Читать книгу Фатум. Том четвёртый. На крыльях смерти - Андрей Воронов-Оренбургский - Страница 24

Еще гремели песни и дробились мозговые кости, когда Чокто с тяжелым животом и кружащейся головой, перешагивая через тела родственников и гостей, направился в барабору отца, что располагалась в центре селения. Найти ее не составляло труда даже в ночи, так как рядом с нею тянулся в небо самый высокий тотемный столб из цельного кедра, покрытый резьбой лучших мастеров. Ближе к воде, там, где были вырыты ямы и куда еще днем сбросили убитых им рабов, теперь уже торчали домовые столбы его будущего жилища. Чокто пьяно облизал пересохшие губы и устало оперся на один из столбов. Где-то ниже, у самой воды, послышался звонкий смех. Девушки отмывали одежду и расчесывали гребнем волосы.

Он вдруг почувствовал, как что-то горячее залило его грудь и заставило сжаться сердце. Сами собой на ум пришли слова матери, умершей при родах три зимы назад: «Охотник без жены – что дом без очага».

Хмурый и мрачный, он опустился на землю. Думая о девушках, ему почему-то припомнилась одна из старух, которая успела плюнуть ему в лицо прежде, чем его топор сделал свое дело. Худая, старая, с провалившимися сухими щеками и длинными спутанными волосами, похожими на седую гриву старой волчицы, она неуловимо напоминала шехалису его мать. Кожаная кухлянка ее была разорвана, обнажая смуглые костлявые плечи и тощие, будто раздавленные, отвислые груди, давшие жизнь многим и истощенные материнством.

Чокто обхватил голову руками, сдавил ее так, что вздрогнули и взбугрились глубоким рельефом мускулы. На какой-то миг ему почудилось, будто он поднял топор на свою мать. С минуту он продолжал сидеть без всякого движенья, слушая глубокие вздохи черной ночи, шумливый прибой, играющий прибрежной галькой, затем тяжело завалился на бок, точно проваливаясь в омут…

Чрезмерное возлияние перебродивших винных ягод крутило живот, вызывая спазмы. Чокто хватал ртом сырой воздух океана, но плоть продолжало корежить и трясти; он купался в испарине и несколько раз его крепко вывернуло наизнанку так, что он харкал уже желчью, а ягодицы сводила судорога.

Под утро ему приснился сон, что часто приходил к нему по ночам. Волею случая несколько зим назад ему пришлось быть свидетелем смерти матери. Он возвращался с охоты и был уже неподалеку от родной деревни, когда услышал в кустах орешника какой-то невнятный шелест. Сжимая ружье, он осторожно, часто замирая, шаг за шагом стал приближаться к зарослям, покуда не достиг цели. Когда просунутый ствол старой английской кремневки раздвинул багряную листву, перед ним открылась картина, которая заставила крепче сжать рот. На траве лежала его мать. Густые, с проседью волосы разметались по земле, широкий подол ее замшевой кухлянки был задран, голые ноги раздвинуты. Ун-па-сичей – Идущая берегом – рожала.

Чокто видел, как минута за минутой появлялась на свет его восьмая по счету сестренка. Сначала на свет объявилась лысая, с редкими, что черный пух, волосами головка, величиной чуть больше его кулака, глаза-щелки были крепко закрыты, отчего сморщенное, как у старичка, лицо взирало на мир малость сварливо…

Идущая Берегом не проронила ни звука, только зеленые от травы пальцы скребли землю. «Этот шорох я и услышал», – мелькнуло в голове Чокто. Мать, закусив рукоять ножа, терпеливо ждала, и только время от времени, когда боль схваток усиливалась, ее белые зубы крепче вон-зались в темную рукоять пиколы.

Женщины Людей Берега при таких ситуациях всегда уходили сами куда-нибудь подальше от стойбища и, возвращаясь обратно с младенцем, как ни в чем не бывало приступали к своим обычным делам.

Чокто залился смущением. У шехалисов роды – дело крайне стыдливое, удел жрецов и шаманов, к тому же роженицей была его мать. Он боялся, что Ун-па-сичей приметит его и разразится скандал; однако продолжал мять коленями землю, приоткрыв рот от изумления, привороженный происходившим чудом.

Мать напряглась телом, колени ее задрожали, и крохотная сестренка Чокто скользнула на разостланное загодя домотканое одеяло. Старая индианка, опираясь на кулаки, села, быстро перекусила зубами пуповину и привычно завязала ее на голеньком животе ребенка. Затем пару раз ущипнула за плотно сжатую попку для того, чтобы дитя начало дышать, и ласково посмотрела на нее. Сестренка отнеслась к сему как настоящая скво – только тихо писк-нула, как мышка, почти неслышно, точно ведала, что крик может навести врагов на ее племя. Мать, аккуратно придерживая головку, подняла ребенка и, приспустив кухлянку с плечей, дала налитую молоком грудь.

Душа Чокто была переполнена сложными чувствами, когда он ползком, как змея, отполз под защиту раскиди-стой лиственницы. Там он поднялся и во всю прыть своих длинных жилистых ног припустил к берегу.

* * *

Две Луны и собравшиеся родственники ждали Идущую Берегом до заката солнца, а затем, взволнованные ее долгим отсутствием, отправились на поиски. Чокто шел впереди и без труда привел людей в нужное место. Все скорбно молчали и долго стояли над Ун-па-сичей. Даже собаки, увязавшиеся за отрядом, тоже притихли: ни одна не гавкнула, не бросилась шнырять по кустам, а только часто дышали, вывалив языки. Оно и понятно: они ведь тоже шехалисы.

Мать лежала на той же поляне, крепко прижав свою дочь к груди. Сестренка Чокто, вволю напившись теплого молока, беззаботно сопела носом-пуговкой, уткнувшись в мягкое плечо и не догадываясь, что больше никогда не увидит свою добрую мать.

Белое пуховое одеяло было почти насквозь пропитано кровью и пугало своим сырым темно-пунцовым цветом. Ун-па-сичей умерла из-за потери крови, которую ей так и не удалось остановить.