Читать книгу Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972 - Антология, Питер Хёг - Страница 23

В обыденной жизни Венеции особенную роль играла уличная торговля – с импровизированных лотков, выставленных перед лавками, на перекрестках оживленных улиц или на небольших площадях, а то и просто вразнос:

В любом переулке вы встретите целый ряд крошечных лавчонок, со всевозможными товарами, начиная с новомодных шляп и включительно, до жареной мелкой рыбы и очищенных от скорлупы улиток, употребляемых для варки излюбленного простонародьем супа. Тут же шмыгают и протискиваются юркие продавцы спичек, почтовых карточек, фотографий. А вот на грязных лотках, чумазые и загорелые разносчики на все лады расхваливают сочные куски золотисто-желтой печеной тыквы, ярко красные помидоры, темно-лиловые баклажаны и немного подгнивший виноград.

Здесь же, в микроскопических лавчонках, размещенных в разных углах и щелях, ютятся продавцы пищи для бедняков. И что это за пища! При одном взгляде на нее, мурашки пробегают по всему телу и под ложечкой начинает сосать… В одном месте, на невероятно грязных лотках, лежат целые груды макарон, в оливковом масле, и желтой поленты; в другом виднеются горы морских моллюсков и каких-то удивительных рыб, напоминающих змей. Когда их разрубают на части, то куски долго извиваются и шевелятся, возбуждая ужас и отвращение своею черною слизью… Тут же в грязных глиняных чашках шевелится еще какая-то зеленоватая масса. Оказывается, что это рубленые морские каракатицы, криветки <sic> и чудовищной величины раки.

Все это составляет обычную и самую любимую пищу для постоянных обитателей. Масса полунагих и босых ребятишек с жадностью и наслаждением, во все скулья, уписывают эти народные лакомства, особенно моллюски и криветки с макаронами. Приходится удивляться выносливости их желудка и слишком неприхотливым вкусам[322].

Ю. Д. Новоселов, директор рижской гимназии и автор нескольких популярных книг по географии, встретившись с повседневным рационом простого венецианца, не мог поверить своим глазам:

А это что такое? На вставленном блюде копошится какая-то бесформенная масса. Это каракатицы. Что может быть отвратительнее этих осьминогих слизняков? Неужели их продают для еды? Да! В Италии едят все, лишь бы не умереть с голода.

Мне однажды венецианский разносчик предложил купить такого отвратительного моллюска, что я усомнился в его съедобности и, заплатив деньги, попросил самого продавца съесть это морское животное, что тот с удовольствием и сделал.

Четверть всего населения Венеции нищие, которым приходится питаться всякой дрянью и жить в ужасных условиях: в сырых и темных помещениях, а то и прямо на улице. Благодаря таким условиям жизни венецианцы стали вырождаться нравственно и физически[323].

В городе, по условиям своего бытования почти лишенном обыденных шумов, основу звукового фона[324] cоставляли рекламные возгласы разносчиков. Несмотря на строительство водопровода в начале 1890‐х годов, одной из главных фигур среди них были продавцы свежей питьевой воды – они набирали ее в городских цистернах (мраморные навершия которых, выдолбленные из античных колонн, до сих пор видны на многих campo) и разносили по городу: «Кое-где приходилось встречать бойких девушек-водоносок, в типичных черных войлочных шляпах, направляющихся к старинным, позеленевшим от времени, водоемам. <…> На плечах у водоносок прямое коромысло, а на нем медленно покачиваются круглые медные ведра. Они непременно напевают себе что-нибудь под нос»[325]. «„Aqua fresca! (холодная вода) Aqua fresca!“ – орет громче других продавец воды. В жару этот торговец не успевает наливать всем желающим освежиться его прохладительным напитком»[326]. В местах скопления туристов с ними соперничали предприниматели, ориентированные на «форестьеров» (от итальянского forestiero – чужак, иностранец): «Тут же успел примоститься продавец мозаичных безделушек и „по-русски“ убеждает купить у него что-нибудь; бойко идет продажа вееров с видами Венеции по лире штука»[327]; «Прекрасные fiorini вертятся среди гостей, которые едят мороженое или granito, наклоняются к мужчинам, расхваливая свой товар, и глядят им в лицо большими черными глазами… <…> Не успеваешь отделаться от смуглой цветочницы, как бородатый продавец засахаренных фруктов надвигается на тебя со своей серебряной корзинкой, крича во все горло: „Caramel! Caramel! Caramel!“ Следом за ним пронзительный газетчик со всей европейской политикой под левой мышкой неистово превозносит свою печатную бумагу, к которой после жаркого дня, после шепота цветочниц чувствуешь какое-то отвращение»[328].

Сходную картину торговой жизни пьяццы рисует В. Немирович-Данченко:

Здесь начинались и обрывались песни, там продавец сладостей и нанизанных на деревянные шпильки обсахаренных фруктов выпевал однообразное: carameli, carameli; сотни мальчишек со спичками совали их в руки каждому, предлагая купить solfanelli и тем спасти несчастную семью с сорока двумя детьми, к которым принадлежал и сам продавец, от голодной смерти. В толпе шныряли оборванцы, которые, завидев туриста, моментально, одним взмахом руки, с шумом, подобным пистолетным выстрелам, развертывали перед ним целую ленту наклеенных на холст фотографий[329].

Названные последними продавцы открыток с венецианскими видами составляли наиболее мобильную и энергичную часть соответствующей публики – и именно открытки, приобретаемые у них, организовывали центральный поток экспорта венецианских образов. В отличие от классических ведут открытка (вошедшая в быт в последнюю четверть XIX века) и идущая с ней бок о бок фотографическая карточка имели славу эрзац-искусства («И это она, его Венеция, равнодушно продает свою красоту пошлой интернациональной открытке»[330]), но именно благодаря этим бумажным эмиссарам ключевые образы города заранее оказывались знакомы большинству впервые в него приезжавших: «Вид на Б. Канал и остров S. Gorgie Maggiore показался мне до странности знакомым. Действительно, так часто приходилось видеть на картинах и фотографиях силуэт купола и башни на прозрачном небе, что кажется, будто видела все это уже не раз. Впечатление чего-то знакомого усиливалось еще и благодаря луне, которая картинно освещала края несущихся облаков»[331].

Весьма выразительный диалог с продавцом открыток описан в сатириконском травелоге:

– Cartolina postale!

– No, signore.

– Cartolina postale!!

– No, no!

– Cartolina postale!!

– Не надо, тебе говорят!

– Русски! Ошень кароши cartolina… Molto bene.

– Русски, а? Купаться! Шеловек! Берешь cartolina postale?

– Убирайся к черту! Алевузан, пока тебе не попало.

– Господин, купаться, а? – заискивающе лепечет этот разбойничьего вида детина, стараясь прельстить вас бессмысленными русскими словами, Бог весть, когда и где перехваченными у проезжих forestieri russo.

Я сначала недоумевал – чем живут эти люди, от которых все отворачиваются, товар которых находится в полном презрении и его никто не покупает?

Но скоро нашел; именно тогда, когда этот парень шел за мной несколько улиц, переходил мостики, дожидался меня у дверей магазинов, ресторана и, в конце концов, заставил купить эти намозолившие глаза венецианские открытки.

– Ну, черт с тобой, – сердито сказал я. – Грабь меня!

– О, руссу… очень карашо! Крапь.

– Именно – грабь и провались в преисподнюю. Ведь ты, братец, мошенник?

– Купаться, – подтвердил он, подмигивая[332].

Если продавцы открыток могли атаковать потенциального клиента практически по всей Венеции (хотя, конечно, число их возрастало пропорционально популярности маршрута), уличные фотографы в основном промышляли на пьяцце, причем подавляющее большинство венецианских фотографических сюжетов сводилось к кормлению объектом фотосессии легендарных голубей: «Мы сидели в кафе перед Марком; мы видели: голуби Марка летали; и местный фотограф снимал англичан, снисходительно занятых созерцанием голубей…»[333]; «Голуби св. Марка – эти последние священные птицы Европы, которых не посмели тронуть никакие политические и социальные перевороты, – чувствуют себя хозяевами лучшей в мире площади.

С туристами они уже окончательно не церемонятся и, кажется, признают за ними только два права – кормить их кукурузными зернами и сниматься с ними на пластинках „мгновенной“ фотографии. И нет такого толстого пивной толщиной Немца и худой „прерафаэлитской“ худобой Англичанки, которые не запечатлели бы своих „персон“ в этой живой рамке»[334]; «Главными же занятиями туристов было фотографирование и кормление знаменитых венецианских голубей. Голуби эти были знамениты не своим внешним видом, который был тот же, что у их сородичей на всем земном шаре, а количеством и беспримерной назойливостью. Они клевали зерна и хлебные крошки прямо под ногами людей, а самые дерзкие отваживались садиться на их плечи и головы. Воркование, треск голубиных крыльев, стук клювов о каменные плиты производили шум, почти заглушавший многоязычный говор и возгласы продавцов сувениров. Для голубей с лотков продавали пакетики с кормом»[335]; «Голубей этих кормит приходящая сюда публика продающимся тут же кукурузным зерном в небольших пакетах. Как только голуби завидят кого-нибудь с таким пакетом, они тотчас же подлетают к нему целой стаей, садятся на голову, плечи, руки. Получаются преинтересные, оригинальные картины, которые публика и оставляет себе на память при помощи тут же бродящих фотографов с ручными аппаратами»[336].

Впрочем, по некоторым версиям, в пакетике с голубиным кормом была не кукуруза, а горох[337] (хотя место действия и герои сцены не меняются): «В той же позе, как помните, тогда и тогда, всегда и ежедневно, стоит перед фотографом немецкая большеногая и крупнорукая дама и кормит голубей, привлеченных горохом (цена – пятачок за пакет)»[338]. Через двадцать один год немецкая корпулентная дама на этом же самом месте испортила снимок одному из редких советских визитеров:

От гидов и мальчишек мы кое-как отбились, но отвязаться от голубей и фотографов оказалось невозможным. Фотографы приволокли нас к львиным столбам, как приволакивают преступников к позорным столбам. В руки нам сунули мешочки с разваренными бобами. Мгновение – и голубая туча птиц, воркуя и трепеща крыльями, опустилась на наши головы, руки и плечи.

Дважды щелкнул затвор. Сняли нас вместе, потом спутницу отдельно.

Но когда на следующий день в отель прислали снимки, – один из них был чудовищен. Фотограф, взволновавшийся при виде туристов, забыл вынуть из аппарата оставленную со вчерашнего дня пластинку, уже использованную. И на моей голове, просвечивая сквозь голубиную стаю, сидела огромная немка. Такой снимок мог бы разрушить самое прочное семейное счастье[339].