Читать книгу Мой дом Россия. И жизнь, и драмы, и любовь (сборник) - Борис Рачков - Страница 8

Где-то в 80-х годах давно читаемый дома и за рубежом Борис Васильевич почти не мог скрыть радости из-за рядового для журналиста международника события: его включили в делегацию на конференцию в Индию. С юмором рассказывал близким коллегам, как и в какие точки тела ему перед поездкой в тропики пришлось, согласно профилактике той поры, принять болезненные уколы, как они мешали спать и обрекли всю семью на целую ночь весёлого бодрствования. По просьбе старшего товарища, тогда знаменитого правдиста Томаса Колесниченко, Борис закупил какие-то «вкусности», чтобы им вместе не пришлось скучать на длинной авиатрассе Москва-Дели. Но сидевшему на чемоданах обозревателю, вдруг, позвонили и вежливо сообщили, что авиабилета для него не будет.

Нет необходимости подробно говорить, как это было воспринято им, семьёй. Его утешало лишь, что коллеги и друзья подшучивали над курьёзом в основном беззлобно. А наш всегда остроумный товарищ по работе Михаил Махлин даже написал ему стих, где косвенно назвал казус демаршем против обозревателя, подсластив пилюлю комплиментами, включая и за то, что Борис, сам недавно закоренелый холостяк, теперь щедро женит друзей. Были там и такие строки:

Жизнь мнёт его и сяк, и так.

Но добр всегда наш сват и сводник.

Да и в работе он мастак,

Невыездной международник.

В Советском Союзе к категории лиц, которым не разрешалось выезжать в капиталистические страны, официально относились миллионы граждан. В основном это были носители секретов – работники оборонной промышленности, науки, техники. Плюс уголовники и душевнобольные. Из обычной среды попасть в категорию отказников было крайне нежелательно, даже позорно. Мол, есть здесь какая-то червоточина, «то ли он шубу украл, то ли у него украли». Для кого-то это оборачивалось жизненным крахом.

Борис о возможных здесь для него подвохах догадывался с юности. Став же востребованным журналистом, к тому же давно выездным во все страны социализма, логично полагал, что те подвохи приглушены или отпали. Вообще же при важных поворотах в жизни подстраховывался. Так, из дневника узнаю: в 1973 году Борис, прося руку и сердце у Елены Леонидовны, будущей жены, счёл себя обязанным поставить её в известность, что с ним она, пожалуй, никогда не побывает в мире капитала. «Много ругаешь капиталистов и они к себе не пустят?» «Да нет, оттуда уже были гостевые намёки, но явно с намерением умастить». И открыл ей то, о чём знали во всё мире только трое – он, его мать и сестра. Здесь целый шлейф собственных и казённых «загогулин», очень характерных для понимания духа советского тоталитаризма и первых шагов постсоветской демократии.

Есть у Бориса стихотворение Мой рок, где речь идёт о его драматических неурядицах. Начинается со строфы:

Раз в пять-шесть лет неумолимо

Трясёт меня, как грушу, зло.

Потом годами ходит мимо,

Но глядь – и снова забрело…

Так или иначе каждый попадает в жизненные переплёты. Но у автора этого сборника, кажется, есть повод говорить о них с большей неприязнью. Причём, без какой-то мистики; всё происходящее описано правдиво, конкретно, может служить надёжным документом, чуть ли ни как у пушкинского Пимена.

Борису было лет шесть, когда его, точнее всю семью, жившую в селе Благодатное Ставропольского края, потряс первый неблагодарный удар: однажды ночью какие-то мрачные дяди с пистолетами под плач мамы и испуганной детворы уводят из дому отца. То был один из арестов «врагов народа» в ходе начавшихся в СССР массовых репрессий. Как потом стало известно, отца и его друга Ненаша жестоко пытали, но они не подписали ложных наветов на себя и в конце концов оказались на воле. Отец, недавно здоровый молодой мужчина, вышел из застенка почти инвалидом и не мог, как прежде, подбрасывать детей выше головы и ловить их под радостный ребячий визг. Когда фашистская Германия напала на СССР, отец добился отправки на фронт добровольцем, где он, старший политрук, погиб, поднимая бойцов в атаку в мае 1942 года под Керчью. Трагедия случилась ровно через шесть лет после нелепого ареста его как «врага».

Он жил и ушёл из жизни в 35 лет преданным патриотам. Свидетельством тому стали даже имена, оставленные в наследство детям: имена в духе энтузиазма первых сталинских пятилеток, когда входили в строй самая крупная в Европе Днепровская гидроэлектростанция, первые в стране тракторные, автомобильные, радиотехнические и другие заводы. В моде той поры многие родители называли новорождённых то «Трактор», то «Гэс», а то и «Энгельсина». Парторг машинотракторной станции ставропольского села Сотниковское Василий Рачков дал дочери имя «Владилена» (от Владимир Ленин), а сыну придумал вообще неслыханное имя «Лорикэрск» — от Ленин, Октябрьская революция, индустриализация, коллективизация, электрификация, радиофикация, социализм, коммунизм (лишь в 24 года из-за трудности произношения обладатель уникального имени сменил его на Борис, как его вне семьи чаще и называли). После захвата края фашистами семья погибшего партработника, о которой позаботиться было некому, оказалась на оккупированной территории с постоянным страхом быть схваченными гестаповцами как «семья коммуниста». Родичи одно время даже прятали от взора оккупантов этих ходячих «символов советской власти» с их прокоммунистическими именами. Но немцам, занятым трагедией недалёкой Сталинградской битвы и неудачами прорыва к бакинской нефти через горы Кавказа, очевидно, было уже не до «мелочёвки».

(Правда, потом ходили слухи, что семейство защитил от высылки в концлагерь дальний родственник, престарелый «дядя Лёша», который ещё по его плену у немцев в первую мировую войну с кем-то там породнился и теперь случайно встретил родственника среди оказавшихся в селе немцев. И Борис отлично помнит, как однажды к ним во двор в отсутствие взрослых, заявилась группа немцев в чёрной форме с нарукавными фашистскими свастиками. Пацан с перепугу сначала не мог ответить ни на один вопрос. Но вот из группы пришельцев выделился хорошо знакомый ему «дядя Лёша», который что-то по-немецки им долго объяснял. Их суровые лица обмякли, и они, слегка полакомившись с кустов смородины во дворе, вскоре удалились. Пришедшие к вечеру с работ взрослые сразу решили к их ужасу, что приходили именно за семьёй явно каратели, умасленные, к счастью, «дядей Лёшей». Если это так, то десятилетний Лорик оказался летом 1942 года свидетелем и участником редчайшего проявления немцами той доброты, которая была массовой среди советских солдат и властей, когда они выбивали гитлеровцев из их логовищ весной 1945 года. Много позже, бывая в восстановленном Берлине, Борис Рачков всякий раз посещал Трептов-парк, чтобы постоять у изваянной Вучетичем величественной скульптуры русского воина-освободителя с мечом в одной руке и с вырванной у смерти немецкой девочкой в другой, прижимающей ребёнка к груди.)

После освобождения края Лорикэрск работал в колхозе пастухом, что позже с учётом его участия в восстановлении города Ставрополя отмечено правительственной медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Осенью 1943 года его как сына погибшего фронтовика направили в Ставропольское суворовское училище. Получив аттестат зрелости с серебряной медалью а с ней и право выбора места дальнейшего прохождения службы, избрал Московское Краснознамённое пехотное училище (бывшая Школа кремлёвских курсантов).

Где бы ни служил или работал Рачков, обязан был в служебных анкетах указывать, что в детстве проживал на оккупированной фашистами территории. Такой пункт – один из веских компроматов, делавший многих невыездными в капиталистические страны вплоть до «хрущёвской оттепели». Мало того. Старшая сестра Бориса (от первого брака матери) Ольга, студентка пединститута Ставрополя, после стремительного захвата города гитлеровским десантом оказалась со всем институтом добычей фашистов как рабская сила для Германии, о чём семья в глухом селе долго не знала. Борис обязан был отмечать в анкетах старшую сестру как пропавшую без вести. Жизнь «под фашистом» при оккупации да сестра, «без вести пропавшая», – это была ещё та гремучая смесь политического компромата.

В пору службы Бориса Рачкова в Московском училище политкомпроматы работали на полную катушку. Многократно отмечаемый как образцовый курсант и к тому же назначенный за успехи старшиной курсантской роты, он ни разу не был удостоен чести стоять в почётном карауле на сцене Большого театра в присутствии там на торжествах «самого товарища Сталина». Перед выпуском курсантов Рачкову назначили интенсивные занятия по немецкому языку как верному кандидату на почётную службу в Советской группе войск в Восточной Германии. В последний момент, однако, ему заменили Германию на подмосковное Алабино – в 15-й пехотный полк Таманской гвардейской дивизии. Тоже почётно: дивизия-то парадная! И всё же. Помня свою анкету, он понимал мотивы начальственных решений и втайне переживал.

Тяжесть компромата о пропавшей без вести сестре даже усугубилась в период службы в полку. На пике холодной войны от Ольги, вдруг, пришло письмо к матери: жива, обитает в Западной Германии, замужем, два сына. К вящей радости старенькой мамы! А гвардии лейтенанту парадного полка Рачкову начальство приказало срочно съездить к неграмотной матери и убедить её навсегда отказаться от писем и возможных посылок из логова НАТО. «Иначе придётся тебе, лейтенант, распрощаться с погонами советского офицера, хоть ты и представлен к званию старшего лейтенанта».

И поехал без пяти минут гвардии старший лейтенант к матушке Аграфене Мироновне в степную ставропольскую глубинку. На советы его командиров запричитала: «Да мы ж тебя, сыночек, сызмальства готовили в офицеры, ты хорошо получаешь, помогаешь учиться сестре Владилене в городе, в институте. Как ни тяжко мне, да легче стало, что Олечка вообще жива-здорова. А ты послушайся начальства, вертайся скорей в Москву. А с Олей, даст Бог, ещё свидимся…»

(После падения «железного занавеса», в начале нашей перестройки Ольга, пережив полувековую разлуку из-за «горячей» и «холодной» войн, сама с сыном и внуками приезжала к 90-летней всё ещё шустрой матери, гости объедались её фирменным борщом и тонкими, хрустящими блинами. Потом, тоже в начале 90-х годов Ольга принимала у себя дома в горном местечке Шёнау близ Фрайбурга сестру и брата с их супругами и детьми. В сердце и душе все они, конечно, никогда не отрекались друг от друга…)

Выездным в мир капитала наш обозреватель-международник, конечно, стал ещё раньше с началом перестройки. Вопреки прежним откровениям жене побывал с ней в Германии, Швейцарии, Италии. Но самое разительное произошло на наших глазах. Пока какие-то там инстанции десятилетиями трепали Рачкову нервы унизительными запретами на выезд в страны капитализма, капитализм сам пришёл к нам! Правда, это уже другая история.

Заканчивая тему подзаголовка, вспоминаю рассказ моего коллеги – научного консультанта газеты «Экономика и жизнь» по биржам и банкам профессора Камиля Иванова. В молодости, ещё на стадии телефонного знакомства с Борисом решил он уточнить у обозревателя что-то по конъюнктуре рынков, специалистом чего тот и был. Камиль полагал, что работает этот уже известный спец в какой-нибудь исследовательской инстанции, которая, возможно, его и обслуживает. Оказался же одним из многих сотрудников Союзнефтеэкспорта. В высотке на Смоленской площади в кабинете, набитом сослуживцами, как сельдями в бочке, сидел и он, зажатый стульями соседей по кабинету, десятками папок, калькулятором и печатной машинкой (компьютеров ещё не было). Сосредоточен на своём. Схимник?

Теперь же, говорит профессор Иванов, сравнил бы нашего обозревателя с тем американским астрономом, который математически высчитал наличие у Солнца ещё одной, пока невидимой планеты, и нашёл её вероятное место путём дальнейших расчётов – как говорили, «не видя Плутона, открыл его на кончике пера». Можно, пожалуй, признать, что вот так и Борис Рачков, не видя вживую «мир жёлтого дьявола», искал и точно находил «на кончике журналистского пера» объекты для поражения, иногда в их зародыше.