Читать книгу Сны в руинах. Записки ненормальных - Анна Архангельская - Страница 6

Уже в темноте я подходил к нашему корпусу, тепло светившему окнами. Всё-таки мне здесь нравилось – определённо, безопаснее и комфортнее, чем за закрытыми дверями в некоторых семьях. Даже перекосило от мысли, что судьба могла глумливо засунуть меня в какой-нибудь такой вонючий притон с этими ползающими, выедающими собственные мозги существами, лишь внешне похожими на людей. Что я сам мог стать одним из них. Быть может, мои родители, кем бы они ни были, оказали мне огромную, неоценимую услугу, бросив сразу после рождения. Кто знает, от какой доли они меня избавили…

Поразительно, но мистер Ли нигде не мелькал. Устал со мной нянчиться? Хотя, скорее, просто не представлял, что после всего этого дневного воспитательного процесса я решусь на наглость двойного побега в один день.

«Люблю удивлять», – самодовольно ухмыляясь в темноту, подумал я.

Этот нелепый, хаотичный день заканчивался парадоксально хорошо. Я выдержал пару проверок, повысил свой статус в шайке, и похоже, Расти, – а может, и Вегас тоже, – стал мне доверять. Возможно, не получись это утро таким сумбурным, я всё ещё прилежно носился бы с мелкими, скучными поручениями, выполнить которые способен любой сопляк. Теперь же из «принеси-подай» я превратился в напарника Расти. Результативный денёк выдался…

Венеция поднялась мне навстречу. Стоя ровно на том же месте, будто никуда и не уходила, ждала, когда подойду. Я даже обалдел от этой какой-то собачьей преданности и совсем забыл, что собирался ей высказать.

– Я уже замёрзла! Где ты был?! – сердито она вдруг накинулась на меня.

Ничего себе претензии! Она, кажется, действительно решила манипулировать мной и всерьёз полагала, что секса для этого вполне достаточно.

– Не твоё дело, – отрезал я, моментально разозлившись.

«Этот день когда-нибудь закончится?!»

Она готова была выцарапать мне глаза:

– Не моё?! Мы заключили сделку, а потом ты исчезаешь на целый день, и я даже не знаю, когда вернёшься! – всего на миг мне вдруг показалось, что она сорвётся в слёзы – злые, гневные.

«Только бы не истерика», – успел взмолиться я. Но она уже взяла себя в руки и грозно смотрела мне в глаза, требуя ответов.

«Сделка? Ну конечно…»

Вот чем была эта ночь. Аванс. Чёртов аванс… Любовь ловко подменила страстью и ласка в чистом виде – не придерёшься, именно та «плата», которую я «попросил». Лихо она разыграла эти карты. Теперь мне придётся вляпаться в её игры или пойти на сделку с собственной совестью, превратившись в полную скотину. А совесть у меня была и, несмотря ни на что, очень агрессивная. От неё не отмашешься фразочкой «это была шутка, и я не виноват, что Венеция этого не поняла». Или сделала вид, что не поняла.

«Что ж, не будем скатываться в неприглядные объятия подлости. Аванс взят. Значит, придётся отрабатывать».

Я вздохнул:

– М-да… сделка. Ну и каков план?

Её тёмные волосы резко выделялись на фоне бледной стены. Наклонив голову, она молчала. Вероятно, плана не было.

«Что, Венеция, все силы и фантазию потратила на капканы для меня? Как неосмотрительно», – иронично подумал я.

– Через пять минут приходи к нам, поцелуешь меня…

Она это серьёзно? Я весело рассмеялся, невольно оскорбляя её этим смехом. Её мир настойчиво и злопамятно калечили, а я смеялся. И может, оттого, что смеялся весело, а не зло как остальные, это было ещё обидней. По искрам в её глазах я всё угадал и быстро перехватил руку, не давая ударить. Почему девушки так любят эти театральные шлепки по лицу? Это же почти не больно. Иногда унизительно, но и только… Видно, именно ради сомнительного унижения, степень которого вряд ли возможно рассчитать заранее, они и отбивают ладони об наши щёки.

Справившись с весельем, я объяснил:

– Каждая девчонка в этом приюте или знает, или догадывается, что за десятку я чмокну любую.

Это я, конечно, приврал – не за десятку и не любую, может, ещё и сам приплачу. Но суть она уловила.

– А что ты предлагаешь?

Вот тут-то, неожиданно для меня самого, и развернулась в моей душе вся та авантюрная сокровищница, максимально скрытая от посторонних. Порой я сам пугался этой непредсказуемой, неисчерпаемой изобретательности. Пугался и гордился одновременно, зная, насколько бережно храню своё тихое коварство, насколько необходимым считаю лелеять хладнокровный цинизм хитрости. Мои личные законы выживания в человеческих джунглях.

Голова к голове, как на экстренных деловых переговорах, мы обсуждали стратегию этой странной, непривычной для меня авантюры на двоих. Не хватало огромного стола и окна с видом на небоскрёбы, а так – хоть кино снимай. Я вкратце изложил идею: начинать, однозначно, со сплетен; никаких явных демонстраций – в такую туфту никто не поверит. Будем прятаться, как Монтекки от Капулетти, краснеть и всё отрицать, как контрразведчики. Если всё сделаем правильно, через пару дней слух расползётся по ушам, и нам «придётся» признать, что мы встречаемся.

На словах всё просто, но здесь была одинаково важна игра обоих. Приютских сложно обмануть. Какая-то природная, дотошная чуткость к фальши с рождения сидела в каждом, кто никогда не знал своей семьи. Как зверьки, мы умело вынюхивали притворство, и любая промашка могла с лёгкостью разрушить всё предприятие. В себе я не сомневался – годы тренинга в ношении масок не подведут. Но вот Венеция… Ну да это её идея, её жизнь. Если она всё испортит, придётся искать другие способы. Так или иначе, победу или поражение я одинаково действенно скормлю своей совести.

А можно пойти ещё дальше… Какой-то бойкий, непоседливый бесёнок всё же не удержался и вбросил мне эту мысль в голову. Что если… Весь этот нескладный, неуклюжий день будто создан был для успехов. Так почему бы не разыграть ещё одну схему? Ведь глупо оставаться мальчиком на побегушках в приюте, если даже у Вегаса меня вычеркнули из этих списков. Давно пора переходить на новый уровень…

Венеция сосредоточенно кивала, запоминала детали, воображая, что вся эта затея – её, для неё и касается только её. Но в этом спектакле я поведу основную партию. Использую Венецию, пока она будет думать, что использует меня. И в отличие от её войны, моя не будет проиграна в любом из вариантов.

– Прежде чем двинемся на баррикады, один вопрос, – моё любопытство всё же пересилило усталость. – Зачем тебе это? Такой сложный путь. Могла бы на время пойти в приёмную семью, пока с твоей не утрясётся. Да и сейчас ещё не поздно.

Она внимательно посмотрела на меня, и я почти физически почувствовал в ней эту внутреннюю борьбу – доверчивость исповеди и высокомерие молчания. Я уже готов был забрать обратно свой вопрос, – ведь с какой стати ей мне доверять? – как вдруг она решилась.

– Меня не возьмут. Мама в клинике как раз на месяц. И всё равно я не пойду в какую-то чужую семью! У меня своя есть, и я не собираюсь становиться какой-то там…

Она резко осеклась, слишком поздно понимая, что наговорила лишнего. Без сомнения, у этой девочки был талант плодить врагов.

– «Какой-то там» кем? – не отпуская её взгляд, я сурово смотрел ей в глаза. – Ну, договаривай.

Очень уж хотелось узнать, кем же она считает меня и таких, как я.

– Сиротой… жить в чужом доме, – тихо, извиняясь, она теперь тщательно подбирала слова. – Прости, я забыла, что у тебя семьи нет. Я правда не хотела обидеть, – кажется, это было честно. – Просто ты не представляешь, каково мне тут. Дома меня никто никогда ни разу не ударил, а тут я даже спать боюсь. Сыплют всякую мерзость в постель, тараканов за шиворот бросили. Я как в тюрьме дни считаю… – она умоляюще посмотрела на меня. – Помоги мне, пожалуйста.

Эта пронзительная, неожиданная именно в ней, трогательная искренность, пожалуй, заслуживала прощения. И да, я действительно не представлял, как живётся здесь без друзей, с клеймом изгоя. Тем более в том подлом, жестоком женском мире, где драки коварны, а упавшего и уже униженного врага всё равно будут беспощадно добивать и калечить. Я всегда был здесь «своим» – автоматическое звание, выданное при рождении. И эта негласная бирка защищала меня от многого. Венеция, неосторожно разворошившая какой-то особый, полный ревности и зависти муравейник, не желающая смиряться, упрямой стойкостью ещё больше злившая врагов, теперь надеялась, что я каким-то чудом найду некий значок неприкосновенности и вручу его ей. Очень наивно. Она попала в наш мир и пыталась жить в нём по правилам своего…

Устав усердствовать в извинениях, она отчаянно смотрела на меня. Я не стал больше её мучить:

– Помогу.

Не успев насладиться собственным великодушием, я вдруг оказался в её объятиях, оторопело заглянул в сияющие благодарностью глаза. И она тут же сама застеснялась этой своей порывистости. Вообще, если вспомнить, в Венеции все чувства были как будто сильнее, виднее, активней что ли, чем у большинства. Радость, восторг, злость, ревность, гнев, любовь, ненависть, гордыня – всё это словно было дано с избытком её душе, словно вовсе не знало меры. Может, такой и должна быть нормальная человеческая душа? Радоваться до крика, злиться до мести, ненавидеть до греха…

«Эх, – с опозданием подумал я, – а ведь можно было сообразить прибавить к ночному авансу ещё какую-нибудь приятную мелочь».

– Ладно-ладно, – я спрятал смущение за развязностью. – Только эту речь про сироток и тому подобное забудь и не вспоминай. А то, веришь или нет, но я, может, единственный, кто после такого тебя не возненавидит. Немногим здесь всерьёз, а не напоказ плевать на все эти семейные ценности, – я косо глянул на неё. – Надеюсь, я первый, с кем ты так разоткровенничалась? А то очень не хочется лишиться зубов за «встречание» с тобой.

Она помотала головой:

– Я вообще тут ни с кем не говорю. Ни о чём, – снова строгая, собранная она была похожа на бойца перед важным сражением.

…Я шёл рядом и пытался вспомнить тот момент, когда вдруг перестал верить в циничную сказку, так жестоко придуманную взрослыми. Про родителей, семью, дом, братьев-сестёр. Про мнимую возможность силой воли взять у судьбы то, что она не пожелала дать с самого начала. Когда же я перестал бороться? Когда забил в себе эту иссушающую душу способность лепить из грёз воздушные замки? Ведь наверняка маленьким я доверчиво тянул руки к этой мечте, надеясь, что вот именно эти люди и принесли её с собой.

Слышал, что в детстве меня чуть было не усыновили – по-настоящему, навсегда. Я очень смутно помнил ту семью… В доме было полно игрушек и солнечного света. И кажется, была собака… Нигде больше я не жил так долго – лет до пяти.

А потом что-то случилось…

Было много людей, машин, и красно-синие блики мигалок мазали по стене дома, по взволнованным, испуганным, любопытствующим лицам. Собака с лаем прыгала вокруг чужой, незнакомой женщины, державшей меня на руках… Я не плакал. Я просто не понял, – да и сейчас не знал, – что произошло с той первой моей семьёй. Осмыслил я эту картинку гораздо позже, и видимо, потому мне не было больно. А может, я просто родился без какой-то части души, и именно из-за этого «дефекта» был брошен? Кто теперь разберёт… Лаяла собака, сверкали огоньки на машинах, а природа хранила моё сердце от надрывающей боли потери.

Думаю, именно тогда, с детским бесхитростным любопытством разглядывая весь этот яркий, шумный, суетливый спектакль, пока машина увозила меня в приют, я и осознал впервые, что всё это – игрушки, собака, солнце сквозь занавески – всё это не моё. И моим не будет. За неполные семнадцать лет я сменил восемь семей, не считая той, первой, нигде не задерживаясь слишком долго, не позволяя себе привыкнуть. Наверное, очень уж рано я усвоил, что родными ни я им, ни они мне никогда не станут. Даже если усыновят и будут обращаться как с родным. Кого-то такая видимость устраивала. Меня – нет. Я всегда чувствовал себя в этих домах как в гостях, надолго или не очень. Привык к этому чувству, как турист привыкает жить в разных отелях, которые всё равно никак не смогут заменить ему дом. А потому я не искал способа остаться там навсегда, обрести какую-то мифическую семью, чем бредили очень многие в приюте, особенно те, кто помладше. Сколько себя помнил, я легко входил в семьи и так же легко возвращался обратно в приют. И если называть домом место, куда всегда можно вернуться, то значит, именно приют и был мне домом.

Я вдруг очнулся от этих размышлений, и на секунду возникло то самое чувство «возвращения из семейного отпуска», которое неизменно вздрагивало в душе в такие мгновения. Одновременное разочарование и облегчение – странная смесь, загадочная именно этой одновременностью существования таких непохожих ощущений.

Венеция вопросительно смотрела на меня. С этим самокопанием я чуть не забыл про неё и её проблемы. Осторожно, как сапёры, мы пробрались по коридору в дальнюю комнатку. Эта забитая швабрами и какими-то мешками подсобка служила чем-то вроде клуба, «зоной отдыха» в нашем корпусе. По вечерам тут развлекались, кто как умел. Не всегда законно, но всегда в рамках, избегая лишнего внимания «надзирателей» к этому месту. Был даже некий график посещений, негласное расписание. И именно это стало основой для сегодняшней комедии.

Неуверенно глядя на меня, Венеция совершенно не понимала, чем нам поможет уединение с этими швабрами. Но на объяснения не было времени, тем более что знай она мой замысел, вряд ли смогла бы отыграть свою роль. А премьера очень важна, это вам любой скажет…

– Раздевайся, – сказал я, снимая рубашку.

Венеция ахнула, будто в неё иглой ткнули. Я предусмотрительно погасил свет, – в темноте волна негодования была не такой явной.

– Ты издеваешься?!! – она зашипела как кошка, даже глаза, казалось, немного светились.

– Сама всё поймёшь, – я постарался интонацией успокоить её. – Снимай, что ты стесняешься? Я вроде уже всё видел… Ну, рассмотреть точно пытался.

Она подозрительно изучала меня, ожидая подвоха, какой-нибудь гнусной подлости. Но разумно рассудив, что я всё же числюсь её союзником, да к тому же единственным, отважилась и храбро стянула футболку.

– Дальше снимать? – ради достижения своей цели она готова была на многое. Похоже, всерьёз считала это делом выживания.

– Хватит. Джинсы только расстегни.

К сожалению, мне было не до любований её прелестями. Весь захваченный этой новой, хрупкой аферой я напряжённо прислушивался. Венеция замерла, чуткой интуицией угадав торжественность момента. Не знаю, кто первым из нас услышал этот звук шагов… Я едва успел обхватить Венецию, почувствовать лишь на один сладкий миг её тёплое тело, как безобразно шумная компания ввалилась в дверь. Свет врезал по глазам. Венеция автоматически взвизгнула – молодец, Венеция! – а я, толкнув её в единственный не видный от входа закуток, бросился к выключателю. Погасив свет, ворчливо одного за другим вытолкал этих «нежданных» гостей, обалдевших от немногого увиденного, но уже многого нафантазированного.

Венеция, суетясь, одевалась, торопливо шурша в потёмках. Подперев дверь, я потянул её, румяно-красивую, к окну.

– Вылезай, – на ходу выдавая инструкции, я помог ей перелезть на козырёк. – Направо, там мусорные контейнеры. Прыгать совсем невысоко. И бегом в свою спальню!

– А ты? – придержав мою руку, она удивлялась моему бездействию.

Я хитро заулыбался:

– А мне зачем через окно? Меня они и так видели. Пойду по-человечески. Встретимся у тебя, только отверчусь от этих придурков.

В дверь уже ломились; истерзанные собственным воображением, шутливо галдели пошлости.

– Через минуту чтоб была в спальне! – почти приказал я, навязывая Венеции свою искусственную панику. – Если я туда первым прискачу, считай, всё пропало.

Она махнула как со старта, даже не подумав, почему это вдруг всё должно накрыться, если я куда-то там зайду. Но паника – такая заразительная штука… Лучший способ отключать даже самую изворотливую логику, который я знаю.

Я услышал жестяное хлопанье крышки бака, и мелко протопало уже под козырьком – обратно к входу. Вовсе не собираясь никуда бежать, я расслабленно осмотрел комнатку – так, на всякий случай. Девочки вечно теряют заколки, булавки – всю эту мелкую, блестящую дребедень, которая легко может навести на след. И только после впустил дрожащую от любопытства ватагу. Развязно и нехотя отбиваясь от лавины непристойных шуток и вопросов, я побрёл к себе. Представил, как Венеция, растрёпанная и запыхавшаяся, ждёт меня сейчас, досадуя и не понимая, что со мной произошло, и почему я так и не приду. Замечательно. Это определённо кое-кого заинтересует. Уже завтра они свяжут эти два события в разных концах корпуса, начнут искать доказательства своим домыслам. И чем дальше, тем активней. Так почему бы не устроить им эту охоту?

Бессовестно ломая разработанный план, весь следующий день я избегал Венеции. И не заметить этого мог разве что слепой. Единственный, кто с самого начала относился к ней спокойно, кого почти не пугала её метка прокажённой, единственный, кто всегда и во всём настойчиво удерживал нейтралитет, вдруг сам – добровольно и подло – примкнул к этой своре гончих. Да это было действеннее, чем прямо указать пальцем! Нас изучали, пытливо присматривались, шуршали шепотком по углам. А я старательно переманивал сомневающихся в лагерь уверенных. На перерывах меня будто сдувало с места. Ни на секунду не оставаясь в одиночестве, я лишал Венецию малейшего шанса поговорить, отгораживался от неё невидимой трусливой стеной. Она ёрзала от нетерпения, заметно нервничала, не в силах разобраться, и отлично отыгрывала свою роль в моей пьесе. Сознательно подставляя её под удар, я сбежал к Расти при первой же возможности. Шатаясь с ним до самого вечера, думал, что, может быть, именно в этот момент Венеции устраивают какую-нибудь очередную гадость. Только на этот раз это будет проверкой для меня – посланием, первым требованием выбирать с кем я и против кого.

Дотянув до темноты, я наконец-то вернулся и даже не удивился, увидев Венецию всё на том же месте. Подстеречь меня здесь было единственным верным шансом выяснить всё без ненужных свидетелей. Но она не сделала и попытки заговорить.

– Что-то случилось? – наиграно-наивно спросил я.

Её взгляд был способен что-нибудь поджечь, но она смолчала. Эта яростная обида была красноречивей любых слов. Это и было тем сигналом, вызовом. А она сама была ключом к решению моих давних, почти забытых споров.

«Потерпи, Венеция. Ты нужна мне… Твоя обида и твоё одиночество».

Замученная своей многодневной борьбой, допустив уже слишком много ошибок, чтобы выпутаться из этого змеиного клубка самостоятельно, отчаявшаяся, но не сдававшаяся, она всё-таки так надеялась, что сегодня её уже никто не тронет… Что я сделаю хоть что-нибудь… Просто буду рядом. И она ненавидела меня сейчас именно за эту свою надежду, что поверила мне и в меня. А взамен я бросал её под ноги всей этой развлекавшейся травлей стае.

«Но прости, Венеция, по-другому мне не выиграть…»

Ожидая истерики, крикливой и оскорбительной для нас обоих, я терпеливо стоял возле неё. Но кроме молчаливого, страшного каким-то внутренним отчаянием гнева, не видел ничего. Она словно боялась саму себя, сдерживалась, быть может, рассчитывая услышать извинения, отговорки – что угодно, что позволило бы ей если не простить, то хотя бы понять моё поведение.

– Это из-за моих слов про семью? – неожиданно холодно спросила она.

Какую же силу души нужно иметь, чтобы настолько хорошо владеть собой? Она восхищала меня всё больше. Я поразился этой милосердной способности самой искать оправдания тому, кого она уже считала подонком, худшим из своих врагов. Она давала мне то, чего никогда бы не получила от меня сама, стань она моим врагом – личного адвоката для совести, возможность снова протянуть руку дружбы и оставить себе собственную гордость.

Но я не мог и не хотел принять её великодушия.

– Нет, – тихо ответил я.

– Тогда почему сказал, что поможешь? Почему сразу не отказался? – теперь она смотрела мне прямо в глаза, искала хоть что-то, на что ещё сможет опереться её рушащаяся вера в людей.

– Я отказался. Дважды. Но ты решила, что меня можно использовать. И ошиблась.

Я не успел отклониться. Когда это я считал, что пощёчина это не больно? Вложив всю ярость, всю свою страшную обиду в удар, Венеция навсегда избавила меня от этого заблуждения. Пощёчина действительно, а не для зрелищности оскорблённой женщины – это чертовски больно. И громко.

Моя совесть, отбитая этой оплеухой, тут же заткнулась. Венеция так талантливо и хитро затаскивала меня в свои сети, использовала для собственной выгоды, а теперь не прощала мне того же самого. Того, что в этом мы были одинаковы.

– Аванс верну, когда скажешь, – обозлённый я не собирался её щадить.

– Оставь себе, – она добила меня взглядом за этот нож в спину.

Сжав зубы, я смотрел ей вслед. Надменно-гордая от бессилия она шла как на казнь. Одна против всех. Снова. В такой войне невозможно победить, и сейчас она, кажется, это поняла. Но с детства привыкшая, что весь мир так или иначе вертится вокруг неё, она не рассмотрела основного – что уже перестала быть главным действующим лицом на этой сцене. Прячась в её тени, я заманивал всех поучаствовать в моём представлении. За любой новый статус в любом коллективе неизбежно приходится бороться, неважно насколько тайно или явно. И именно Венеция поможет мне выиграть эту борьбу с наименьшими потерями.

Завтра…