Читать книгу Сны в руинах. Записки ненормальных - Анна Архангельская - Страница 24

Часть 2 «Грааль»
IV

Оглавление

Ветер посвистывал в металле, звякая, играя проволочным сплетением, забавлялся, бился в стальных сетях, словно этот забор мешал ему так же, как и мне. Я слушал эти ставшие привычными звуки, рассеянно изучал вертолёты, осторожно присматривавшиеся с высоты к лётному полю. Как огромные механические насекомые, они слетались к этому полотну асфальта, послушные инстинкту служения человеку. И сложно было представить, что девушка смогла приручить такую махину, укротить, поднять в воздух… Мечта и воля, слившиеся воедино.

Сам я никогда не любил летать – в самолётах меня мутило и укачивало, в вертолётах вечно было то слишком жарко, то слишком холодно, тряско и страшно. Да и постоянно казалось, что он непременно должен зацепиться за что-нибудь своим «хвостом». Потому я никак не мог понять этого восторженного стремления Мэрион в ту прозрачно-голубую глубину, бесконечно раскинувшуюся за горизонт. А она тосковала без неба, следила за малейшими изменениями его настроения, могла часами смотреть в эту бездну облаков, звёзд, ветра… Почему-то природа ошиблась или замешкалась и забыла выдать крылья этой смешливой девушке. Но изворотливая человеческая натура всё же умудрилась выдумать их, выстроить из стали и топлива, подчинить своей фантазии и отобрать у природы право всё на свете решать самой…

Мне нравилось наблюдать, как огромная туша вертолёта снижается, немного неловко, – словно боится обжечься, – прикасается шасси к земле. И лишь проверив, убедившись, что ничто ей не грозит, доверяется своим пилотам, плавно опускается, вздыхая и успокаиваясь. И лопасти, сливавшиеся в один сплошной, мутный круг, становятся всё различимей, мелькают реже, затихают, устав от полёта. А хозяйка этого послушного монстра выбирается из кабины, весело машет кому-нибудь, задорно и ребячливо, радуясь каким-то своим условно-боевым свершениям. И только после, похлопав по броне своё крылатое чудовище, она наконец-то побежит ко мне, томящемуся за сеткой ограждения как заключённый…

Ждать её здесь, слушать ветер, вольно пробиравшийся за ограду, завидовать этой его разгульно-свободной дерзости стало моей привычкой. Он путался в травах, кружил в лопастях, скрашивая моё томление, ждал Мэрион вместе со мной. И первым сообщал мне о ней, счастливо бросаясь в лицо, тормошил волосы. Прошло немногим больше месяца, как мы с ним вот так подружились, затеяли эту почти ежедневную игру в преданность. А мне казалось, что уже очень давно – с самого детства – я прихожу сюда, к сетчатому заграждению, чтобы, подарив несколько минут своей жизни скуке ожидания, всё же дождаться лениво ворочающий хвостом вертолёт, плещущий в лицо ветер нисходящего потока, увидеть Мэрион. И тогда я забывал про трудности службы, про мутный страх грядущей отправки – ведь девять с лишним недель это ещё так нескоро! Всё, что я знал в такие моменты, это то, что хочу ждать здесь каждый вечер, заражаться улыбкой этой девушки, видеть в её глазах благодарное удовольствие оттого, что есть человек, неизменно встречающий её на земле.

Именно здесь я так давно тосковал от своей нерешительности, томил своё помешавшееся сердце, наблюдал за Мэрион… Здесь я впервые «знакомил» с ней Расти, и он всё никак не мог сообразить, где Мэрион – третья слева или та, которая спорит с инструктором. А я, раздражаясь, объяснял и нервничал, не сразу заметив это его весёлое издевательство надо мной…

Я словно бы навязал сам себе эту добровольную повинность – быть здесь, слушать ветер и ждать. Но после того нашего первого разговора с Мэрион, едва не ввергнувшего мою душу в рыдающее малодушие, это моё преданное томление перестало быть чем-то односторонним, бесполезным и грустным…


Наверное, она даже не удивилась, приметив меня здесь, – заулыбалась издалека, но ещё не мне, а какой-то своей милой застенчивости, смущаясь и от моего присутствия, и от самой улыбки, и от невозможности эту улыбку скрыть. И я тоже вдруг засмеялся, ревниво подхватывая её улыбчивость, таившую для меня уже нечто большее, чем обыкновенное приветствие. Непостижимо просто, насколько заразительным было любое её веселье. С самого первого дня, с первой безмолвной встречи я сдавался этому оптимизму, снова и снова безропотно шёл на поводу радости, едва лишь видел Мэрион. Восхитительная власть, которой раболепно поклонялось моё сердце, поспешно и безмятежно, не оставляя разуму иной альтернативы.

– Вы совсем его измучили, – она кивнула на цветок, который я немилосердно крутил в пальцах, пытаясь отвлечь всполошившиеся от счастья нервы, вымещал на этой обречённой лилии своё смущение.

Краснея ещё больше от такой заметной, очевидной неловкости, я аккуратно продел стебель в проволочную ячейку ограждения, так неумолимо нас разделявшего.

– Да вот… спугнул вашего обожателя. Только этот цветок и успел конфисковать. А вообще был целый букет. Огромный. Честно…

Кажется, я начинал заикаться. Но Мэрион, спасая меня, тут же подхватила эту игривость.

– Жаль. Ну, когда встретите его ещё раз, передайте, чтобы больше не сбега́л так, – как пленника, сумевшего прокрасться за стены своей темницы, она осторожно освободила цветок, расправила примявшиеся лепестки. – И скажите, чтобы в окна тоже не выпрыгивал. Я волновалась. Сколько там было? Метров пять?

Я чуть не попался на этот её коварный подвох уточнения. Прижав зубами своё едва не вырвавшееся «нет», я пожал плечами, засматривая в хитрые глаза Мэрион, старательно сдерживал улыбку. Уж чего-чего, а пяти метров там точно не было. Четыре от силы. Да и спрыгнул я на какие-то ящики. Так что, как бы мне ни хотелось стать в один ряд с героями любовно-приключенческих романов, поголовно вываливающимися из окон от прекрасных дам, но героического в такой суетливой панике было мало. Сейчас я и сам уже не верил той недавней своей глупости и почти такому же неимоверному везению. Умудриться незамеченным пробраться через полказармы – да тут любой диверсант позавидует! Но, как обычно и бывает, удача – та ещё шутница – бросила меня в самый неподходящий момент. И только моя не рассуждающая, выдрессированная реакция спасла меня от безотлагательного знакомства с Мэрион и, скорее всего, с военной полицией тоже. Шаловливая удачливость, натешившись этой издёвкой случая, снова вернулась ко мне, и я удрал как заяц, не успев даже вполне понять всю масштабность своего нахальства. Расти сделал это за меня.

– Феноменальная дурость, настоянная на сантиментах, – фыркал он, совершенно не оценив мою непредсказуемую, бестолковую храбрость. – Где такой учат, не подскажешь?

Кажется, он немного злился на моё самовольное перекраивание его практически безупречного плана покорения дочери полковника-героя Николаса Моргана. И эта «диверсия в тылу врага» совсем не вписывалась в его выверенную до мелочей, скучную до зевоты схему действий.

– Но теперь она хотя бы знает, что ты из пехоты, – он всё-таки любезно выловил в своём назидательном бурчании мелкий, сомнительный плюс.

И больше подсказок не потребовалось. Умница Мэрион в два дня вычислила личность своего засекреченного поклонника, и, цепляясь за остатки романтичной таинственности, я всё боялся спросить, как ей это удалось. Запомнилось ли ей моё улыбчивое, дурковатое замирание при первой встрече? Или же моё внимание к её жизни было скрыто всё же недостаточно умело? Как бы то ни было, хотя вся эта эпопея и могла закончиться для меня весьма плачевно, но победителей не судят. И сейчас, глядя на Мэрион, радуясь игривым словесным ребусам, ставшими нашим и только нашим кодом намёков и «оговорок», я был безмерно благодарен дерзкому, шальному, отважному чёрту, так ловко искусившему меня всей той авантюрой…


– Девять из десяти! – уже издалека весело завопила Мэрион, выставляя ладони с зажатым одним пальцем так, словно я был глухой или не смог бы понять, что такое девять и насколько близко это к десяти.

Она подбежала, запыхавшаяся от счастья, предъявляя мне в качестве доказательства свои по-детски растопыренные пальцы:

– Девять из десяти целей! Лучший результат звена за неделю!

Она запрыгала как маленькая, восторгаясь своему успеху, сразу немного смутилась этой гордости, и румянец тут же прокрался на её щёки.

– Молодец, Мэрион Энн Морган, – засмеялся я, любуясь и этим её восторгом, и гордостью из-за маленького учебного триумфа, и стеснительной неловкостью.

…Я жил этими встречами, задыхался, если почему-либо не мог увидеть Мэрион хоть один день, вынужден был смирить жажду своего чувства, подчиняясь приказам и безжалостному армейскому распорядку. Выкраивал эти крупицы личного счастья из потока тренировок, тестов, беготни оформления документов. Из страха и трусости, из почти истерического нежелания отправляться на войну именно сейчас. И когда я видел Мэрион, задорные, приветливые взмахи руки, уже издалека спешащие меня порадовать, я словно бы оттаивал от забот и трудностей, совсем забывая про невероятно, безбожно близкую отправку…


– Ну и как она восприняла? – старательно прячась за простым, бесхитростным участием, поинтересовался Расти.

Эта его дотошность, пытка любопытством, превращалась уже в какой-то ритуал, которым он развлекал себя. Как будто боялся или не хотел отпустить меня и Мэрион на произвол изобретательной судьбы, оспаривал право контролировать этот эксперимент романтизма и наглости, что мы так ловко устроили. И теперь он как-то очень уж увлёкся слежкой за моей любовью, донимал расспросами и советами. Может, потому, что всё ещё не мог поверить в мою удачу или оттого, что эти мои блуждания по свиданиям были в большей степени именно его заслугой. А может, просто утешал свою скуку ироничными наблюдениями за моей неизлечимой страстной лихорадкой, высматривая и собирая что-то новое для себя, что-то, чего всё ещё был лишён. Что бы там ни рождало эту дружескую слежку, только я всё чаще начинал уставать от его назойливого внимания к моей персоне.

– Никак не восприняла, – я нахмурился, нехотя возвращаясь в реальность из весёлого, улыбчивого мира своего счастья. – Я не сказал ещё…

– Ну и что на этот раз? – Расти всё агрессивней лез со своими указаниями. – Отправка через шесть недель. Долго ты это скрывать думаешь? Или считаешь, что лучше однажды просто исчезнуть? Напишешь ей письмо: «Прости, милая, меня тут случайно на край света унесло»?

Он был прав. А я злился. Моя угрюмость не прощала ему этих насильственных возвратов в действительность, этой рассудительной, убийственной правоты. Я уже давно должен был сказать Мэрион, вернуть ей это право самой решить тратить или нет на меня своё время сейчас, чтобы после терпеть разлуку и ждать целый год… И наверное, для Расти это было лишь обязательной вежливостью, простой честностью простых отношений. Наверное, ему бы это далось легко. Но вот именно это самое «или» и застревало у меня в горле, когда я подыскивал слова признания, готовился в секунду разрушить непринуждённую, беззаботную весёлость наших встреч, пожертвовать ею, может быть, навсегда… Ведь значила бы эта откровенность, что все цветы, поцелуи, счастье свиданий, сама Мэрион были лишь баловством, способом временно удрать от тревог будущего, развлечь себя ловким, кратким флиртом.

Я всё пытался представить себе, что услышит в этих словах Мэрион. И не мог. Я всё ещё недостаточно хорошо знал её – её душу и реакции сердца, – а потому решал за неё как за себя, безотчётно хватаясь за это своё восприятие как за единственно верное. И на месте Мэрион я никак по-другому и не пожелал бы объяснить себе эту упрямую, казалось, совсем ненужную скрытность. И чем дальше, тем плотнее обвивала меня эта почти ложь – улыбаться и молчать, позволяя самому себе забыться. Травила мою совесть, ведь теперь пришлось бы оправдать ещё и давность моей нерешительности…

Но когда я мог рассказать?!

Когда она с лукавым блеском в глазах всё надеялась увлечь меня чарующим чувством полёта, навязать это рукотворное чудо ощущений, манящий зов ветра? Когда, задыхаясь от торопливых, ярких впечатлений, рассказывала о тонкостях управления, забрасывала меня терминами, а я смешно путался, не в силах понимать что-либо, кроме радости быть с Мэрион? Когда же именно судьба пыталась оказать услугу моей стыдливой, замирающей в груди честности? Тогда ли, когда, нежно обнимая меня за шею, Мэрион прикасалась дыханием к моим губам? Осторожно, едва осязаемо… И я, не вытерпев этого ласкового, возбуждающего истязания, обхватывал её руками, притягивал к себе. Она тихо смеялась. Балансируя между шалостью и страстью, отклонялась, гибко избегая моей пылкости. А когда мне всё же удавалось поцеловать её, смеялась звонко и оглушительно. И сам я тут же подхватывал эту радость, смеялся вслед за ней, сам не понимая, чему же, собственно, смеюсь, и что такого забавного может найтись в обыкновенном поцелуе. И всё это получалось как-то весело, легко, хоть и было мне немного неловко, оттого, что я никак не мог разгадать причин её смешливости, а она не хотела мне их объяснить. Отсмеявшись, она иногда брала моё лицо в плен своих тёплых ладоней, смотрела внимательно и бесконечно долго мне в глаза, словно вчитываясь в мою восторженную, распахнутую счастьем душу…

Когда я мог рассказать? Как мог добровольно променять эти бесценные, восхитительные мгновения на объяснения, тоску неизбежных упрёков, быть может, даже ссору и расставание?

…И каждый раз, выслушивая от Расти эти неимоверно унылые наставления, я тихо бесился. Заранее оплакивал что-то зыбкое, хрупкое, чего неизбежно лишусь, едва только откроюсь Мэрион. И каждый раз я всё-таки собирал рассыпа́вшееся самообладание, выдавал его своей совести и шёл на свидание, тащил в себе этот груз, с робкой надеждой не покалечить никого из нас ни этой откровенностью, ни давней скрытностью, ни неизбежностью расставания. И каждый раз, увидев Мэрион, её улыбку, я бросал эту грубую решимость, прятал до завтра, до «когда-нибудь», рассчитывая, что, возможно, моя непредсказуемая удачливость снова выручит меня. Что отправку перенесут или отменят вовсе, что никогда так и не придётся похоронить хорошее настроение наших встреч…

Но случай порой бывает невероятно, беззастенчиво жесток… Отправку всё же перенесли.

Сны в руинах. Записки ненормальных

Подняться наверх