Читать книгу Кочевье - Антология, Питер Хёг - Страница 11

Свои поэты есть в любой деревне —

не только в горделивых городах.

Они, как птицы, селятся в деревьях,

в густой траве, в некошеных лугах.

Их не прочтешь в журналах и газетах.

Не приглашают их на вечера

надутые столичные поэты

и чуждого верлибра мастера.

Зато весь божий день они на воле,

не в тесноте удушливых кафе.

Там чистый лист для них – пустое поле,

и есть, где раззадориться строфе.

Счастливчики, любимчики природы,

поют себе, рифмуя все подряд…

Им неизвестно увлеченье модой,

они над повседневностью парят.

Я вроде бы потратил все слова,

которые скопил в процессе жизни.

И новых не вмещает голова —

настолько память сделалась капризней…

Вот, кажется порою – снизошло,

спустилось на меня из поднебесья…

Но вновь сомненье: так ли хорошо

оно? И в этих муках – весь я.

И ягодки мои вы и цветочки,

от сердца беспокойного ростки —

мои стихи, стишата и стишочки,

прекрасное лекарство от тоски.

Я вас любовно взращиваю ночью,

души перепахавши чернозем,

чтобы цвели среди растений прочих

в саду неувядаемом моем.

Как мало нам

отмерено для жизни,

и как быстры отпущенные дни,

чтобы растратить их

на укоризны

и на часы пустячной болтовни.

Чтоб растерзать

на ссоры и дележки

и на кусочки мелочных обид…

Пускай Господь пошлет еще немножко

и с местом для меня повременит.

Ты хороша бываешь по утрам,

когда, из теплой вынырнув постели,

не доверяя собственным шагам,

на цыпочках крадешься еле-еле.

Одним рывком распахиваешь дверь,

чтоб, с перепугу, скрипнула потише…

Ступая мягко, как домашний зверь,

обнюхиваешь сонное жилище.

Скрип половиц под легкою ногой

и чайника сердитое ворчанье…

Ты нарушаешь утренний покой,

на мой призыв ничем не отвечая.

Море. Волны. Хохот чаек.

Горизонта полоса.

Сосны длинными свечами

прожигают небеса.

Солнце медленно сочится,

словно спелый апельсин

на некрашеные лица,

на белесость голых спин.

Ветер крепнет. Гул прибоя.

Остывающий песок.

Ты и я. И мы с тобою —

от любви на волосок.

Пожелай мне удачной посадки,

помолись обо мне не спеша.

Я уверен: все будет в порядке,

если будет в порядке душа.

Если сердце в груди равномерно

отбивает уверенный такт,

будь спокойна – я жив. Это верно,

как годами проверенный факт.

Я лечу! И не надо сомнений.

Надо мной бесконечная высь.

В крайнем случае… – это мгновенье.

Так что, все ж, не забудь, помолись.

Не заставляй меня любить

сильней, чем я могу.

Поверь, непросто это – быть

перед тобой в долгу.

Меня напрасно не вини

во всех земных грехах.

Они давно погребены

в раскаянных стихах.

Теперь считаться не резон —

кто прав, кто виноват…

Вблизи маячит горизонт

и ангелы трубят.

Возможно, возвестят с небес

всеобщую беду…

И я – единственный! – к тебе

на выручку приду.

Моя Муза сегодня дежурит по огороду:

перед сном она укутывает огурцы.

Половина из них выжила в непогоду,

остальные, как видно, уже не жильцы.

Укрывает их пленкой – легчайшей, как воздух,

наклоняется заботливо к самой земле…

Я отчетливо вижу, хотя уже поздно,

ее профиль знакомый в оконном стекле.

Моя Муза сегодня ко мне безучастна,

ей безделье мое явно не по нутру…

А я, весь – такой отверженный и несчастный —

с любовью в окно на нее смотрю.

Нас к ним тянет не столько со скуки,

(хоть скучаем, заочно любя),

сколько наши любимые внуки нам,

далеких, напомнят – себя.

Те же хитрости, те же ужимки,

безобидная детская ложь…

Скачут внуки по мне, как пружинки…

Я на них и взаправду похож.

Когда в душе переполох —

и с каждым годом все сильнее, —

не дай застать себя врасплох

тем, кто охотится за нею.

Перед душой не лебези —

чем строже с ней, тем больше толка.

Полезным делом нагрузи,

пусть трудится она, как пчелка.

Не позволяй душе хандрить,

ей отмени режим постельный.

Грусть для нее почти смертельна

и может душу погубить.

Все, к сожаленью, становится прошлым,

реки одни лишь не катятся вспять.

Что тяготиться никчемною ношей —

было и сплыло, впервой ли терять?

Было да смыло, как в бурную Лету,

все превратило в застывший янтарь.

Не излучает желанного света

прошлое, – словно погасший фонарь.

Лист клена, оторвавшийся от ветки,

упавший желудь, сникшая сосна —

знаменья осени…

А в каждой моей клетке,

нарочно распускается весна.

Отступит грусть,

развеется по ветру…

И несмотря на частые дожди,

во мне взойдут весенние

приметы,

как будто все плохое – позади.

Поезд тронулся.

Платформа

покатилась под колеса,

серой лентой размоталась,

натянулась тетивой.

Я лежу на верхней полке,

скрючившись,

как знак вопроса,

покидая этот город,

именуемый Москвой.

Величаемый столицей —

город встреч и расставаний,

город сытых и голодных,

город мудрых и глупцов.

Оставляю этот город

разобщений и слияний,

заколдованное место

всех начал и всех концов.

Я лежу на верхней полке,

за окном весна грохочет,

поезд скорость набирает,

все сметая на пути…

Уезжаю, не прощаясь,

новой встречи не пророча,

даже в мыслях не мечтая

где-то с поезда сойти.

Три предмета, три мазка,

три случайные детали

и по прошлому тоска —

на куске холщовой ткани.

Уж давно увял цветок

и кувшин разбит. – Однажды

из него живой глоток

утолил кому-то жажду.

В темном переходе у вокзала,

где порой и лиц не разобрать,

скрипочка мелодию играла,

словно приглашая танцевать.

Музыкант был юн, почти мальчишка,

и была мелодия проста.

В кожаном футляре – мелочишка,

ну, рублей едва ли на полста.

Публика столичная, скупая,

верно распознавшая талант,

за бесценок, в сущности, скупала,

что идти, должно бы, нарасхват.

Музыкант играл себе на скрипке,

и бесшумно сыпались в футляр

вместо денег щедрые улыбки,

возмещая скромный гонорар.

Мы говорили каждый о своем,

как будто бы не слушая друг друга.

На небе стыл медовым пирогом

растущий месяц в форме полукруга.

Мы за ушедших поднимали тост,

их только добрым словом поминая,

и прошлое вставало в полный рост,

день нынешний собою заслоняя.

Наш разговор то тлел, то возгорал,

холодные разбрызгивая искры.

Как в деревянных бочках, дозревал

в простых стаканах золотистый виски.

Потом зачем-то завели про дождь:

«Ему не видно ни конца, ни края…

Ах, эта осень, что с нее возьмешь,

если она упрямая такая?»

Друг перед другом каялись в грехах,

в поступках признаваясь сумасбродных,

и спьяну в точно найденных словах,

прощали их друг другу благородно.

Мы были молодые и зеленые:

нам жизнь прожить, что поле перейти.

Влюбленные и одухотворенные,

ко всем чертям готовые идти.

Вступать в бои, заведомо пропащие,

и жертвовать собой по пустякам.

Мы были неподдельно настоящими,

готовые идти ко всем чертям.

Теперь мы пожилые и пожившие,

и многих растерявшие в пути.

Но так и ничего не изменившие,

к любым чертям привыкшие идти…

Писать со скуки,

ни о чем,

не поднимается рука…

Спасибо Господу на том,

что озаренье шлет пока.

Что, подарив бесценный шанс

свое наличье оправдать,

мне выдал на руки аванс

под обязательство – писать.

Я не умею быть в долгу —

земной с долгами тяжек путь.

Настанет день, когда смогу

Ему с лихвою все вернуть.

Чем дальше ты с годами от Земли,

тем ярче и отчетливее светишь…

Недремно наблюдая издали,

во мне вдруг перемены заприметишь.

И седину досрочную мою,

и далеко не бодрую походку…

Порой тебя в себе я узнаю,

как будто в отражении нечетком.

Не верю в исполнение чудес,

хотя во мне все крепче ощущенье,

что в этом свете, льющемся с небес,

я разгляжу надежду на прощенье.

Дождь весенний, самый первый,

пусть окатит, словно душ.

Вместе с грязью смоет скверну

с огрубелых наших душ.

Очищенья даст надежду

и отмоет липкость рук.

Промочив насквозь одежду,

жадных губ коснется вдруг.

Тронет щеки и ресницы,

пробежит по волосам,

уступив на чистых лицах

место радостным слезам.

Когда умирают артисты,

над ними не плачут —

их, точно живых,

вызывать продолжают

на бис.

Лишь роли свои перепутав

и переиначив,

они раздвигают

небесные рамы кулис.

Когда умирают поэты,

природе не верьте.

Не верьте глазам,

что не знают,

как выглядит смерть.

Поэты ведь тоже так часто достойны бессмертья,

как песни, которые

им не дают умереть.

Читайте стихи,

вызывайте поэтов на сцену…

Они, как артисты,

им публика, как кислород.

Уходят одни,

им приходят другие на смену,

певца Ариона продлив нескончаемый род.

Вдоль дороги кусты

да кусты,

по обочинам пыль

да сорняк.

Вырастают навстречу кресты,

как смертельной опасности знак.

Для кого-то нелепая блажь,

показуха, упрямство и жест,

для кого-то последний кураж…

И простой на обочине крест.

Мне покупали все на вырост,

а я же, как назло, не рос.

Словно какой-то хищный вирус,

зловредный, пожирал мой рост.

Я все донашивал до дырок —

рубашки, брюки, свитера.

Пока от глажек и от стирок

они не превращались в прах.

А между тем, копились вещи

в шкафах, на полках, по углам,

и моль съедала до проплешин

неношеный, никчемный хлам.

Шли годы. Я, конечно, вырос —

с природой трудно совладать.

Лишь жизнь, пошитую на вырост,

не перешить, не залатать.

Расцвели обильно сорняки

вдоль дороги ядовитой чащей,

захватили власть борщевики

на просторах родины горчащей…

По краям невспаханных полей

мертвыми качают головами…

Как они похожи на людей,

воздух отравляющих словами!

От тоски простое средство,

жизнь, ты мне подобрала —

я питаюсь жмыхом детства

с иллюзорного стола.

Я попался на приманку:

думал, это задарма.

Только скатерть-самобранку

мне оплачивать сполна.

Не рублем и не валютой,

не потòм, а наперед —

каждой прожитой минутой

оплатить придется счет.

Мое Садовое кольцо,

давнишняя моя игрушка…

Гремит, как в детстве погремушка,

и жарко дышит мне в лицо.

Мое Садовое кольцо,

его хибары и высотки…

Не длинный путь и не короткий —

начал не сыщешь и концов.

Мое Садовое кольцо,

я в нем забывшись

будто в трансе,

кружусь в однообразном вальсе

средь чужаков и пришлецов.

Когда попадаю к тебе после долгой разлуки,

в объятиях улиц сомлев, уткнувшись в колени бульваров,

ты мне предъявляешь «высоток» воздетые руки

и стертые в кровь от безжалостных ног – тротуары.

Ты ждешь от меня милосердия или спасенья?

Я сам в них нуждаюсь. Прости мое равнодушье.

В арбатских дворах, в переулках ищу утешенья,

где в воздухе плотном не птицы кружатся – души…

Тобой невозможно пресытиться, как невозможно

пресытиться первой любовью, первым свиданием.

По старым следам я ступаю. Иду осторожно,

вслепую нащупывая воспоминанья.

Ладони твоих площадей растопырили пальцы проспектов,

тайком предлагая на выбор дорогу любую —

в любом направлении, в любую сторону света,

которую я пожелаю и облюбую.

На ухо мне жарко шуршащими шинами шепчешь,

пытаясь меня оплести паутиною неги,

чтоб даже случайно помыслить не мог о побеге,

К себе привязать, приторочить, приклеить покрепче.

А я не за то, чтоб любовью меня опекали,

лишали бы воли, влюбляли в себя через силу.

Со мной так не выйдет, меня не удержишь, пока я

к тебе не явлюсь добровольно – сдаться на милость.