Читать книгу Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972 - Антология, Питер Хёг - Страница 28

Особенный размах вечернее представление приобретало в дни праздников, число которых в Венеции было намного выше, чем в любом другом европейском городе: помимо церковных и общегражданских с тем же, если не большим, пылом отмечались местные, хоть и не круглые, юбилеи, а также события из жизни царствующего дома.

Одно из главных событий венецианского годового цикла – праздник Festa del Redentore, посвященный годовщине избавления города от чумы и проводимый в третьи выходные каждого июля. В 1900 году среди десятков тысяч собравшихся зрителей был и художник С. Н. Южанин:

Суббота.

Сегодня с вечера начался праздник Реденторе в церкви на стороне Джудекки. Приблизительно от Санта Марии делла Салюте построили понтонный мост на сторону Джудекки, и к вечеру тысячные толпы муравейником потянулись через канал. Прекрасная картина получилась, когда сотни гондол и барок, освещенные разноцветными фонарями и убранные зеленью, засновали по каналу. Внутри гондол стояли накрытые скатерочками с провизией и винами столы, обставленные стульями. И итальянцы целыми фамилиями ужинали на воде в своих гондолах. Часов в 10 был устроен большой фейерверк. Целую ночь итальянцы провели на воде, распевая свои мелодии и наигрывая на гитарах и мандолинах.

Воскресенье.

Тысяч до 50 народу собрались к вечеру на площади Св. Марка. На площади были два оркестра – один военный и другой струнный. Большой оркестр аккомпанировал хору, который помещался перед ним на устроенной эстраде в виде лестницы. Хор оперных певцов прекрасно исполнил программу, публика усердно им аплодировала, и певцам каждый номер приходилось повторять.

Сан Марко, колокольня, башня с часами и Дворец дожей освещались бенгальскими огнями. На площади и ее галереях была такая теснота, что едва-едва можно было двигаться. Праздник Реденторе продолжается три дня[419].

Он же был свидетелем праздника, устроенного по поводу прибытия в Венецию королевы Маргариты Савойской:

В десятом часу вечера я поехал в своей гондоле по Большому каналу и в ожидании остановился недалеко от церкви Санта Мария делла Салюте. Серенада началась около моста Риальто и должна была подъехать ко дворцу, где остановилась королева Маргарита.

В 16 часов зажглись вдали разноцветные бенгальские огни, сотни гондол черным плавучим островом, без шума и плеска двигались по каналу, а в середине их, как шапка Мономаха, плыла сверху донизу унизанная белыми и светло-зелеными фонарями громадная беседка, в которой помещались артисты-певцы и большой-большой оркестр. То пение чередовалось с музыкой, то пели и играли совместно, то дивный баритон, побеждая сердца иностранцев, звучал своим бархатным голосом среди абсолютной тишины. Всё замерло, казалось, всё перестало дышать, чтобы сильнее воспринять чудные звуки. А звуки лились в воздухе, то дивной мелодией чаруя сердца, то чем-то грозным, могучим отдавались они. Гром рукоплесканий и неумолкающие бис летели в награду певцу. Он повторял – и новые победы, новые шумные овации.

Но вот послышался женский голос, раздалось божественное сопрано и… О, как досадно, что не хватает слов, которыми я мог бы выразить Вам то, что в эту минуту творилось в моей душе. Казалось, что я умер, что тела моего не существовало, а душу занесли неведомые силы в какое-то царство духов, и слышит она, и видит, что этот мир несравним с землей, что здесь свято всё, что только здесь могут появиться такие ангельские звуки. Волшебный остров двигался, унося вдаль певицу и всё… Боже, как хорошо забыться на минуту, забыться так, что не чувствовать себя, перенестись в какую-то беспредельность.

Против дворца стояли иностранные пароходы; сотни электрических лучей пускали они на Венецию, чем еще более придавали ей фантастическую окраску. Загорелись красные огни на острове Сан-Джорджо Маджоре, на углу дома и у дворца. Эффект получился замечательный. Настроение удесятерилось. Гондолы с разноцветными огнями разнесли по воде певцов, гитаристов и мандолинистов по разным концам, и предоставляю Вам судить, что была за картина! Даже луна как-то особенно улыбалась с высоты зеленоватого неба. Сколько серенад видела она на своем веку, а по ее выражению можно судить, что в данный вечер серенада была одной из лучших[420].

Когда не хватало календарного повода для веселья, предприимчивые горожане изобретали нерегулярные основания для праздника. Так, один из участников организованной экскурсии, побывавший в Венеции летом 1911 года, вспоминает «торжественный праздник огней», устроенный по поводу «избавления города в XIX <sic> веке от чумы» и объединенный с конкурсом на «лучшую иллюминацию палацев <sic> и гондол»:

С девяти часов канал мало по малу стал наполняться разноцветными украшенными гондолами; на одной из них плыл и я в маленьком, тесно сплоченном кружке некоторых экскурсантов. Мы то ныряем под огненные гирлянды цветов, свесившихся с моста Академии, то любуемся так умело освещенными фасадами палаццо и домов, раскинувшихся по обоим берегам. Вот навстречу нам несется гондола – уголок старинной Венеции, – золоченая галера с живописными гребцами и величавым дожем, восседающим на огненном троне. Впереди мчится и «Цеппелин», потрескивая мотором, шум от которого мешается с характерным жужжанием пропеллера[421]. А вот и яркая живая иллюстрация эпохи манерных, до приторности жеманных маркизов: мимо плывет гондола, посредине которой в напудренных париках сидят маркиз с маркизой, окруженные со всех сторон фантастическими фонтанами, статуями, теряющимися среди зелени, огненными каскадами…[422]

Об одной из совсем экзотических причин для народного разгула вспоминает Брюсов, присовокупляя и красочное описание праздника:

Летом, кроме площади св. Марка и набережной, играют оркестры и на отдаленных площадях. В день именин королевы Маргариты было устроено большое празднество на площади ее имени. Другое такое же устроила на свой счет одна богатая синьора, вернувшаяся в свой палаццо после двадцатилетнего отсутствия. В обоих случаях не оставалось прохода от толпы. Между гладкими плитами мостовой были как-то всунуты шесты с разноцветными фонариками; через улицы перевешены разноцветные флаги. По сторонам, при свете особого гарного масла, яркого как газ (итальянское изобретение) чудовищные старики и старухи, словно сошедшие с картин Гверчино, продавали отвратительные пирожки, которые тут же варили в растопленном масле, жженый сахар и пирожное с начинкой из подслащенного клейстера. Все раскупалось нарасхват. Все шумели, пели, хохотали, заглушая музыку; было пестро и красиво. Но особой толкотни не было; не видно было также и пьяных. В кофейнях мало пили вина, а больше разные излюбленные итальянцами прохладительные – ghiacciate, bibite. Из гулявших молодые женщины почти все были красивы: все с черными волосами, в черных платьях и черных шалях; здесь любят черный цвет и даже детей одевают в черное. Среди мужчин тоже были красивые, напоминавшие профилем древние камеи, но одеты они были безвкусно, с притязанием на моду[423].

История про богатую сеньору, преподнесшую городу праздник по случаю возвращения после двадцатилетней отлучки, странным образом перекликается с семейным преданием, звучавшим в доме А. А. Трубникова – знатока и любителя старины, постоянного сотрудника «Аполлона»:

А сидя за столом перед ведутами, кто-нибудь да и расскажет об экстравагантном поступке одной из моих тетушек, известной своими разорительными капризами. Однажды она подарила себе в Венеции великолепный дивертисмент. Прибыв к исходу сезона, она опоздала к знаменитым регатам:

– Ждать целый год, чтобы их увидеть? Это невозможно! Вы плохо меня знаете! Мне это зрелище нужно сейчас!

И по разукрашенному лично для нее Большому Каналу поплыли праздничные гондолы, засверкали фейерверки и полились бесконечные серенады[424].

Трудно предположить, чтобы упомянутая (и неизвестная нам по имени) экстравагантная представительница клана Трубниковых была единственной венецианкой, способной на похожий каприз, но если вдруг это оказалась бы она, то изящество реальности, пасующей перед литературой, было бы достойно декораций этого сюжета.

Некоторому числу наблюдателей исторические праздники Венеции казались безусловным анахронизмом, ориентированным исключительно на туристов и оттого насквозь фальшивым; квинтэссенция этого чувства воплощена в очерке Ходасевича:

Времена празднеств венецианских минули безвозвратно. Нынешний венецианец забыл уже о полугодовом карнавале, которым тешились его предки. Но о том, что заезжему иностранцу нужна хоть бы тень прежних этих празднеств, он помнит. Венеция живет иностранцами. Чтобы привлечь их, мало одного Лидо с его прекрасным пляжем и немыслимо-пошлым курзалом. В Венеции, осмотрев дворец дожей, каждый толстобрюхий немец хочет быть «немного венецианцем», разрешить себе это, как дома разрешает порой лишнюю кружку пива или послеобеденную сигару. Ведь он что-то слышал о Тициане и Аретине!

Va bene! Устроим ночное празднество на Canal Grande! Назначим призы за иллюминацию гондол, барок, домов. Почтенному иностранцу все представление обойдется в двенадцать лир: за эти деньги со всем семейством вместится он в гондолу, все увидит, услышит, себя покажет…

Афиши расклеены. Целую неделю идут приготовления. Жгут бенгальский огонь, примеряя световые эффекты. Вешают шкалики. В вечер праздника часов с восьми весь город в движении. Парит, нечем дышать. Иностранцы с озабоченными, деловыми лицами спешат к своим гондолам, которые все заранее наняты.

Маленькие каналы запружены барками, разубранными дико и безвкусно: какие-то дворцы фей, дирижабли, еще разные злобы дня. На барках, вокруг столов, уставленных фиасками красного вина, захватив стариков и детей, рассаживаются венецианцы.

Толпы народа черной рекой хлынули на Риальто: отсюда тронется шествие. На ближних улицах не протолкаться. Бродячий мороженщик на campo S. Вогtolomeo надрывается, вопя:

– Стойте! Мороженое!

Душно…

Вот и мы в гондоле. Желтый бумажный фонарь колышется на носу. Тронулись вдоль Большого Канала, туда же, куда и все: к мосту Риальто. Налево, озаренная белым рефлектором, тяжелым рельефом лепится церковь S. Maria della Salute. Перед ней – толпа народа на набережной. Похоже на оперу. Направо – шикарные отели растянулись пестрой, бездарно иллюминированной вереницей. Все это расцвечено дико и безвкусно, главное – дешево, во вкусе купальщика-иностранца. Только вверху – темное, низкое, беззвездное небо, да внизу – вода, такая черная и ужасная, какой бывает она лишь в Венеции, в безлунные вечера. Даже бесчисленные огни гондол и барок, кажется, не отражаются в ней.

Здесь, на воде, такой же шум, как в улицах. Брянчат <так> мандолины, гудят гитары, с барок несется музыка. «Santa Lucia» смешалась с модной песенкой о jupe-culotte, «Маргарита» с «Сусанной». Парочка сантиментальных французов, обнявшись, едет в соседней гондоле. «Она» говорит:

– Я бы хотела умереть сейчас…

– О, моя кошечка, – шепчет «он».

Парит. Мигают зарницы. Шумно и скучно. Все вздор какой-то. Гондолы идут одна возле другой. Вот французскую парочку оттерла от нас компания молчаливых альпийцев с выцветшими усами, голыми коленками и зелеными шляпами. Дальше – американки, без шляп, в шелковых ярких плащах. С другой стороны – пять русских веснушчатых девиц тормошат обывателя в чесучовом пиджаке. Он вытирает потную лысину, а девицы кричат ему в уши:

– Иван Дмитрич! глядите же, как поэтично!

Боже ты мой! И это Италия! Да здесь итальянцев-то – одни гондольеры!.. А направо и налево высятся нелепо разубранные дома, старинные дворцы, безобразно иллюминированные новыми владельцами: первый приз – 500 лир[425].