Читать книгу Кочевье - Антология, Питер Хёг - Страница 4

Я прошу прощения у цветущей жимолости, у мелющих жерновов,

У жизни прошу прощения и у смерти любой. На коленях и стоя,

Прошу прощения за несовершенство свое и своих слов,

И за то, что не знаю, где я, и за то, что не ведаю, кто я.

И за то, что не знаю, почему я здесь и чего я хочу,

И не знаю ответа на вопросы «куда идешь?» и «кому служишь?»

Я могу лишь свечу зажечь, а после – еще свечу, —

Миновавшую жизнь приготовить себе на ужин.

Я помню, как тени с деревьев бросались на шею мне,

Я помню, как свет воссиял между ровных грядок,

И то, и другое предшествовало войне, —

Битве за хаос, или борьбе за порядок, —

Я не мог различить. А впрочем, не все ли равно,

Если знаешь ответ на вопросы: «Кого ты любишь?», «Кому ты веришь?»

Я смотрел черно-белый фильм – и видел цветное кино,

Я был на балете в Большом – там в экстазе танцует дервиш.

Спешил, – белоснежный и чистый, —

Как прежняя русская речь,

На лапах еловых лучиться,

Платанам на плечи прилечь.

Кружась меж домов и соборов,

Обзор заметал, невесом,

Расставил фарфоровый город, —

Сервизом на сотни персон.

Слетал на косынки и шубы,

На выбоины мостовой…

Постой, не облизывай губы,

Не прячься в подъезде, постой!

С кислинкою запах сосновый.

Морозно ль щекам? Горячо.

Чего ж так не терпится – новый?!

Ведь этот не старый еще.

Пока он исполнен свеченья,

Бордовой припухлости гланд,

Пусть выложит слово «сочельник»

Лампадками тусклых гирлянд.

Рассветов густая заварка

И сумерек ранних ленца…

Пусть жалость свечного огарка

Во мне догорит до конца.

Под зимним небом заварным

Не сладко ль птицам спится?

Соткали новый саван им

Рождественские спицы.

Уснули птицы – не буди,

Уснули человеки, —

И стала кожа на груди

Прозрачнее, чем веки.

Через прорехи этих век,

Запрета не нарушив,

На стужу смотрит человек,

Душа глядит наружу,

Не различая сквозь печаль

Склонившиеся лица.

Меж облаков проходит вдаль

Луна, как проводница,

Оставив тучи зависать

Над городскою чашкой,

Трущобы превращать в леса,

Особняки – в стекляшки,

Метать морозную икру

На чистые салфетки,

Пока по стенам на ветру

Слепые шарят ветки.

Стряхнул на землю пух и прах

Протяжный выдох горна:

Летит пространство на санях

В далекое просторно,

Где видит перистые сны

О журавле синица,

И пряжа тонкая зимы

Поземкою струится.

Ухмыляясь, месяц тонкий

Уплывает за карниз.

Свет просыпан из солонки:

Резок, бел, крупнозернист.

Наши жесты пахнут мылом, —

Так фальшивы и грубы.

Расставание уныло,

Словно прыщик у губы.

Друг без друга, бук без дуба —

Девять лет ли, сорок дней?

Я Гекубе иль Гекуба

Мне тебя теперь родней?

Что ж осталось между нами,

Старшемладший брат-чужак?

Вот застряло меж зубами, —

И не вытащить никак…

Убитый зимней ночью на мосту,

Он не успел заметить выстрел в спину,

Но оказался через пустоту

Перенесенным к земляному тыну

В иной, нечерноземной полосе:

Горит на лбу веревка шрамом алым,

На языке – трава, вкуснее всех

Возможных слов, – и тех, что прежде знал он,

И тех, что неизвестный человек

Теперь над головой его бормочет:

Пускай невнятен странный диалект,

Зато понятен общий смысл пророчеств.

Сей жребий от него не отведет

Ни смерти, ни предвосхищенья чуда.

И он бежит назад, потом вперед.

Потом летит… Куда летит? Откуда?

В саду идей

Спит иудей,

Не видя снов,

И думает: «А был ли пуст

Тот куст,

Когда он загорелся,

А может, жило в нем счастливое семейство

Веселых птиц иль шустрых грызунов?

Не повредило ль им куста горенье?»

Он видит: словно алое варенье

Стекает с веток, пламенем объятых,

И понимает: будет смерть густа

И глубока, как ров, в который крик пернатый

Слетает с ежевичного куста.

Ни мига не терял, пока ходил под небом.

Была земля его напором смущена.

Он разбивал сады, и глобулы молекул

проращивал легко, как семена.

Он отдыха не знал, пока в ночи бессонной

гудел огонь вулкана, как гобой,

и познавал накал упорной, изощренной

борьбы, но не с другим, а лишь с самим собой, —

вновь создавал цветы, но были их бутоны

покрыты, как глазурью, скорлупой.

Он больше ждать не мог, он так хотел увидеть

их нежность и задор, их формы и цвета,

что, позабыв о сне, стоял у верстака,

составы смешивал и раздувал горнило,

чтоб гибкость стебля и полет листа

соединить в неразделимый сплав, —

и, сотворив перо, его макнуть в чернила, —

и вот уже рука по воздуху чертила

стремительность крыла и легкость птичьих стай.

Он снова создавал, и снова рвал на части,

то в тигле расплавлял, то снова сквозь валки

прокатывал, и, словно непричастен

ни к замыслам своим, ни к мастерству руки,

смотрел без восхищения, без страсти,

как в чашечке цветка кошачьей пасти

тычинками прорезались клыки.

Под вишнями не стол – столопотам,

Гудроном пахнет теплая клеенка.

Весенний свет похож на олененка:

Дрожит и прислоняется к стволам.

По папиным премудрым чертежам

Мангал был сварен из полосок стали,

Глядишь, прищурясь, на огонь в мангале

И жар в лицо, и холодно плечам.

Попсу играет радио «Маяк»,

Гудит пчелиный улей обертоном.

Распахнутым цветастым балахоном

Висит весна у сада на ветвях.

Покуда на скамейках стар и млад

Вкушают солнце, нежатся в затишье,

Весна тайком сооружает сад,

Возводятся трава, сирень и вишни.

Прислушайся к строительству цветов,

И ты услышишь, если слух твой тонок,

Натужный скрип канатов-черенков,

Ритмичный стук бутонов-шестеренок.

Недюжинны усилия лозы

Удрать побегом из двумерных клеток,

Вставляя стебли в новые пазы

Казалось бы, навек уснувших веток.

Воздвигнется мой сад, стеклянный куб,

Вместилище для соловьиной ночи,

Не известью – пыльцой коснется губ,

Притронется к щеке ветвями строчек.

Оправленный грозой в ночной графит

Украшенный созревшими плодами,

Мой сад однажды над землей взлетит,

Соединится с лунными садами.

Не скучно наблюдать, как всходит рожь,

Как темный голубь чертит в небе кистью,

Волнами по ветвям проходит дрожь, —

Так крестит дождь младенческие листья.

Уже обувшись и надев пальто,

Задумалась и, зябко сгорбив плечи,

Стоишь одна и щуришься в окно,

Глядишь в лицо дождя, как в человечье.

Пока в прямоугольнике окна,

Весенний шар качается на грани, —

Ты – неподвижна: ты заключена

В хрустальной сфере собственных мечтаний.

Взмахнешь рукой, чтоб прядь убрать с виска,

Которая твой взгляд пересекает, —

И в этом жесте бледная рука

Надолго, словно в гипсе застывает.

Наш город превратился в водоем,

И дождь теперь по водной глади хлещет,

Внутри ковчега мы с тобой живем,

Но только не зверье вокруг, а вещи.

Нас стены облегают, как бинты,

Закрыты двери, словно створки мидий.

И больше нет в квартире пустоты,

А если есть, то мы ее не видим.

На солнце гляжу сквозь кроны я:

Сгорает листва в кострах.

В стихах, как везде: ирония

Лишь прикрывает страх.

За свечи, за их свечение

Ночь предъявляет счет.

Страх перед исчезновением.

А перед чем же еще?

Торжественно и степенно

В забвенья палеолит

Спускается память ступенями

Разбитых могильных плит.

Но, даже уже прижаты

Ко дну земляной волной,

Спасаем имя и даты,

Держа их над головой.