Читать книгу Кочевье - Антология, Питер Хёг - Страница 7

Борис Хазанов (псевдоним Г.М. Файбусовича) родился в Ленинграде, вырос в Москве. Учился в Московском университете, на последнем курсе филологического факультета был арестован, получил 8 лет по обвинению в антисоветской агитации, отбывал наказание в Унженском исправительно-трудовом лагере. Позднее окончил медицинский институт, работал врачом, кандидат медицинских наук. В связи с участием в Самиздате был вынужден покинуть Советский Союз и поселился в Германии. Автор романов, рассказов, эссеистических произведений. Премия «Литература в изгнании» (Гейдельберг), несколько премий Международного ПЕН-клуба, «Русская премия» (Москва), премия имени Марка Алданова (Нью-Йорк), шорт-лист премий «Русский Букер» и «Большая книга».

16 января 192*

Принимаясь за этот рассказ, я думаю о том, что окажусь в двусмысленной роли историка, который описывает прошлое, зная о будущем, то есть о том, чем закончится это прошлое, – зная, к чему оно приведет. Ему дано обозреть пучок расходящихся дорог, ведущих в будущее. Призрак будущего, этой таинственной, скрытой от нас реальности, – ожидающего, подстерегающего, коварного будущего, – сумею ли я его расколдовать?

Здесь стоит дата. Ориентировочная, без необходимости уточнять год. Этот день, потонувший в пучине прошлого, вряд ли что-нибудь скажет читателю. Я, однако, вынужден его выделить: шестнадцатое января – мой день рождения. Боже мой, сколько же мне тогда исполнилось? Лучше не вспоминать. Впрочем, я все отлично помню.

…Видите ли, одно дело помнить, другое – вспомнить. Память минувшего, говорит поэт, беременна будущим. Мы о нем еще ничего не знаем, оно остается нерожденным, прежде чем, родившись, умрет в настоящем. Но довольно говорить загадками, вернемся к этому, увы, тоже эфемерному настоящему. Первый послевоенный день рождения, мне 17 лет. Многому суждено будет перемениться, когда время, повитуха памяти, пособит разрешиться этому дню от бремени набухшего, зреющего будущего.

Да, изменится чуть ли не все. Исчезнет переулок, где стоял наш дом. Не станет двора, где прошло мое скудное, счастливое детство. Жильцы? Никого, ни единой души. Наконец, гости именинного застолья, – где, в каких далях их настигло, куда увлекло за собой хищное будущее?.. Все сейчас прояснится.

Была такая тетя Лиза, Елизавета Мироновна, двоюродная сестра моего отца, пианистка и преподавательница музыки, живая, черноглазая: вижу ее, как теперь, сидящей за нашим инструментом старинной немецкой фирмы, с двумя медными канделябрами и двуглавыми орлами поставщиков императорского двора, на пюпитре развернуты ноты. Смеясь, играя бровями, тетя Лиза оборачивается к гостям, нажимает на педаль носком узкой лакированной туфли. Вальс из «Фауста». Рядом, положив обнаженную руку на пианино, стоит наша дальняя родственница, невысокая, рыженькая и веснушчатая Рива Меклер в модном крепдешиновом платье в цветах, с глубоким вырезом, открывающим ущелье полных грудей, и квадратными накладными плечами, в огромных, как корабли, белых туфлях на высоких каблуках. Рива Меклер поет тонким голоском «В небеса самолет поднимая, с облаками беседую я», поет «Спи, любимый сын, тикают часы, мячик закатился под кровать…» – шлягеры той поры. Ей 27 лет, слишком много молодых девушек вокруг, мужчин мало, но Рива все еще не теряет надежду выйти замуж. Она приехала из Молдавии, живет у нас без прописки, на птичьих правах. Во время оккупации ее родители, братья, сестры и обе бабушки погибли, из одиннадцати тысяч обитателей кишиневского гетто всего шесть человек осталось в живых. Журчит пианино, руки тети Лизы обегают клавиатуру, берут бравурные аккорды, гости поднимают бокалы. И вот тут это случилось. В коридоре раздался, лучше сказать – грянул – звонок.

Три звонка. Значит, к нам. Музыка смолкла, тетя Лиза перестает улыбаться и переворачивает ноты.

Рива Меклер побледнела, хотя вряд ли можно было угадать это под слоем пудры. У Ривы нет прописки.

«Милиция, – шепчет она в ужасе. – Это за мной». И снова три нетерпеливых звонка.

Никто не решается встать и выйти в коридор, молча сидят и ждут. Один только виновник торжества поднялся из-за стола.

И дверь нашей комнаты растворилась. Там стояла невиданная, незваная гостья – высокая женщина в черном, в карнавальной маске. Обомлев, мы уставились на нее. Кто-то удушливо хихикнул, тотчас все смолкло, Кто такая?

Тонкая рука поднялась из-под плаща с красной подкладкой и поманила меня к себе.

«Стой, не ходи!» – кто-то снова прервал молчание.

Потом другой голос, рассудительно: «Может, вызвать милицию?» – возразили: «Зачем? Пусть садится с нами». – И сразу: «Милости просим!» Все зашевелилось, засуетилось, пододвинули стул. Гостья топнула ногой. Под гипнозом ее взгляда в узких прорезях маски я поплелся к ней сам не свой.

Не знаю, как долго мы прождали вдвоем в тишине и полутьме коммунального коридора, под болезненной лампочкой в потолке. Пришелица была высока и стройна. Теперь, вспоминая ее визит, не могу удержаться от сравнения. Она явилась из Тринадцатого года! Я попробовал приоткрыть дверь нашей квартиры – там продолжался праздник. Слышались приглушенные голоса, донеслось пианино…

Маска покачала головой.

«Оставь», – сухо приказала она. «Но они там ждут!», – сказал я.

«Оставь! Их больше нет». «Как это, нет. А музыка?»

«Никого нет».

«Откуда вы знаете?»

«Забудь их. Закрой дверь».

«А я?»

Она усмехнулась.

«Когда-нибудь, и тебя не будет».

«Когда?» – спросил я.

Ответа не было. Маска вела меня, холодные пальцы сжали мою кисть. Позади нас щелкнула английским замком дверь коридора. Вышли на лестничную площадку и стали подниматься. По этим перилам мы съезжали в детстве. Этаж, еще этаж; я покорно следовал за незнакомкой. Меня не оставляла мысль о гостях. Я не решался переспросить. Время шло или застыло на месте, нас провожала непробудная тишина. Дом спал или вымер. Вот и площадка последнего, верхнего этажа; в неверном свете дня, просочившемся из слухового окна, мы остановились передохнуть. С двух сторон – двери квартир, на каждой табличка с фамилиями съемщиков, дореволюционный звонок-вертушка с надписью «Прошу повернуть». Вожатая – по-прежнему траурная маскарадная маска скрывала наполовину ее лицо – протянула узкую руку к рычажку, и за дверью послышалось дребезжанье звонка. Квартира была нема. Маска вынула из плаща кинжал.

Наконец, звякнула цепочка, нам отворил маскированный ливрейный лакей, молча, отступив назад, отвесил глубокий поклон. Спутница спрятала свое бутафорское оружие. Мы вступили в прихожую. На рогах вешалки висела оперенная шляпа, болталась на шнурке атласная маска. Мне водрузили на голову шляпу, нацепили маску. Я должен был играть отведенную мне роль. Но какую?

Пожалуй, следует сказать еще два слова о нашем доме в Большом Козловском переулке, близ Чистых прудов. Дом этот был, если не ошибаюсь, построен в эпоху экономического подъема незадолго до рокового Четырнадцатого года. Дом был доходным, квартиры сдавались, выражаясь по-гоголевски, господам средней руки. Лакей, впустивший нас, удалился. Миновав длинный, тускло освещенный коридор, остановились перед двойной как бы торжественной дверью. Новая неожиданность подстерегала меня. Спутница щелкнула худыми пальцами; тотчас створы раздвинулись.

Там находился большой зал, огоньки свечей на столиках скрадывали пространство, лица посетителей в маскарадных костюмах были почти неразличимы. Мне почудилось, что я вижу своих именинных гостей. У зашторенного окна в углу между зажженными канделябрами за роялем неподвижно сидела заметно постаревшая тетя Лиза. По-прежнему, положив обнаженную руку на инструмент, стояла Рива, кутаясь в цыганскую шаль. Заметив меня, она ласково мне кивнула. Минуту спустя к нам подбежала, неся что-то, девушка, одетая чертом, в красном атласе, обтягивающем маленькую грудь и ягодицы. Склонившись, разлила по бокалам искрящийся напиток. Все стихло, публика молча ждала, когда начнет петь Рива Меклер.

«Мне кажется…» – начал я, но не успел договорить. Вожатая прервала меня.

«Ошибаешься, я ведь говорила тебе… Это не они. Их больше не существует, да и никого здесь не существует».

Она коротко прибавила, глухо звучал ее голос. Я не мог поверить. Обе, певунья и пианистка, давно умерли. Тетя Лиза, дожившая до глубокой старости, впала в маразм и уже не прикасается к клавишам. Рива Меклер так и не дождалась женихов, заболела неизлечимой женской болезнью и была оперирована, Словно судьбе было недостаточно того, что Рива пережила на родине, она прикрывала шалью безгрудую грудь.

Мы сидели тет-а-тет, меня подмывало спросить, что будет со мною. Я не решался.

«Впрочем, – прибавила она, – ты кое-что забыл. Сегодня шестнадцатое января».

«Ах да… – пробормотал я. – Вот как». И сорвал, наконец, с лица свою маску.

Девушка-черт в атласе принесла в бокале черный цветок. С чашей в руке моя собеседница ждала.

Я медлил.

«Пей, не бойся».

«Я умру», – сказал я.

«Когда-нибудь. Но я хочу сделать тебе подарок. Пригуби. Вино укрепляет мужскую силу…»

Я молчал.

«Что же ты? Дама выказывает тебе благосклонность, ты не отвечаешь. Так себя не ведут!»

Маска подняла руку, готовясь щелкнуть пальцами, вновь сотворился вчерашний лакей и проводил нас в отдельный кабинет. Должно быть, в лучшие времена комната служила спальней. Почти все место занимала широкая деревянная кровать с резной спинкой, лампа матового стекла в виде узорчатого цветка висела над изголовьем. Ночник под зеленым абажуром горел на туалетном столике, повторяясь в овальном зеркале на стене. И вся комната, брачное ложе, столик, портрет в раме на противоположной стене, – все тонуло в зеленоватом сумраке. Между тем в зале начало темнеть, послышалось движение, донеслись приветственные хлопки, шорох шагов. Пары вставали с мест, начались танцы – или это были призраки?.. Зазвучал рояль. Мертвая Елизавета Мироновна играла вальс из «Фауста».

Рывком моя госпожа сбросила маску. Я понял, что давно ждал и боялся этой минуты. Увидел ее бледное лицо, бескровные губы, глаза, обведенные темными кругами, и крылатые брови.

«Ты, – пролепетал я, – ты – Смерть?»

«Малыш, – проворковала она, – сколько тебе лет?»

Я мрачно ответил: «Семнадцать. Сегодня исполнилось».

«Тебя одолевают любопытство и страх, не правда ли? Ты можешь удовлетворить свою любознательность. Взгляни, не бойся… Ты еще не знал любви… Смотри, смотри на меня. Как ты меня находишь? Да, это будет последнее забвение, ведь соитие двух в любви – это репетиция смерти».

Неслышно вошел слуга, зажег свет над изголовьем и приготовил постель.

Траурные шелка упали к ногам моей любовницы. Она была невероятно худа и ослепительно красива. Я мгновенно отвел глаза.

Голос умолк, и ее распростертая нагота призывала к себе, и времена неслись, настоящее стало будущим, и будущее превратилось в прошлое. Но сказанное оправдалось, ибо сон, объявший нас, был подобен смерти. Сон одарил видением, которое вдохновило меня написать этот рассказ.

2013