она всегда имела одну только цель: быть замеченной, заинтересовать.

За ней, ни с кем не встречаясь глазами, с лицом таким, будто напряженно и упорно решала в уме непосильно трудную, но жизненно важную задачу, что-то ища в сумке и слегка опустив голову, чтобы длинные волосы спадали на лоб и наполовину закрывали лицо, вошла Яна.

Обе девушки, в создавшейся мгновенно тишине, прошли вперёд, минуя небольшой стол, стоявший напротив входа, и сели за ближайшую к окну и креслу Холмикова парту в первом ряду.

При их появлении Холмиков с готовностью замер, будто человек, прерванный на полуслове и выдерживающий паузу, терпеливо ожидая, пока всё внимание вновь не обратится на него. Когда же девушки сели, кивнув ему и извинившись полушёпотом, он расплылся в улыбке, точно оттаял.

– Лиза, Яна! А мы как раз о вас вспоминали. Берите чай, пожалуйста – ещё осталась заварка, стаканчики на столе. И посмотрите, достаточно ли там воды, или нужно сходить…

Яна с грустью взглянула на бывший некогда белым, но давно уже посеревший и потускневший чайник, стоявший на другом столе – позади Холмикова.

Сидевшая ближе к столу Лиза, перехватив слегка прищуренный взгляд Холмикова, встала и, качнув бедрами, в два маленьких шага оказалась у стола – за правым плечом Холмикова. Опершись рукой на край и слегка подавшись вперёд, она дотянулась до чайника.

Холмиков обернулся через плечо, почувствовав, как напряглась от этого шея, а Лиза, заметив, что воды, хотя она и есть, может всё-таки не хватить, вызвалась сходить за ней.

– Конечно, сходите, Лиза, если вам не сложно, пожалуйста, – произнес Холмиков, улыбаясь и смотря на неё снизу вверх.

Легко и мягко, но в то же время достаточно живо, Лиза с чайником в руке прошла от стола к выходу, и Холмиков, проводив её взглядом, случайно встретился на секунду глазами с Яной. В них что-то было, в них таилась какая-то мысль – неизвестная ему. Яна в то же мгновение опустила взгляд и перевернула страницу тетради.

Холмиков заговорил.

– Что ж, коллеги, сегодняшнее занятие мы полностью посвятим обсуждению планов ваших будущих курсовых работ – надеюсь, каждому есть, что сказать, – но, разумеется, если у вас имеются вопросы, никак не поддающиеся решению, если вы обнаружили вдруг себя на перепутье и сомневаетесь в том, как следует дальше жить, – Холмиков улыбнулся, – то задавайте не стесняясь эти вопросы мне, и чем скорее – тем лучше. Можете остаться и после занятия – если имеются вопросы совсем уж интимного характера и при всех вы их обсуждать не хотите.

Яна улыбнулась и мельком взглянула на девочек за соседней партой – те сидели притихшие, и по ним было никак не понять – то ли целую ночь они не спали, то ли болеют, то ли забыли поесть. Холмиковская шутка, казалось, ничуть не развеселила их, и даже наоборот – обе они как-то сжались, замерли, и, точно Яна за несколько секунд до того, стали перебирать тетрадные листы.

Через минуту вернулась Лиза и так, будто это было давно уже запланированное Дефиле с Полным Чайником, прошла к столу.

– Спасибо вам, – вкрадчиво произнес Холмиков. Лиза улыбнулась.

Когда она села, он сказал:

– Чайник закипает, и, думаю, мы можем перейти к обсуждению планов… Что касается организационной информации – о грядущих встречах и о возможности перевести статью для итальянского онлайн-журнала я говорил в самом начале, те, кто пришел позже, спросите у остальных, они с вами всем поделятся – ведь так, Женя? – Холмиков неожиданно обратился вдруг к девушке, сидевшей через проход справа от Яны. Пока он говорил, Женя внимательно смотрела на него, что, вероятно, и побудило Холмикова в конце адресовать вопрос именно ей. С внимательностью женщины он подмечал всевозможные мелочи, чувствовал тонко, догадывался интуитивно. Женя встрепенулась, не ожидавшая вопроса, и как-то смущённо, осторожно произнесла «да», будто бы не была уверена, так ли это в действительности – то есть, поделятся они или нет.

Казалось, каждый, к которому обращались, на секунду внезапно оживал, весь собирался, будто замерший жук, мгновенно приходящий в движение от легкого прикосновения к нему чего-либо – пальца или веточки. Каждый казался очнувшимся вдруг от странного сна-полузабвения, спокойного, мирного существования, нахождения где-то внутри. Контакт внешнего мира с миром отдельным, внутренним, контакт этих миров друг с другом был там, на факультете, не просто ощутим лишь интуитивно – он, казалось, становился видимым для глаз, как если бы объекты различных цветов и формы плавно сталкивались друг с другом и вновь удалялись – уже изменившиеся – в какой-нибудь современной инсталляции.

Так видела происходящее Яна.

– Ну, и хорошо… – мягко проговорил Холмиков, будто успокаивал Женю. – Тогда – планы, друзья! – он переменил надоевшую ему уже позу и закинул одну ногу на другую. – Есть желающие начать?

Шелест тетрадных листов усилился.

– Давайте я начну, – вдруг сказала Лиза.

Нелепые рифмоплеты, услышь они этот голос, мгновенно окрестили бы его мурлыканьем, – и, возможно, впервые в своей жизни сказали бы правду.

– Давайте, Лиза, конечно, – согласился Холмиков, скользнув взглядом и по Яне. – У вас был Чехов, насколько я помню? «Мотив памяти…

– …в драматургии Чехова», – подхватила Лиза. – Да, именно, что был, но теперь я уже ни в чём не уверена, если говорить честно, потому что нашла очень много подобных работ. Правда, я ещё думала о Набокове – но и там, кажется, все уже всё написали. Поэтому я вчера, например, была в полном отчаянии – мне пришла ещё одна идея: сравнить Чехова и Набокова, всё с тем же мотивом памяти, – но и тут нашлись работы и диссертации – и с названиями такими, которые я и прочитать-то могу с трудом. Я думала и тему поменять – но исследования есть и о ностальгии, и воспоминаниях, и о юности – так что я в абсолютном замешательстве. К тому же, я проверила – не осталось ни одной пьесы и ни одного рассказа – или романа, в случае с Набоковым – которые бы не упоминались в этих работах. То есть, я, например, хотела писать о «Вишнёвом саде» – понимаете, да, о чём уж тут говорить… И хуже всего, что я не могу даже и читать эти работы – Яна говорила, у неё так с поэзией бывает – я открываю текст, и на втором предложении мне становится нехорошо от эмоций, потому что там обо всём, обо всём этом – уходящем, уже ушедшем, об этой невыносимой глухоте, безвыходном непонимании друг друга, потому что каждый несчастен и бесконечно одинок, и это никак нельзя изменить, и каждому дорого и важно что-то свое, но окружающие не видят этого и не понимают…

Яна не могла не улыбаться, слушая говорящую без умолку Лизу, говорящую без тени стеснения о чем-то возвышенно-поэтическом, прекрасном, – точно маленькая прелестная актриса, очаровательная, забавная.

В эту минуту и она, и Холмиков будто и вовсе не думали более о том, что скрывалось ими от окружающих, – Лиза вся ушла в захватившие её чувства и мысли о Чехове, а Холмиков едва ли забывал хоть на секунду о своей роли научного руководителя, в обязанности которого входит помогать и подсказывать, советовать и направлять. Он выслушивал Лизу со всей внимательностью.

– Не переживайте так, Лиза, успокойтесь, ну что вы, уверяю вас, что всё это гораздо проще, чем кажется. Если действительно хотите писать о мотиве памяти у Чехова – или у обоих авторов – то мы можем вот как поступить с вами: посвятите этот год и эту курсовую изучению уже существующего материала; впоследствии это будет как бы первая глава в дипломе – история вопроса. А чем продолжить – мы уж точно сумеем найти, потому что не бывает в литературоведении, чтобы абсолютно каждый вопрос уже был изучен от и до. Понимаю, объём большой – ваша курсовая будет вроде как реферат, и прочитать придется многое – и все те работы, на названиях которых вы и то споткнулись. Но, опять же, поверьте моему опыту человека искушенного в подобных вещах – в процессе вам уже не будет так страшно и сложно. Так что, подойдёт такой вариант?

Лиза, подумав несколько секунд, вынуждена была согласиться, в который раз отметив про себя, как ловко умеет Холмиков находить выходы из любой ситуации. Она кивнула и ответила:

– Да, судя по всему, подходит – выбора, как такового, всё равно нет…

– Придётся подчиниться… – согласился Холмиков.

Скрывая улыбку, Лиза сказала:

– Конечно, объём большой…

– Времени будет уходить много, бесспорно. Нужно будет жертвовать чем-то – меньше походов в кино и театры, меньше ресторанов – больше литературы. Выбор в пользу науки!

Яне казалось, что ещё немного, ещё немного – и они не выдержат, вот-вот прыснут со смеху, а затем не сумеют объяснить окружающим причину этого смеха, не смогут придумать её, потому что у обоих будет, как назло, в голове только звенящая пустота и всё тот же смех. Яна и сама шла на риск – как бы она ни опасалась за Лизу и Холмикова, их притворство и природный талант к нему проявляли себя с каждой минутой лишь ярче, в то время как она сама, Яна, прилагала усилия порой нечеловеческие, чтобы лицо её оставалось спокойным, а навязчивые коварные мыслишки так и мелькали в уме – что, если шепнуть сейчас Жене о руке на коленке? Вот бы увидеть её лицо. Что, если громко спросить вдруг Холмикова…

Ищущий за что бы зацепиться взгляд Яны зацепился – вновь – лишь за внимательный взгляд Холмикова. Искринки не удалось спрятать ни ему, ни ей.

Лиза спокойно что-то записывала на полях тетради.

Про закипевший чайник так никто и не вспомнил.

На секунду повисла тишина, так как Холмикову пришло сообщение и он, посмеиваясь, отвечал на него, взяв со стола айфон.

– Представляете, – сообщил он, когда закончил, – сейчас написала мне одна студентка с вечернего отделения – спрашивала, к какому кабинету им всем подходить сегодня, – он замолк на мгновение. – Кабинету! Ну, я и ответил ей, что, мол, кабинеты – это в поликлинике на осмотре, а у нас, в Университете, всё же аудитории!

Холмиков рассмеялся, и Лиза с Яной, переглянувшись, обе подавили улыбку.

– Ксения! – вдруг радостно объявил Холмиков. – Хотите быть следующей?

Ксюша, сидевшая справа от Жени, беспокойно заёрзала. Обманчивой иллюзией был этот вопрос – ответ на него имелся лишь один.

– Да, конечно… – проговорила Ксюша и поискала что-то в покрывших полпарты белых листках.

– Твардовский, если мне не изменяет память? Вы говорили в начале сентября, что хотите писать по его военной лирике…

– Да, – ответила Ксюша, – и мы обсуждали даже тему – образ дома, вы сказали мне ознакомиться с работами, которые уже есть…

– И что же, как успехи? Удалось разобраться с этим – и остальными проблемами?

– Проблемами?.. У меня, кажется, и не было их…

– Как же? – удивился Холмиков. – А разве не вы подходили ко мне пару дней назад и спрашивали: «Андрей Алексеич, как вам удаётся всё успевать?»

– Я… Да, я спрашивала, но это только чтобы знать, это в идеале…

– Так значит, я для вас идеал? – подхватил Холмиков.

Ксюша как-то вздрогнула – будто хотела что-то ответить, возразить, но не стала – и только тяжело вздохнула.

И вновь на секунду повисла тишина, а затем вновь раздался добродушный смех Холмикова.

– Ну, да бог с ним, лучше скажите, как всё-таки успехи с изучением материала ваших предшественников на этом нелёгком пути?

Ксюша, перебирая в руках исписанные листки, произнесла:

– Мне показалось, что по моей теме, об образе дома, всё уже написано… И о том, какую роль играет дом для ушедших на войну солдат, и про дом как метафору, то есть про Родину, и про сам дом, где люди живут… Думаю, что мне нужно, наверное, писать о чём-то другом…

– Но автора вы менять не имеете желания?

– Твардовского – нет, не хотелось бы менять, я думаю, можно найти тему менее изученную у него…

– Например? – поинтересовался Холмиков.

– Я пытаюсь найти её, но в любом случае – это военная лирика, и получается, что каждое второе стихотворение связано всё с тем же образом дома, и это важно… Правда, у меня есть ещё одна мысль, я думала о самолётах – что, если проанализировать, как повлияло на литературу появление самолетов, как оно отразилось в ней, или же дать некий «взгляд сверху»…

– Взгляд сверху? – переспросил Холмиков. – Позвольте, но это уже какая-то уфология!

– Подождите, Ксюша, – заговорил он уже серьёзно, отсмеявшись, – зачем вам самолёты? Давайте пока не будем уходить – улетать! – так далеко от нашей серьёзной военной темы, к тому же, вынужден вас разочаровать, о самолётах, их появлении, влиянии на мир и на культуру и об их отражении в художественной литературе уже написано всё, что только можно было написать… Возьмите, к примеру, Н. Паткина, он издал целую книгу, в которой подробно, с терпеливостью ангела проанализировал образ самолёта в лирике – на примере, заметьте, всей нашей русской лирики! То есть, конечно же, той, которая появилась после изобретения самолетов. Это титанический труд! Он собрал в своей книге абсолютно все стихотворения, где хотя бы как-то упоминается самолёт, и проанализировал каждое. О влиянии новых технологий и различных изобретений на культуру, на литературу в частности, кто только не писал… Вспомните – или прочитайте – Махонькина – там вам и о самолётах будет, и о телефонах даже… Работы конца XX века. Это и философия, и литературоведение, и культурология, и социология…

Ксюша притихла, слушая Холмикова, который с легкостью, за секунду, сумел разрушить все её планы, показав, насколько они наивны и насколько вторична каждая идея. Он, как и всегда, был безупречно прав. Всё, что хотела бы или могла возразить ему Ксюша, заранее было оспорено.

– Хорошо, – проговорила она, – тогда мне писать об образе дома?..

– Пишите, Ксюша, главное, не меняйте саму тематику – у вас военная лирика, и это намного серьёзнее, нежели Ивáнов или Бродский, которыми так увлечены наши девушки… Я дам вам ещё неделю, чтобы вы смогли сформулировать тему курсовой. Снова просмотрите существующие работы и исходя из этого подумайте, о чём касательно образа дома ещё не было сказано. И тогда уж мы с вами исправим это досадное недоразумение…

Ксения кивнула.

Что-то она сделала или сказала не так, в чём-то ошиблась, и есть нечто, очевидное и заметное для всех, кроме неё – потому и слышен был чей-то смешок сзади, потому ей самой и было не до смеха.

Объяснить бы всё это себе, понять каким-то образом, найти причины всему – но кроме желания поскорее уйти, кроме некоего неприятного, нехорошего чувства тяжести, неизъяснимого волнения и чего-то одиноко-жалостливого в своей душе найти не удавалось. И Ксюша, опустив глаза, стала перебирать тетрадные листы.

*

– Ждать тебя? – спокойно спросила Яна, когда семинар закончился и они с Лизой вышли на минуту в коридор.

– Думаю, не стоит… Ты не сердись, пожалуйста, – как-то растерянно, несколько смущенно даже попросила Лиза. И Яна невольно улыбнулась этому.

– Пиши, – ответила она и, ничего более не сказав, ушла в сторону лифтов.

Лиза секунду смотрела ей вслед, а затем вздохнула отчего-то и вернулась в аудиторию.

Холмиков стоял, прислонившись спиной к дальнему столу и скрестив на груди руки.

– Садись, – сказал он, кивнув в сторону пустого кресла справа от себя.

Когда Лиза села, он быстрым шагом прошёл к двери и легко повернув в ней два раза ключ запер её.

– Ну что, – хитро улыбнулся он, – как обычно?

Лиза улыбнулась в ответ и оглянулась на окно.

Холмиков, сдвинув стопки папок и бумаг, пылящихся на столе, в сторону, и резким движением, собрав все силы, распахнул окно – тяжёлое, дребезжащее. Стена задрожала, послышался грохот.

– ГУМ рухнет в один прекрасный момент, когда кто-нибудь так же пожелает открыть окно, – с иронией, но со злобой нескрывамой произнес Холмиков. – Держи.

Лиза взяла у него сигарету и прикурила от его зажигалки, повернувшись в кресле боком, к окну, и скрестив ноги на подлокотнике. Выдыхая дым, она смотрела на Холмикова снизу вверх, и он казался ей ещё выше.

– Хороший день, чтобы уехать из этого города. И из этой страны, – сказал Холмиков, смотря в окно. – Уехать на берег Франции, Италии. Или на Гоа. Ты была на Гоа, Лиза?

– Нет, – сказала та, смеясь, – я была только в Турции. Четыре года назад.

– Ах, Турция! Ну что нам эта Турция! Хорошо, конечно, да скучно, и – не для души. Однако и лучше, чем здесь быть. Эта страна проклятая сводит меня с ума, Лиза.

– Почему же? – с искренним интересом спросила та.

– Как почему? Но вы сами не понимаете? Климат, Лиза, климат, и всё тот же квартирный вопрос, и вечная клоунада… Вечная, Лиза, клоунада. И спешка, и пыль, и тоска, беспокойство, болезни. Тоска неизмеримая, некончающаяся. С рождения и до смерти – всё клоунада да тоска… Мне, знаете ли, Италия много больше по душе – и ментальность их, и всё, всё… И уехал бы – точно знаю, что не началось бы ни ностальгии, ни слёз, ни сожалений. Мне незнакома эта любовь к Руси, не чувствую я её – хоть убивай меня – сколько ни пытался. Вот как бывает у некоторых вера отсутствует в душе, вот и у меня с любовью к России так же. Иногда только как будто вспыхивает что-то – когда поэзию читаю, знаете. И всё больше это что ли с литературой, с языком связано. Язык наш, бесспорно, удивительный. Но оно вспыхивает – и скоро гаснет, почти тут же гаснет, как услышу чей-нибудь крик под окном или новости включу. Честное слово, уехал бы, Лиза, и никогда не вернулся.

– Так что же не уедешь? Ведь ты бы мог.

Холмиков не ответил.

В течение всего разговора мечтательная улыбка не сходила с его лица, и голос звучал спокойно, уверенно, возвышался и затихал ровно там, где это было наиболее уместно, и Лиза, глядя на Холмикова, всё стремилась подсознательно разгадать загадку: правду ли он говорит, или будто репетирует монолог для театрального представления, читает с выражением хорошо знакомый ему текст. Нет, наверное, – казалось в другую секунду Лизе, – он не репетирует; он уже на сцене – и выступает, – на сцене собственного маленького театра.

Холмиков докурил, и от легкого точного движения бычок полетел в вечереющий заоконный пейзаж. Лиза сделала так же.

– Проклятая зима, – полушутливо произнес Холмиков, – ещё и пяти часов нету, а уже темнеет. И эта сырость, и холод. Провалилось бы к чёрту, да?

– Да, – с готовностью ответила Лиза, в этом согласная с Холмиковым полностью. – Учиться невозможно. Ничего невозможно, кроме того, чтобы лежать, укрывшись одеялом, и смотреть фильмы.

– Да? А вот девочки с нашего семинара, – заметил Холмиков, – с тобой бы поспорили. Ходят исправно, и не помеха им ни дожди, ни холод. Устают, думаю, бедные, но, в отличие от тебя, лежать под одеялом они себе позволить не могут – совесть замучает.

– Ужасно, ужасно – запротестовала Лиза, – не понимаю таких людей, даже боюсь их в чём-то. Ужасно – половина факультета у нас такая, если не больше, – когда я курю, они смотрят на меня с опаской!

– На тебя и на всю ту, другую половину – которая только курит, смеется и много гуляет… Но, Лиза, ты – не относишься ни к тем, ни к другим. Ты действительно такая одна – на весь факультет, и за все те годы, что я преподаю здесь, мне не встречалось таких. Ты ни на кого не похожа. Ты одинаково понимаешь все грани жизни, ты сочетаешь всё. Это удивительно и прекрасно, настолько, что я нарушил все собственные правила. У меня есть – был – непреложный принцип: грань со студентками не переходить. А теперь я – будто персонаж пошлой, набившей оскомину истории. Молодой преподаватель в очках и с галстуком, литературовед – и девочка-второкурсница, резко отличающаяся от всех, цепляющая одним только взглядом. Прости меня, что всё это так тривиально, так приземлёно может выглядеть – только поверь, что мои чувства искренни.

Лиза опустила небесно-голубые глаза и смущённо улыбнулась, зная, что эта реакция является универсальной и наиболее удачной на многие подобные слова, сказанные в её адрес. Глубоко в душе вновь едва слышно звякнул маленький колокольчик – занавес поднимается, зал заполнен, сцена освещена ярким светом? Одинокий темный силуэт человечка появляется на ней… Или же нет театра, нет сцены, нет блеска, и света, и самодельных картонных декораций, и пёстрой публики.

– Можно попросить тебя встать на секунду?..

Лиза легко поднялась, будто птичка вспорхнула.

Холмиков же, напоминающий в тот миг большого довольного кота, устроился в кресле, свою жизнь без которого на факультете он не мог и вообразить, и с удовольствием откинулся на спинку.

– Иди сюда.

Лиза подошла, но присела сперва только на широкий подлокотник слева от Холмикова, поглядывая на него, повернутая вполоборота, и заправляя короткую прядь волос за ухо.

– Хорошо, посиди пока так, – разрешил Холмиков.

Света не зажигали. Аудитория постепенно погружалась в декабрьский мрак, и только уличные фонари тускло светили сквозь широкие незанавешенные окна. Их желтоватый свет смешивался с синей тьмой и какой-то особенной, факультетской тишиной. Всё замерло. Не слышно было даже тиканья больших часов у двери. Казалось, что всё растаяло.

– А эта аудитория не так и плоха – если сравнить с остальными, да?.. – негромко произнёс Холмиков, будто бы мыслил вслух. – Ах, сейчас вспомнил – кабинет! Ну, разве я не прав, что кабинеты – это в поликлинике?

Лиза рассмеялась и сказала, что безусловно прав. Но это воспоминание уже навело Холмикова на мысль другую, и он сказал, как бы рассуждая:

– Забавные у нас всё-таки личности учатся. – Пауза. – Мне кажется, все они – девочки на нашем семинаре – ещё девственницы; поэтому так смущаются моих шуток. – Ещё несколько секунд тишины. Лиза, тая полуулыбку, взглянула не него. – Но вот скажите, Лиза, – прищурился Холмиков, – может быть, я действительно сегодня что-то неприличное сказал?

– На мой взгляд, ничего… – ответила она. – Ксюша, мне кажется, немного не уверена в себе…

– Ксюша, – протянул задумчиво Холмиков, – попросту дура.

Помолчав, он добавил:

– Военная лирика у неё, вот вам и всё объяснение. Ну, – сказал он, наконец притянув Лизу к себе на коленку и крепко обхватив за талию, – хочешь ты бросить своего Чехова и заняться военной лирикой, говори?..

***

Когда Лиза, включив свет и поправив перед маленьким зеркальцем волосы, подошла уже к двери, Холмиков вдруг схватил её руку и остановил, развернув к себе.

– Скажи мне, ведь Яна всё о нас знает? – спросил он, глядя Лизе в глаза внимательно и неподвижно.

– Частично… – начала было Лиза.

– Я сегодня прочитал это в её прячущемся взгляде, – проговорил Холмиков.

Затем он продолжил несколько мягче:

– Всё-таки в отличие от нас с тобой она очень чистый человек… И не умеет скрывать.

Лиза, неуверенная, что готова согласиться с Холмиковым, привычно улыбнулась, но через секунду ответила:

– Да, наверное, со стороны наше с тобой взаимодействие на семинаре кажется забавным…

Холмиков понимающе кивнул:

– Ничего, пусть привыкает… Пора ей взрослеть…

Лиза мягко высвободила руку и вновь улыбнулась, сама уже того не замечая.

Холмиков отпер дверь и придержал её, пропуская Лизу вперёд.

Когда она уже сделала один шаг в коридор, он сказал ей в спину, смотря на стройный легкий силуэт, вновь показавшийся ему на секунду только миражом:

– Но всё-таки ты успокой её: она ведь не занимается Набоковым, так что ей ничего не грозит.

Лиза приостановилась на секунду – но в следующий миг она уже шла не оглядываясь, беззвучно и невесомо, по сумрачному коридору мимо сотни маленьких деревянных дверей, приоткрытых и наглухо запертых.