Читать книгу Наши в ТАССе - Анатолий Санжаровский - Страница 34

Проснулся в 8.20.

Проспал. Ужас!

Рысцой к электричке.

Ничего, утешаю себя. Всё обойдётся. Медведев-то в Лейпциге. Вчера ж он ярмарку открывал!

Открываю я дверь своей комнаты – на месте Медведев! В белой рубахе. Нарядный, как покойник.

Я зачем-то пригнулся и шмыг к своему столу.

Боюсь поднять глаза.

Ия уныло брякает:

– Александр Иванович, а вы не уехали?

– А вы не видите, что я здесь? – зло резнул Медведев. – Не оформил вовремя бумаги.

Татьяна с дежурным сочувствием:

– Бедненький! Сколько вы мук хлебнули, собирая те бумаги! Только из-за этого следовало бы вас пустить!

– Удивляюсь, – бормочет Медведев. – Вчера сообщили, что приехало в Лейпциг тыщу шестьсот гавриков. Где их разместили?

Никто в комнате не знал, где ж разместили вчера лейпцигских гостей. Молчат.

В паузу Татьяна впихивает своё:

– Только надела новый чулок… Уже поехал… Вчера матушка вернулась из Чехословакии. Жгутся со страшной силой. Шла по улице, видела самосожжение. В торгпредстве пели русские песни. Пришли две чешки с детьми. Их считают коллаборационистами. Они помогали русским! Одна работает в типографии «Руде право». Ей платят меньше, чем остальным за то, что её муж показал русским, как проехать. Советских работников торгпредства сажали в танки и те показывали нужные объекты. Все указатели всюду сорваны. В магазинах русским не хотят продавать. Матушку таскали по приёмам и ужинам. Она почти и не ела одна. Купила мне джинсовое платье, а Юрке куртку.

Ия громко чихнула.

– Сто тысяч вам на мелкие расходы! – великодушно не пожалел ей Артёмов.

Глядя на Ию, Бузулук вшёпот процедил:

– Ох и крутой бампер! Рвани такую – в лохматке ветер, в поле дым будет стоять!

Надвигается Восьмое марта. Мне, профоргу, велено собрать со всех мужчин по рублю. На цветы, на подарки женщинам. Сегодня хотел обчистить Ульянова. Говорю:

– По случаю Восьмого мне приказано вас обворовать. Всего на один рубль.

– Не могу. Я же внештатный!

– Но женщин вы любите штатно.

– Нет, нет.

– Не отказывайте.

– Что вы! Что вы!

Дело к шести. Жуткое оживление. Все собираются по коням. И лететь по домам. Пожалуй, самое главное событие, для которого и приходили сюда утром. Лисин весь день читал «Морнинг стар». Теперь радостно заворачивает очки в тряпочку и прячет в карман. Татьяна тоскливо переобувается:

– Что была сегодня на работе, что не была… Всё равно. Сидела бездельничала. Правда, только подсчитала, сколько стоит наша кооперативная квартира. 5780 рублей! Две четыреста мы уже заплатили.

Похвалился и я:

– А я, Тань, открыл сегодня жуткое дело. За пять месяцев в ТАССе я протёр двое штанов. А раньше одни носил целых пять лет!

Уже шесть ноль пять. Комната пуста. Задержался лишь Саша, чтобы сказать своей пионерке, старше которой двое, последнюю фразу:

– Я пишу, чтоб мы ели не только чёрный хлеб.

Ушёл и Саша.

Шесть ноль восемь.

Что б ещё написать? Слава Богу, дневник спасает меня на работе. Может, что из него когда-нибудь пригодится. Может, начать мне исследование «Что делать, когда нечего делать в рабочее время?»

Я сегодня впервые опоздал на десять минут. Я честно хочу пересидеть их. И я добросовестно пересидел.

Я вышел из своей комнаты ровно в шесть десять. Аут.

Вышел, мурлыча прилипчивый мотив:

– И никто не узнает, где могилка моя…

Дома меня встретил Анохин весёлой напевкой под гитару:

– Жизнь – дешёвый мадригал…

Кончив петь, он влюбовинку уставился на гитару.

– Если б ты, пан Анатоль, знал, что это была за гитара! Кто-то кого-то стукнул ею по черепу и выбросил. Я шёл по Домниковке. Подобрал. Отладил. Подарю сынашу Володьке. Пусть играет. Отдал ему контрабас, принёс из Большого, где когда-то я служил…

На Анохине модняцкая шляпа кавказца Ушанги, квартирничал тут когда-то. В подарок отдал эту шляпу.

Николай Григорьевич навеселе.

Сегодня у него получка.

– Николай Григорьевич! Не знаете, кто сошьёт мне брюки?

– Если пойдёшь по моей стезе, то тебе повезёт. У меня есть знакомый старичина. Сошьёт.

– Когда вы подшофе, вы говорите лишнее.

– Может быть. Язык – это дебаты… Я хотел сделать скульптуру… Голову отца из груши. А Лидка оторвала. Она ни музыку, ни скульптуру не любит… Хочешь семечки? От сибирской язвы помогают. Грызть нечем, зубов нэма, а ощущение есть. Аж слюна бежит, как у подопытной собаки Павлова в Рязани… Мне б ещё лет пятнадцать… Я б много великого сделал. Но эта лягуха степная помешала. Если б она росла в городе, развитая б была… Я пытался прожить почестнее. Пять раз приходилось менять операции. А всё пишется, отмечается в трудовой книге. Мне надо в депо, шлак на дом привезти. Надо подремонтировать. Чтоб было как раньше. Царские перегородки с инкрустацией… Иэх! – и его снова снесло на пение под стон гитары:

– Скучно меня слушать? Вот тебе анекдот. Пушкин со сцены говорит: «Дарю ослиную голову». Из зала голос: «Сам останешься с чем?» – «Сам останусь со своей». – «Ты только сейчас дарился ею!»

– Если описать мою жизнь… моих родителей… Мать заставляла нас, детей, молиться. А мы… На Пасху… Залезали у церкви на деревья, разоряли гнёзда, бросали удочки на пасхи, которые приносили святить, и фюить между ног. Мать вышла со всенощной на Пасху и прямо в агитпункт – он напротив церкви – и запела:

Потом снова вернулась в церковь и молилась всю ночь.

Пришёл Гуркин с новым квартирантом. Спрашивают:

– Сколько здесь ночуют?

– Сколько соберутся! Вот такой у нас балет «Бахчисарайский водопровод»! – отвечает Анохин. – Проходите. Не мешайте нам гонять мульку…

Ребята ушли. Анохин хвалится:

– Купил бабе рейтузы за четыре пятьдесят. Праздник же на носу! Глянь!

– Господи! Неужели у неё такая огромная империя!?

– Ещё б мала не была! Хотя… Взял пятьдесят шестой размер, – Анохин развесил их перед своей грудью.

– Как вы с нею справляетесь? Как вы, хвала и гордость наша, там доказываете свою правоту?

– Да уж держим мужескую марку отличично! Претензий не поступало ни в устном, ни в письменном виде.