Читать книгу Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972 - Антология, Питер Хёг - Страница 32

К моменту, когда были написаны эти проницательные строки, туристический поток в Венецию обмелел почти полностью. Собственно говоря, эвакуация российских граждан, застигнутых войной, началась в последние дни июля 1914‐го – и основную трудность представляли пять групп экскурсий народных учителей, бывшие в этот момент в Италии:

Кроме двух экскурсантских групп в Риме, в моем ведении еще одна в Неаполе, одна во Флоренции и одна сегодня приезжает в Венецию, – всего двести пятьдесят русских граждан, которых мобилизация и война может задержать за границей. Надо им это объяснить, надо огорчить их вестью, что кровные деньги, скопленные ими на поездку за границу, наполовину пропали, так как необходимо немедленно собираться домой. Но как я их отправлю? Чеки и аккредитивы уже недействительны, в собственных их тощих карманах не наскребется и на выезд, а обычный путь возврата лежит через Берлин. Как я пошлю их в Германию, которая завтра может оказаться в войне с Россией? Главное, – чтобы не было паники и чтобы последние дни и часы их пребывания в «стране сказки» не омрачились тревогой. С небольшой эстрады читаю им телеграммы и даю разъяснения: «пока ничего особенно страшного нет, Россия в войну не втянута». Сам уверен, что это случится не сегодня – завтра.

С руководителями условились: показать экскурсантам как можно больше, отвлечь их от беспокойных мыслей. Днем позже – телеграфный приказ по частям: всех спешно направить в Венецию, откуда есть пароходы на Константинополь и Одессу. Мой помощник, студент, летит в Берлин – вывезти экскурсантов в Италию, которая в войну пока, конечно, не ввяжется. Найти в Швейцарии и доставить сюда же тамошние группы, – они у нас по всей Европе. Венеция. Два отеля набиты русскими. По памяти о прежних годах, – кредит имеем неограниченный; шесть лет русские учительские экскурсии разъезжают по Италии, к ним привыкли. Вступаю на авантюрную дорогу, – нужно спасать соотечественников. Банки по аккредитивам не платят, в кармане ни копейки, – и все-таки иду в пароходное бюро, приодевшись получше, приняв вид самый независимый. – Когда идет «Сардиния»? – Через пять дней. – Сколько пассажирских мест? Прекрасно, оставьте за мной все места второго и третьего класса. Почтительное внимание! – Нужен залог? Или вам достаточно консульского заверения? Знаю, что плата золотом. С венецианским консулом договорились: в такой момент он не может отказать в гарантии, но, конечно, в долг, с тем, что экскурсанты заплатят по приезде на родину. Это отмечается в паспортах. Но половину платы за проезд я должен достать сам, то есть внести несколько тысяч рублей золотом. Произношу горячие речи, убеждаю тех, у кого есть деньги, вносить в «фонд отъезда». Кто посостоятельнее, – дают, но много бедноты, не имеющей ничего. Собрав, что можно, объявляю, что поедут либо все, либо никто; нельзя оставлять в чужой земле товарищей по экскурсиям. Убеждаю двое суток, – и, наконец, вычерпаны все деньги из всех кошельков. Старосты собирают, подсчитывают, записывают. С консульским обеспечением – хватает для уплаты за весь пароход. Теперь уже уверенно прошу оставить за мной и все места на следующий рейс – пароход «Сицилия». В Венеции мы все заметны: иностранцы успели выехать, маячат на площади только русские. Ко мне подбегают какие-то дамы в туалетах, показывают аккредитивы и бриллианты, умоляют дать им место на палубе парохода. Но палуба и так будет занята нашими. С бриллиантами можно и подождать развития событий, – и приходится всем отказывать. Помню отъезд – и страшный и трогательный. Слова, слезы и прощальные приветствия[457].

Сложнее приходилось неорганизованным туристам – но, благодаря налаженному пароходному сообщению, большей части российских граждан удалось, хотя и кружным путем, вернуться на родину. В 1914 году Министерство иностранных дел издавало пофамильный «Список русских подданных, застигнутых войною за границей» (всего вышло пять выпусков) – с целью дать известие встревоженным родственникам и подготовить дипломатов к эвакуации пострадавших. Италия по числу застрявших соотечественников – в явных аутсайдерах, а в Венеции их отмечено меньше пятидесяти: графиня Надежда Апраксина, Секкаржи, Блан, Болотова, Мария Большакова, Роман Борнштейн с дочерьми, Ядвига Боскевидра, Бояновская с семьей, Мария Карега, Жозефина Кублицкая-Пиоттух, Анна Линц, Ванда и Константин Разван, Леокадия Сорна, Седлевская, Вера Фельдгаузен с семьей, София Чельцова, Екатерина Шведе, Мария Шмидт, Владислав Щеденцович[458], Марианна Шмидт, Ольга Ивановна Мец, Раиса Лопо-Старевская[459], а также выехавшие на родину доктор Арбузов, Элеонора Шмидт, князь Волконский, жена директора варшавской гимназии Игнатенко с дочерью Анной («выезжает из Венеции в Константинополь»), доктор Фромшильд («едет из Венеции в Константинополь»)[460], Александра, Анна и Елена Аристовы (однотипные пометы «уехала из Венеции в Россию через Одессу»), Александр Борисов («из „Hotel Exceltior“ на Лидо уехал в Прагу»), княгиня Надежда Вадбольская («из „Hotel Monaco“ в Венеции уехала в Петроград»), madame Anatole Закс («из Лидо уехала 1 сентября нового стиля в Цюрих»), Анна Зданович («из „Hotel San Giorgio“ на Лидо, уехала 31 июля нового стиля по неизвестному адресу»), Екатерина Калантурова («из „Grand Hotel des Bains“ на Лидо, где жила с 1 по 31 июля нового стиля, уехала неизвестно куда»), Сергей Корочкин («выехал из Венеции 15 августа нового стиля»), Гельма Круминг («жила с 1 по 31 июля нового стиля в „Hotel Ungaria“ на Лидо, откуда уехала неизвестно куда), Наталия Маевская («из „Villa Vittoria“ на Лидо, где жила с 31 июля по 16 августа, нового стиля, уехала пароходом «Сардиния» через Константинополь в Одессу», Павел Морозов («выехал из Венеции в Россию через Одессу»), Николай Непорожнев («выехал из Венеции в Россию через Одессу»), Павел Павлов («отбыл из Венеции по неизвестному назначению»), Александр Ромм[461] («выехал из Венеции в Россию через Одессу»), Ксения Слуцкая («до 1 октября нового стиля находилась в Chioggia, около Венеции, „Hotel Luna“, выехала по неизвестному назначению»), Мария Шмидт («отбыла из Венеции по неизвестному назначению») – и венчает список невозмутимая Ядвига Ягурская («проживает в Венеции, „Hotel Vittoria“»)[462].

Конечно, не подлежали эвакуации представители русской колонии в Венеции – небольшой численно, разобщенной социально и описываемой оттого не без труда. Проще всего, как и в большинстве подобных случаев, поддаются выявлению те, кто пребывал там по долгу службы. Так, с 1890‐х годов должность русского консула в Венеции исполнял «талантливый, деятельный и неутомимый» (по слову Немировича-Данченко[463]) Илья Анастасьевич Сунди, бывший таможенный чиновник, цензор Одесской пограничной почтовой конторы[464], гомеопат и член Императорского Палестинского общества. Волею судьбы ему пришлось сыграть короткую, но запоминающуюся роль в биографии Вячеслава Иванова: летом 1899 года он, благодаря своей неуступчивости, помешал заключению брака между Ивановым и Зиновьевой-Аннибал – бумаги обоих были не в полном порядке, но в его силах было разрешить венчание. «[Б]лагодаря притеснительному формализму консула мы должны бежать ни с чем и отсюда, понапрасну разгласив здесь свое опасное дело»[465], – горестно сформулировал поэт. Впрочем, засвидетельствовать французский перевод русских документов Сунди согласился. Помогал ему в должности консульского агента Г. Дзедзо, о котором у нас нет никаких сведений[466].

В 1910 году Сунди умер (и был похоронен на Сан-Микеле[467]), а на смену ему был назначен венецианец граф Чезаре Фоскари, при котором состоял вице-консул П. П. Гарновский[468]. В конце 1913 или начале 1914 года на смену графу был прислан новый консул Протопопов – по крайней мере, один из венецианских завсегдатаев встречал его в этом качестве уже в апреле 1914 года: «Радуюсь перспективе скоро с Вами обоими вновь встретиться в Венеции. Из Русских в настоящее время никого кроме Консула Протопопова с женою нет, но скоро надеюсь увидеть Ф. Г. Бернштама»[469]. Год или два спустя автор этого письма, художник Петр Васильевич Безродный, герой эпиграммы одного из наших авторов («Читаешь по утрам усердно „Фигаро“ / По вечерам сидишь у Флориана. / Известно всем – талантом ты „зеро“ / А мордой – обезьяна»[470]) сам становится венецианским консулом, в каковом качестве и пребывает до советской ревизии дипломатического корпуса, когда консульство было упразднено[471].

Значительную часть русской диаспоры составляли художники, наиболее заметным среди которых был А. Н. Волков-Муромцев, живший в Венеции с 1880‐х годов[472], причем с 1883‐го – в собственном доме, сделавшемся одной из локальных достопримечательностей:

Раз я обратил внимание на маленький изящный дворец.

– Этот палаццо купил русский художник! – указал на него гондольер.

Маленький, видимо обновлявшийся. Вновь пристроены золоченые балконы; громадное окно второго этажа захвачено желтым атласом колоссального занавеса. Оказывается, что здесь поместился бывший профессор одесского университета Волков. Это действительно талант и талант недюжинный. Его акварели создали ему почетное имя в Англии и продаются там по таким высоким ценам, о которых нашему русскому пейзажисту и не мечтать у себя дома. Волков влюблен в Венецию, – и ему удалось у ее солнца похитить тайну мягкого южного освещения и передать ее на своих картинах[473].

Волков покровительствовал молодым русским художникам, приезжавшим в Венецию. В частности, его расположением пользовался С. Южанин, которого мы много цитировали выше:

Сегодня я встретился с Александром Николаевичем Волковым во дворике бывшего аббатства Св. Георгия. Я делал там рисунок, и он пришел туда работать. Радушно поздоровавшись, он стал расспрашивать, что я делаю в Венеции и как вообще мои дела, попенял, что я не был еще у них. Действительно, я глупо поступил, что не зашел к нему ранее, тем более что меня приглашала его дочь. <…> Дом его стоит на Большом канале, недалеко от церкви Санта Мария делла Салюте. Купил он его полуразрушенным и сам привел в порядок. Гостиная очень интересно обставлена. В ней мы выпили сначала по рюмочке, а затем по стакану чая из самовара, сделанного из венецианского ведра. Он показал мне кое-какие комнаты, но рассматривать подряд было нельзя, так как был уже девятый час вечера, и я направился домой[474].

Долгие годы в Венеции жил художник К. П. Степанов:

Мы знали, что в Венеции проживает близкий приятель моего брата Леонтия, очень известный в те времена русский художник К. П. Степанов, однако я не слишком горел к встрече с ним, опасаясь, как бы этот русский знакомый не испортил нам венецианского настроения. Но вот, вбегая как-то по ступеням мостика где-то около San Moise, я нос к носу встречаюсь с другим русским художником – с А. А. Карелиным. Откровенно говоря, я и ему не обрадовался, я не очень доверял «вечному энтузиазму» Андрея Андреевича и его никчемному прожектерству. Но в те декабрьские сумерки, под медленно падающими хлопьями снега, на ступенях венецианского мостика эта удивительная «расейская образина», представшая предо мной в развевающемся плаще, под широкополой, «чисто художественной» шляпой, показалась мне «фантастичной», а всякая фантастика в те времена пленяла меня в сильнейшей степени. Поэтому я не подумал от него улизнуть, а отдался в руки судьбы. И вот оказалось, что Степанов, с которым Карелин видается ежедневно, уже предупрежден из Петербурга о нашем прибытии, что он нас ждет и даже тревожится, почему нас все еще нет. Тут же мы сели в гондолу и поплыли вниз по Канале Гранде к тому несколько запущенному палаццо, рядом с великолепным Palazzo Pezaro, в котором поселился Клавдий Петрович со своей семьей.

Степанов встретил меня как родного и стал даже требовать, чтобы мы к ним перебрались, когда же я решительно отказался, то он настоял, чтобы мы «по крайней мере» к ним приходили обедать, обещая нас кормить самыми отборными и притом чисто венецианскими блюдами. Последнее показалось уж слишком соблазнительным, так как у Клавдия Петровича была заслуженная репутация изысканного гастронома и превосходного повара. Сколько раз я его видел у Леонтия или у бабушки Кавос с бумажным колпаком на голове и повязанного белым фартуком, когда он священнодействовал в кухне, готовя на разные лады макароны или ризотто…[475]

Ежегодно проводил в Венеции половину года известный пейзажист К. К. Первухин, встреченный там (в компании с Немировичем-Данченко) Ниной Серпинской: «В неизменном синем берете парижских художников (в России тогда еще редком), этот, буквально „одержимый“ Венецией человек каждый год тратил все сбережения на летнее, весеннее или осеннее паломничество в Венецию. Его мягкие, мечтательные акварели передавали Венецию такой, какой она стала теперь, в сумерках своего бытия»[476]. Его же видел в Венеции и Б. Зайцев: «Позже на той же Пьяцце встречали мы художника, приятеля нашего по Москве. Его жизнь в том состояла, что зимой он преподавал в Училище Живописи и Ваяния, жил с женой скромнейше, к лету подкапливал деньжонок и все их проживал в Венеции. Милый человек Константин Константинович Первухин!»[477]

При этом, конечно, большая часть художественной колонии, особенно из числа лиц, склонных к мизантропии, никак не может быть выявлена без обращения к местным архивам. Среди потенциально восстановимых дезидерат – художница Лаврова, встречу с которой описывает Немирович-Данченко:

– Вы русская?

– Русская. Даже московская, если хотите.

– А мы вас с приятелем принимали за несомненную итальянку. Он только стоял за ваш тициановский тип, а я за оригинал Паоло Веронезе.

– Я также рада вас увидеть… поболтать. Так мало здесь русских встречается!

– Вы здесь давно?

– Три года. Два года я жила во Флоренции и Риме, а этот здесь в Венеции. Учусь. Старинные мастера и южное солнце – великая школа. Ее не заменишь ничем. Тут видны и понятны настоящие краски…[478]

Еще в меньшей степени поддаются учету лица, проживавшие в Венеции достаточно долго, но на постоянное место жительства не перебиравшиеся: помимо собственных писем или воспоминаний свидетельствовать их присутствие могут только случайные встречи. Так, Б. М. Кустодиев, приехавший в Венецию в 1907 году ради участия в Международной выставке, замечал в письме к жене: «Русских здесь масса – вчера Сергей Дягилев приехал, но я с ним не виделся, так как не особенно его долюбливаю»[479]. Два года спустя на то же изобилие соотечественников жаловался Бакст: «Приехал Дягилев, Фокин с семьей, Нижинский, конечно, Дункан с детьми; русских такая гибель – ни дать ни взять Биарриц!» [480]

Еще в меньшей степени поддается учету аристократическая ветвь диаспоры, жившая в сословной изоляции от компатриотов. Так, в биографии Волкова упоминается венецианский кружок княгини Долгоруковой, князь Лев Гагарин, князь Четвертинский и многие другие люди, среди которых единственное хорошо знакомое историкам литературы лицо – баронесса В. Икскуль фон Гильденбандт[481].

Одно из последних пополнений этой компании – и одновременно, кажется, последний рейс из исторической России в Венецию – случилось поздней зимой 1920 года, когда из сопротивлявшегося, но готового пасть перед большевиками Новороссийска вышел итальянский пароход «Семирамида» с небольшой группой беглецов на борту. Среди них была балерина М. Кшесинская, подробно описавшая это долгое плавание – через Константинополь и Пирей – и его благополучное завершение:

Десятого (23) марта, когда солнце уже начало заходить, вдали мы увидели первые очертания Венеции, верхушку Кампанильи и других церквей. Колокола зазвонили к вечерней молитве, и мало-помалу Венеция стала показываться во всем своем величии и блеске. Те, кто любит Венецию, поймут, что чувствуешь, когда подходишь к ней. Мы это ощущали еще сильнее после всего пережитого. Ровно в восемь вечера наш пароход бросил якорь против Дворца Дожей[482].