Читать книгу RИО - Дмитрий Сергеевич Долгов - Страница 11

Сначала было просто душно. Не тот жар, что идёт от солярки, а густой, вязкий, липкий. Труба над головой гудела лениво. Ваня сидел у стены, закрыв глаза. Грудь тяжело поднималась. Лоб покрылся испариной. Воздуха не хватало. Женя молчал. Плечи у него вздрагивали, пальцы двигались, будто он что-то пересчитывал – шаги? Удары сердца? Время до рассвета?

Потом – запах. Не как краска. Не как масло. А что-то сладкое. Тягучее. Как будто рядом пролили горячий компот, который скис. Старый чай с гнильцой. Или вино, забытое на солнце. Запах был неотступным – он не бил в нос, не давил, а обволакивал. Как вата, как старая перина, которую натянули на лицо. Казалось, он просачивался из стен. Из ржавчины. Из самого металла. Сначала Ваня подумал, что это просто духота. Но потом запах стал меняться. В нём появились другие нотки: мокрый трюм, пыль из-под переборки, что-то тёплое…. Он проникал в ноздри, застревал в горле. Ваня открыл глаза. Потолок дрожал. Не качался – именно дрожал. Воздух начал пульсировать. А потом – запах стал… живым. Как будто он что-то шептал. Он моргнул, сцепил пальцы, вцепился в пол. Женя тяжело выдохнул, прислонился к двери.

– Жарко… ты чувствуешь?.. – голос Жени был глухим, в нём что-то булькало. Ваня не ответил. Он сидел, уставившись в угол запретки.

Там было что-то.

Слой пыли чуть смят, как будто его только что задели ногой. А на стене – не просто тень. Очертания. Размытые, как на стекле после дождя. Будто кто-то приложился к стене спиной. Или вдавил в неё лицо. Ваня моргнул. Лоб был мокрый, по спине тёк пот, тело не двигалось – будто парализовало. Он пытался дышать, но воздух был… тяжёлым. Влажным. Как воздух в трюме, полном гниющей капусты и мокрых мешков с солью. Откуда-то шёл звук. Дальний. Гулкий. Похожий на стук, но не по металлу. Он не был громким, но он был – и именно этим страшен. Ваня снова глянул в угол. Очертания… стали чётче. И в какой-то момент он понял – это лицо. Или его остаток. Глазницы проваленные, нос как ямка, губы вытянуты. Будто в стене кто-то кричал, но металл его не выпускал. Или впитал навсегда. Женя по-прежнему тёр пальцами ладонь, но теперь он не смотрел в пол. Он смотрел прямо на стену. И шептал, почти не разжимая губ:

– Ты это тоже… видишь? – Женя закашлялся. Резко. Схватился за живот. – Блядь… воздух. Что за… воздух?! – он начал стучать по стене.

Ваня моргнул. Один раз. Второй. Глаза резало от жары, от пыли. Запах был тягучим. Комната будто качалась – чуть-чуть, как при шторме, но судно стояло. Или двигалось? Женя снова закашлялся, выругался, ударил кулаком в стену. Звук был глухим, как удар по плоти, а не по металлу. Воздух… воздух не двигался. Он стоял. Слепой. Вязкий. Ваня чувствовал его в горле, в ноздрях, под ногтями. Он зажмурился – крепко. А потом открыл глаза.

И она была там.

Настя.

Сначала – просто силуэт. Потом – детали. Волосы тёмные, спутанные, слипшиеся. Лицо бледное, почти серое, с водяными прожилками у щёк. Она стояла в углу. Там, где только что было лицо в металле. Молча. Смотрела. Прямо на него. Губы приоткрыты. Ресницы мокрые. По щиколотку в крови? Он не знал.

– Настя… – прошептал Ваня, сам не слыша себя.

Она не двигалась. Только моргнула. Медленно. Как будто с упрёком.

И вдруг – резкий всхлип.

Женя.

Ваня дёрнулся, обернулся. Женя сидел, прижавшись к противоположной стене. Лицо его было белым, как у мертвеца, губы потрескались. Он смотрел туда же. В тот самый угол. В то самое место. В его взгляде не было ужаса. Было… узнавание.

– Она… – прохрипел Женя – Она на меня смотрит?

Ваня не ответил. Он снова повернулся. Она всё ещё там. Настя. Только теперь её губы шевелились. Беззвучно. Как будто она что-то говорила. Или звала. Или… прощалась? Он схватился за голову – боль пронзила висок, будто гвоздь. Слишком горячий воздух прожигал грудь. Пульс сбился. Всё покрылось рябью, словно он смотрел сквозь воду.

И в этот момент он понял.

Это не галлюцинация.

Не воспоминание.

Настя сидела на краю дивана, обняв колени, и разглядывала потолок. Комната была тёмной – свет падал только с настольной лампы, а за окнами клубился ноябрьский вечер. Ваня сидел рядом, между ними на диване стояла кружка с недопитым чаем. Она уже остыла, но никто не хотел её убирать.

– Ну давай, расскажи, – сказала она, щёлкнув пальцем по ободку чашки. – Вот прям всё. Как у вас там, на кораблях. Словечки свои. Как в кино.

Ваня усмехнулся. Он потёр шею, вздохнул – и начал.

– Ну… смотри. Во-первых, судно – это не просто большой корабль. У каждого – своя конструкция, назначение. У нас, например, балкер. Это такой сухогруз. Перевозит сыпучие грузы: уголь, руду, зерно…

Настя кивнула.

– Это я поняла. Дальше.

– На корабле всё начинается с палубы. Это как у дома – первый этаж, только не для жизни, а для работы. Там стоят грузовые люки – большие такие, квадратные. Под ними – трюмы. Это как подвалы, огромные ямы в корпусе, туда ссыпают груз.

Ваня говорил, стараясь не спешить. Настя слушала, не перебивая. Он заметил, что она слегка покачивает носком босой ноги, как будто под ритм его слов.

– А вот под палубой – это уже жилые отсеки. Кубрики, каюты, машинное отделение. Вот, например… гальюн.

Настя рассмеялась.

– Гальюн? Это что?

– Туалет, – сказал Ваня, смущённо улыбаясь. – А камбуз – это кухня. Настоящая кухня. Там есть плита, пара раковин, морозилка, столы. Ну и кок. Это повар.

– Кок. Повар. А у вас, случайно, не пиратский корабль? – усмехнулась она.

– Почти, – пожал плечами Ваня. – На камбузе творятся настоящие битвы. Особенно если судно качает, а кастрюля – кипит.

Настя фыркнула.

– А гальюн – это… одна на всех кабинка?

– Почти. Всё зависит от судна. Бывает общий. Бывает на две каюты. Воду экономим. Горячую подают только раз в день. Если насос не сломался.

– Боже, – Настя прикрыла рот ладонью. – Это как тюрьма.

– Немного. Но море не тюрьма. Оно живое.

– Вот и расскажи мне про живое, – она придвинулась ближе. – Что там ещё? Какие штуки? Какие названия?

– Ладно, – он подвинулся и нарисовал пальцем на полу. – Вот это – нос. Противоположная часть – корма.

– Знаю, – перебила она. – Нос – вперёд, корма – назад.

– Ага. Дальше. Правый борт – это штурборт, а левый – бакборт. Так на флоте говорят. Можно сказать просто «правый» и «левый», но у моряков свои слова. Иногда, если хочешь блеснуть, говоришь: бакборт и штурборт.

– Стильно, – усмехнулась она.

– Ещё есть надстройка, – сказал Ваня. – Это как дом, который стоит прямо на палубе. Внутри – каюты, камбуз, кают-компания. А выше всех – рубка. То есть капитанский мостик. Оттуда управляют судном: штурвал, рации, приборы, навигационные карты – всё там. И капитан, конечно.

Настя прижала подбородок к коленям и тихо улыбнулась:

– Звучит уютно.

– Не всегда, – покачал он головой. – Иногда там холодно. Или, наоборот, жарко и душно. Когда плохая погода – всё трясёт, лампы мигают, сигнализация воет, а радиостанция щёлкает как сумасшедшая. Ещё есть румпельное отделение – там сам механизм рулевого управления. Вниз почти никто не лезет. Но если лезет – потом пахнет так, будто открылся дизельный ад.

– Прекрасно, – протянула она с иронией. – Романтика.

– Именно, – усмехнулся Ваня. – И ещё есть шлюпочная палуба. На ней висят спасательные плоты и шлюпки. Иногда – каски, старые ящики, обвязка. И там же – вороньи гнёзда.

– Птицы?

– Нет. Так раньше называли наблюдательные площадки на мачтах. Там стояли матросы и смотрели вперёд. Сейчас – камеры.

– И что ты там делал?

– На вороньем гнезде? Да ничего. А вот в машинном отделении – всё. Дизеля, насосы, клапаны, фильтры. Температура – под сорок. Шум как будто тысячи моторов слились в один.

Настя хмыкнула, но взгляд у неё был серьёзный:

– И ты… это всё помнишь?

– Да. Потому что рисовал.

– Рисовал?

– Карты. Схемы. Палубные планы. Я любил это. Хотел стать картографом. Но не просто ставить отметки. Мне было важно чувствовать маршрут. Видеть, куда и зачем.

Он замолчал. Настя подняла голову. Несколько секунд она просто смотрела на него. Потом мягко спросила:

– Ты ведь и правда мечтал?

Ваня кивнул.

– А почему не стал?

Он пожал плечами:

– Потому что карту нарисовать проще, чем по ней пройти. Я люблю больше сушу… и рисовать то, что происходит здесь.

Настя не улыбнулась. Она немного подалась вперёд и протянула руку. Пальцы коснулись его запястья – легко, как будто просто проверяла, есть ли у него пульс. И вдруг – не спрашивая, не предупреждая – поцеловала его.

Ваня замер. Сердце бешено колотилось. Он не знал, куда девать руки, глаза, дыхание. Он чувствовал её губы. Он не двигался. Внутри вспыхнул страх – глупый, детский: вдруг она передумает. Вдруг ошиблась. Но Настя не отстранилась. Наоборот, осталась рядом. Глаза её были открыты. И в них не было сомнений. Только он. Только этот вечер. И ничего кроме.

Настя появилась в его жизни внезапно – как вспышка света в тёмной комнате, где он уже давно научился видеть в полумраке. Ему было двадцать четыре. Он сидел тогда в библиотеке – прятался от дома, от работы, от отца. Как будто за старыми книжными полками можно было скрыться от всего. Настя села напротив. Даже не спросив. Просто села. Маленькая, в синем свитере, с мокрыми волосами и зелёным блокнотом в руках. Говорила быстро. Рисовала в этом блокноте что-то непонятное – может, карты, может, схемы. Сначала он хотел встать и уйти. Потом остался. Он смотрел на неё и не мог понять, что именно зацепило. Маленькая, почти девочка. Но этот взгляд. Она не хлопала ресницами, не опускала глаз, не играла в кокетство. Смотрела прямо, как будто уже знала, что он за человек. Она заговорили с ним первой. Он ответил – неуверенно, как всегда. Она рассмеялась. Не над ним – просто потому, что что-то вспомнила. Её смех был тихий, короткий, как вспышка спички. С того дня он приходил в библиотеку каждый вечер. Просто чтобы сесть рядом. Смотреть, как она пишет. Слушать, как она щёлкает ручкой. Смеётся. Возмущается. Она была не похожа ни на одну девушку, которую он знал. Он видел таких по телевизору – дерзких, свободных. Но никогда не думал, что такая появится рядом с ним. Она не была красивой в классическом смысле – черты резкие, глаза огромные, походка как у воробья. Но в ней всё дышало жизнью. Она жила ярко, будто каждое утро – последний шанс.

Они начали гулять. По городу. По набережной. По крышам. Она лазила везде. Открывала двери, которые никто не открывал. Танцевала на пустых парковках под музыку из его наушников. Он шёл за ней, не понимая, как держать эту бурю за руку. А она смеялась. Говорила: «Ты такой серьёзный. Как будто боишься дышать рядом со мной». Он и правда боялся. Он боялся всё испортить. Сказать не то. Шагнуть не так. Она не боялась ничего. Ни людей. Ни ссор. Ни одиночества. Она спорила с прохожими, смеялась в лицо преподавателям, устраивала перепалки в кафе. Он молчал. Всегда. Только смотрел. Ему казалось, она из другого мира. Она шла по жизни, как по мосту над пропастью, и смеялась ветру в лицо. А он цеплялся за перила, боялся упасть, боялся, что её унесёт и он не сможет догнать. И всё равно шёл. Потому что не идти было страшнее.

Он любил её. Тихо. Больно. Без шансов. Она знала. Говорила: «Ты – мой. Не будь таким жалким. Я с тобой. Всё просто». Но для него никогда не было просто. Он всегда ждал подвоха. Искал её взгляд, когда рядом проходил другой парень. Следил, когда она переписывалась в телефоне. Не спрашивал – просто страдал. Молчал. Ревновал. Он не верил, что может быть нужен такой, как она. Настоящий. Без причин. Без объяснений. Однажды он спросил у неё: «Ты любишь меня?» Она ответила: «А ты разве не чувствуешь?» Он не ответил. Он никогда не отвечал. Всё держал в себе. Эта любовь была для него как запретная территория. Он думал, что её уведут. Что она уйдёт. Что она просто проснётся однажды и поймёт – ошиблась. И чем сильнее он её любил, тем дальше от неё уходил. На шаг. На два. В себя. Она пыталась достучаться. Кричала. Злилась. Уходила. Возвращалась. А он – молчал. Он никогда не умел говорить. Только смотреть. Только слушать. Только держать в себе. И всё время – бояться. Бояться, что потеряет. Пока она была – он жил. Боялся, но жил. Потому что Настя была всем. Смыслом. Светом. Жизнью. И той самой болью, которую он сам себе врезал под кожу. Настя. Запретка, которую он выбрал сам. И которую сам же запер на ключ.

Холл был наполнен полумраком – тяжёлые шторы приглушали свет. Дверь закрылась за их спинами с лёгким щелчком. Отец сидел в кожаном кресле у окна. Газета – на колене, стопка документов – сбоку, на подлокотнике. Чашка недопитого кофе – на краю. Он не встал, не протянул руку. Только поднял глаза.

– Проходите.

Ваня зашёл первым. Настя – за ним, уверенно, с прямой спиной. Он чувствовал, как вспотели ладони. Волнение. Висок ныл. Она чувствовала его состояние. Но не подавала виду.

Всё утро он повторял, что всё пройдёт нормально, и продолжал мыть руки, стоя в ванне почти десять минут. Не потому, что были грязные. Просто не мог остановиться. Вода текла, остужая пальцы, которые горели от страха предстоящей встречи, а он всё тёр, тёр.

Отец – это просто человек. Но ноги подкашивались, и хотелось исчезнуть.

Ваня сел на краешек дивана. Настя – рядом. Её колени почти касались его, и это было единственным, что придавало ему сил. Отец посмотрел на них, в его взгляде ощущались скука, контроль, превосходство.

– Это она? – спросил Саша, не скрывая насмешки, словно речь шла о машине или новой квартире.

– Настя, – сказал Ваня.

– Серьёзно? – Саша усмехнулся, откинулся в кресле.

– В следующий раз, может, предупредишь, когда решишь привести домой кого-то с улицы.

– С улицы? – Настя привстала с кресла. – А вы, значит, из золота отлиты, да? Я, между прочим, пришла из уважения. А теперь думаю – зря.

Ваня сжал кулаки. Настя чувствовала, как он дрожит.

– Ты ведь, Ваня, у нас теперь взрослый, – продолжил Саша. – Женщину привёл. Статус появился? Деньги? Или она просто любит безработных?

– Достаточно, – резко сказала Настя. – Если вы считаете, что унижение сына – это признак силы, то вам срочно надо к психиатру.

Саша приподнял бровь.

– Какая страсть. Пылкая. Боевая. Вот таких я всегда… уважал.

Она улыбнулась – хищно.

– А я таких, как вы, всегда презирала. Слов много. Мужества – ноль. Вы ломали своего сына всю его жизнь, а теперь удивляетесь, что он не может дышать в вашем присутствии?

Саша пристально посмотрел на Настю и повернул голову в сторону кухни.

– Ты представляешь, мать, Ваня хочет познакомить меня с девушкой. А она даже пяти минут в доме не пробыла и уже такого мне наговорила.

После этих слов Саша с довольной ухмылкой откинулся в кресле.

– Вау, – вмешалась Марина, спускаясь по лестнице. Она была в белой рубашке, с планшетом в руках. – Класс, опять Ваня тут всё загадил.

Настя повернулась к лестнице.

– О, а вот и Марина, копия отца, но только без яиц.

– Простите, – Марина фыркнула, – а кто вы? Уличная поэтесса?

– Я та, кто видит, чего вы боитесь. Вы боитесь, что он не станет таким, как вы. Что не будет жёстким, холодным, пустым. Вы все тут боитесь, поэтому и унижаете его.

Настя повернулась к Ване.

– Пойдём отсюда.

Ваня не двигался. Он чувствовал, как всё внутри выворачивается. Как сердце рвётся наружу. Но не мог. Это как выстрел. Как предательство.

– Ваня, – сказала она снова. – Пошли.

Саша наслаждался представлением, глаза сверкали.

– А ты, Настя, у тебя хорошие глаза. Тебе бы кого поувереннее.

Она повернулась к Саше.

– Знаете, я думала, что вы хладнокровный ублюдок. Но вы хуже. Вы слабый. Жалкий.

Она смотрела прямо ему в глаза. И он не отводил взгляд. И вдруг… что-то промелькнуло. На секунду. Что-то слишком… живое. Саша посмотрел на неё не как отец смотрит на подругу сына. А как мужчина, у которого когда-то был вкус к жизни. Ваня это заметил. Этот взгляд. Этот оттенок. Настя отвернулась первой.

– Ваня, – Настя повернулась к нему. – Пойдём. Мы уходим.

Он молчал. Он не мог подняться. Ноги не слушались. Сердце билось. Пальцы дрожали. Но он сидел. Потому что знал: уйти – это война. А он всю жизнь учился не воевать. Настя смотрела на него. Долго.

– Понятно.

Отец смотрел на уходящую Настю. Смотрел так, как не должен был. Не как на гостью. Не как на врага. Как на женщину. Как на то, что хочется. Ваню затошнило. В этот миг он впервые подумал: а может, всё это не паранойя? Может, действительно… между ними что-то есть?

И впервые ему стало по-настоящему страшно.