Читать книгу RИО - Дмитрий Сергеевич Долгов - Страница 7

Удар был резкий – в живот, чуть сбоку, туда, где уже гудело после вчерашнего. Ваня согнулся, едва не выронив гаечный ключ.

– Ты где был, блядь?! – Женя стоял над ним, волосы прилипли ко лбу, рабочая майка была вся в пятнах масла и солярки. – Я тут один, понимаешь?! Один весь этот чёртов день гонялся за температурой, потому что кое-кто решил засесть на мостике и играть в штурмана!

Ваня выпрямился, схватился за переборку.

– Ты думаешь, если ты с «верхней палубы», можешь не работать? – продолжал механик. – Мне, блядь, всю рециркуляцию вручную пришлось проверять. Я ебался с манометром, сливал масло, бегал в кочегарку, пока ты там свои линейки по стеклу возил.

– Капитан…

– Капитан? – Женя рассмеялся хрипло, зло. – Этот пьяный клоун за весь день ни разу не вышел из каюты. А ты не посмел его потревожить, да? Ты же, наверно, мальчик с фамилией. Помощник. Особенный.

Он толкнул Ваню снова, плечом в грудь.

– Ты не просто мешаешь, – прошипел он. – Ты врёшь. Врёшь всем. Ты не помощник. Ты пассажир. Блатной. И если ты думаешь, что будешь тут прохлаждаться, пока мы тут батрачим, то ошибся шлюзом.

Он схватил его за ворот спецовки.

– Знаешь, сколько мне лет? Тридцать два. А выгляжу на все сорок. Потому что, в отличие от тебя, я тяну эту жопу всю свою жизнь. Я тебе русским языком сказал, что нужно делать, но ты решил меня подставить перед всеми?

– Я не… – Ваня попытался что-то сказать, но получил только очередной удар, от которого потемнело в глазах.

– Так если ты меня ещё раз подставишь, я сделаю так, что ты больше не сможешь рисовать свои грёбаные маршруты, – сказал Женя и оттолкнул Ваню, как пустую банку.

Тот ударился спиной о тумбу, сполз, остался сидеть на полу. Двигатель продолжал гудеть, как глухой голос недовольства. Жар стоял такой, будто стены собирались вспыхнуть.

Женя вытер лоб, плюнул в Ванину сторону и прошипел:

– Скажешь Лёхе – я вырежу тебе язык.

Он ушёл, дверь за ним хлопнула гулко.

Иван остался сидеть у стены машинного отделения, привалившись к раскалённой переборке.

Боль уже не пульсировала.

Она просто была.

Постоянная

Серая.

Дом семейства Нардиных был большим и холодным. Не пустым. В нём всё дышало строгостью – гулкий пол из серого мрамора, натёртого до зеркального блеска, тяжёлые дубовые двери, молчаливые коридоры, пахнущие кожей, кофе и полиролем.

Каждое утро начиналось одинаково – с громкого, уверенного голоса:

– Марина! Пора выходить!

Звали всегда только её. Интересовались только ей.

Она вышла из комнаты с тетрадкой под мышкой в идеально выглаженной белой рубашке. Волосы собраны в высокий хвост, шаг ровный, неторопливый. Взгляд – спокойный и сосредоточенный. В её движениях не было ни суеты, ни лишнего внимания к окружающим. Только задача. Только фокус.

– Смотри пап, – произнесла она, раскладывая листы на столе, – вот ось симметрии. Если отклонение – дуга уходит. – Пальцы легко обвели нужную линию, не дрогнув. – Угол должен быть девяносто. Не восемьдесят девять. Не девяносто один, – она подняла взгляд. – Если не ровно – можно выкинуть.

Саша Нардин сидел рядом с ней в кресле, наблюдал за дочерью с выражением сдержанного одобрения. Он редко хвалил, но в этих молчаливых кивках было всё: признание и гордость.

– Вот это характер, – сказал он наконец, не поднимая взгляда. – Учись.

В стороне стоял мальчик. Он сжимал лист с неаккуратным рисунком в руках. На нём был изображён корабль – нарисованный без масштаба, без подписи. Просто как есть. Марина свернула тетрадь, развернулась и вышла, не сказав ни слова. Когда за ней закрылась дверь, Саша выдохнул, как после долгого совещания. Посмотрел в потолок.

– Вот бы тебе, – пробормотал он, – хоть каплю её таланта.

Тихо. Без обиды. Почти с жалостью. Но именно это делало фразу тяжёлой – она не звучала как упрёк. Она звучала как факт. В комнате снова стало тихо. Лист с нарисованным кораблём дрожал в руках ребёнка.

Никто.

Никогда.

Не замечал.

Ваня открыл глаза. Машинное отделение всё ещё гудело, но звук стал как будто тише. Поднялся он медленно, спина отозвалась тупой болью. Пряжка ремня давила в живот – он даже не помнил, когда в последний раз её расстёгивал. На трапе было душно. Воздух густой, как пар. Металлические ступени под ногами отдавали жаром. С каждым шагом наверх шум становился чётче – не двигателя, а голосов. Обрывки фраз. Кто-то смеялся, кто-то ругался. На средней палубе у бака с водой сидели сирийцы. Один разливал чай в пластиковые стаканы, другой чистил ножом апельсин. Чуть в стороне от них, опершись о поручень, стоял Лёха. Он молча наблюдал за ними. При появлении Вани взгляды двух сирийцев на секунду задержались на нём. Не враждебно. Скорее изучающе. Он прошёл мимо не оглядываясь. На верхней палубе ветер был крепче. Море серое, с полосами тени, как будто небо касалось воды грязными руками. Судно шло на северо-восток, курс корректировался автоматически, но каждый порыв ветра делал движение неровным. Судно немного кренило вправо – почти незаметно. Ваня остановился у борта. Прислонился спиной к стойке леера. Вытащил из кармана старую ручку. Линии карты – вчерашние – всё ещё были в голове. Он снова мысленно рисовал маршрут. Как будто линии давали опору. Точность – защиту. Ваня покрутил ручку, ненадолго задержав на ней взгляд. Всё, что он может, – это рисовать.

За спиной кто-то подошёл. Он не обернулся.

– Всё в порядке? – Это был Лёха.

– Да, – ответил Ваня. Голос чуть сорвался.

Ваня снова посмотрел на горизонт. Там сгущалась туча. Ни молний, ни града. Просто весомая тень.

– Нам не уйти от фронта, – сказал Ваня.

– Куришь?

Ваня кивнул.

Они закурили молча. Дым пошёл в сторону моря, растягиваясь в ровную нить. Снизу доносился гул. Голоса. Смех.

Лёха вслушался.

– Кают-компания. Похоже, весь цирк собрался.

Сирийцы смеялись заливисто – с перебивками, с кашлем, с глотками слов, которые сливались в неразборчивую речь. Кто-то хлопнул дверцей шкафчика, кто-то – краном по кастрюле, кто-то зашуршал пакетами с лапшой и сдобой.

– Нет! Нет, ты дурак! Тмин – в конце! А кориандр в начале, ты хочешь, чтобы у тебя живот закрылся?! – раздался отчётливый голос кока.

Молодой сириец отшучивался, не переставая смеяться, размахивая грязной ложкой. Затем он случайно смахнул стакан с водой – раздался звон, всплеск, чай растёкся по столу, кто-то возмущённо выкрикнул:

– Йалла, малой! Смотри, куда льёшь!

Смех усилился.

– Пошли, – тихо сказал Лёха. – Познакомишься ближе.

Он бросил окурок за борт и первым зашёл под рубку. Ваня задержался на секунду – вслушался. В этом гуле было что-то… странное. Слишком живое.

Он шагнул за Лёхой.

Дверь в кают-компанию скрипнула, впуская их в душное пространство. Потолочные лампы мигали. Запах жареного лука, дешёвого табака, старого пластика. На стенах – выцветшие плакаты с техникой безопасности, пара игральных карт, воткнутых в щель люка.

Внутри сидели все члены команды, не хватало только капитана и Жени.

Кок, Хомс, занял правый дальний угол, спиной к плите. Широкоплечий, с массивным круглым телом, словно вылепленным из теста. Кожа на лице блестит от жира и постоянного жара плиты – щёки всегда лоснятся. Волосы коротко острижены, макушка почти всегда мокрая от пота. Глаза внимательные, чёрные, постоянно бегают. На нём неизменно серый фартук, весь в пятнах масла и приправ. Руки крепкие, широкие, пальцы короткие и толстые, под ногтями – следы специй. Голос у него громкий, хрипловатый, всегда окрашен лёгкой обидой, будто каждое слово – упрёк. Над губой маленькая родинка, а нос – с толстой сплющенной переносицей. Он махал половником, как флагом, споря с молодым сирийцем о кориандре.

Боцман, Дараа. Брови густые, взгляд тяжёлый. Крупный, плечистый, почти не сутулится. Лицо угловатое, грубое, с густыми тёмными бровями. Глаза тяжёлые, с едва заметной желтизной в белках. Щетина тёмная, редкая, по лицу разбросаны мелкие шрамы. Рубашка всегда расстёгнута – на груди несколько блёклых татуировок: имя на арабском, змея и даты. Кожа смуглая, руки с венами и следами ожогов. Он не сводил глаз с телевизора, по которому показывали какой-то старый боевик на турецком.

Юнга, Дума. Самый молодой из всех, лет восемнадцать-девятнадцать. Лицо покрыто светлыми веснушками, особенно на носу и щеках. Глаза светло-карие, живые, постоянно улыбаются. Щёки впалые, рот широкий, в улыбке видны чуть кривые передние зубы. Волосы рыжеватые, торчат из-под выцветшей бейсболки с полустёртым логотипом. Фигура худощавая, подвижная, все движения резкие, как у подростка. Он стоял недалеко от Хомса и, смеясь, тыкал в него ложкой.

Рулевой, Латакия. Среднего роста, жилистый. Волосы очень коротко острижены, почти под ноль, на висках рано появилась седина. Лицо вытянутое, кожа матовая, сероватая. Зрачки необычно светлые, почти серые, взгляд прищуренный, будто всегда оценивает обстановку. Нос прямой, губы тонкие. Он сидел у иллюминатора, в ближнем левом углу, и молча крутил пачку, больше слушая судно, чем людей.

Кладовщик, Идлиб. Старше всех – лет шестьдесят. Седая, густая борода, местами с желтизной, как от табака. Лоб в глубоких складках, под глазами мешки от недосыпа. Щёки впалые, кожа сухая, с пятнами, где-то потрескавшаяся. Пальцы длинные, с большими суставами, ногти аккуратные. Одет в старую синюю рубаху и жилет. Держится особняком, но его присутствие чувствуется всегда. Он занял дальний левый угол, в полутени. Глаза глубокие, тёмные. На поясе всегда связка ключей, самый большой из них – на отдельном кольце.

По правому борту, ближе к проходу, сидел старший матрос, Алеппо. Худощавый, почти тощий, движения резкие и нервные. Лицо вытянутое, с заострёнными скулами, губы тонкие, часто поджаты. Глаза карие, быстрые, постоянно бегают по сторонам. Волосы тёмные, коротко подстрижены, лоб высокий, иногда выступают вены на висках. Кожа смуглая, есть шрам под нижней губой. Руки длинные, тонкие, пальцы нервно барабанят по столу или стучат по пачке сигарет. Говорит на смеси языков – резкая речь, обрывистые фразы. Одет в светлую футболку и чёрные штаны, старые сандалии.

Между ним и дверью пристроился электрик, Пальмир. Неприметный на первый взгляд. Среднего роста. Тихий, улыбчивый. Среднего роста, телосложение обычное, даже неприметное. Лицо овальное, улыбка тёплая, но будто ненастоящая, немного напряжённая. Глаза серые, взгляд блуждающий, часто смотрит себе под ноги или в угол. Волосы русые, чуть вьются, собраны на затылке в маленький пучок. Пальцы тонкие, ногти обкусаны. Работал всегда молча. Иногда шептал себе под нос.

Когда Лёха и Ваня зашли в кают-компанию, шум не прекратился, но начал оседать. Особо на них не обратили внимания, всего пара взглядов скользнула в сторону Лёхи. Ещё пара – в сторону Вани. Алеппо сказал что-то короткое по-арабски. Остальные захихикали, но уже тише. Ваня хотел пройти внутрь кают-кампании, но Лёха остановил его.

– Первый раз, – проговорил он негромко.

Ваня повернулся.

– Что?

– Занятно, что они впервые собрались все вместе, – сказал Лёха, кивнув в сторону стола.

Он замолчал. Ваня не совсем понял смысл сказанного.

Ваня почувствовал, как Лёха слегка коснулся его локтя, и послушно шагнул в сторону. Они прошли мимо стола – по узкому проходу между лавками и стеной. За спиной раздался глухой смешок.

Лёха остановился у стены, где тусклая лампа бросала дрожащий свет на потёртую фанеру. Повернулся к Ване, будто отвлекаясь от собственных мыслей.

– Тут, – Лёха чуть кивнул в сторону камбуза, – года три назад… двое пропали. Прямо во время рейса. Один был из Дамаска, электрик, второй – с юга, подсобный. Просто исчезли. Вроде как ночью: один спал здесь, вон на том месте, – Лёха показал на дальний угол, где сейчас сидел Пальмир, – а утром его уже не было. Второго видели последний раз на палубе, возле трапа.

Он говорил тихо, почти шептал.

– Судно перевернули. Ни следа. С тех пор, – продолжил он, – все, кто с того рейса, стараются не собираться вместе. Не любят. Говорят – не к добру. Понимаешь, Вань, сколько ни ходим, всегда кто-то пропадает или сходит с ума – в каждом рейсе, где хоть один есть из этой семёрки. Все думают – случайность. А я смотрю – закономерность. И самая крепкая закономерность тут – это «RИО».

Лёха замолчал, разглядывая команду через плечо.

– Тут, Вань, каждый как пороховая бочка. Стоит им собраться всем вместе… И мне самому не по себе.

Он устало откинулся к стене и тихо добавил:

– Ты знаешь, сколько у этого корыта было имён?

Ваня ничего не ответил. Ему вдруг стало невыносимо тесно под мутной лампой и взглядами из-за стола. Он чувствовал, как внутри поднимается знакомая тошнота – не от жары, не от запахов, а от самого ощущения, что он становится частью этого судна. Всё казалось чужим: голоса, усталый полушёпот Лёхи, ржавый корпус корабля.

Он устал. До одури устал от этих разговоров, от постоянной настороженности, от чужих историй, которые звучали как предчувствие беды. Хотелось вырваться наружу, вдохнуть холодный воздух, чтобы всё исчезло – и эта кают-компания, и эти взгляды, и сам Лёха с его законами морских примет.

Но выхода не было. Он, как всегда, плыл по течению. Всё, что оставалось, – стоять, слушать и ждать, когда это наконец закончится.

Потом – Smaragda. Во время рейса сошёл с ума моторист. Он бил себя ключом по голове, пока не проломил себе череп, его голова была похожа на разбитое яйцо на Пасху. Дальше – Global Mokpo, потом Blue Sky. Под корейским флагом. Команду дважды сменили за рейс.

– А новый экипаж как доставляли, если судно в море? – Ваня пристально посмотрел на Лёху.

Лёха устало продолжил:

– Прямо на ходу. Катер с лоцманами догоняет ночью, быстро сбрасывают трап, – старых вниз по верёвочной лестнице, новых по ней же наверх. Бывало, за ночь сменят половину. Старых по-тихому списывают, новых втёмную заводят. Ни бумаг, ни приветствий. Просыпаешься утром – напротив кто-то новый чай пьёт. Лица другие, глаза пустые. Иногда вообще по одному затаскивали – под дождём, при волне. Бывает, стоишь на палубе, смотришь – из темноты вылезает чужое лицо. Так вот, Blue Sky под корейским флагом, там экипаж в прямом смысле не выдерживал. Один со страху выбросился за борт. Когда его попытались спасти, он отказался подниматься на борт судна, и море забрало его. Потом Reina Cristina. Панама. Красивое имя. Был шторм – судно простояло тридцать часов без двигателя, дрейфуя к берегу. Капитан после этого ослеп. Потом – HH 18, Того. Молчаливое имя, пустое. В тот рейс, говорят, один матрос ночью пошёл в трюм и не вернулся. Нашли только записку и его отрубленную руку.

Лёха осмотрел взглядом кают-компанию и глубоко выдохнул в сторону двери.

– А теперь – «RИО».

Ваня смотрел на Лёху, в его лице чувствовались страх и потрясение.

– Откуда ты всё это… – Ваня не успел договорить, как в кают-компании поднялся шорох.

…Шорох. Не шум, не смех – именно шорох. Как будто кто-то скользнул по полу, как тень. Все взгляды сидящих в кают-компании мгновенно устремились в одну точку. На дверь.

Дверь, что вела в коридор, по которому можно было попасть в рубку и капитанскую каюту.

Она была закрыта. Но внезапно начала двигаться.

Не открываться. Не скрипеть. Просто… двигаться. Медленно, почти незаметно, словно её толкали изнутри невидимые пальцы. Сначала чуть приоткрылась – на сантиметр. Потом ещё на полсантиметра.

В кают-компании воцарилась тишина.

– Йа Альлах… – прошептал электрик Пальмир, его взгляд застыл на двери, лицо побледнело.

Лёха резко шагнул вперёд, перегородив Ване путь к выходу. Его рука сжалась в кулак, но к двери он не пошёл.

– Тихо, – едва слышно прошипел он, Ваня с трудом разобрал то, что он сказал. – Ни звука.

Дверь снова приоткрылась. На этот раз – шире. На три сантиметра. И в образовавшейся щели в темноте коридора что-то мелькнуло.

Не человек. Не тень. Что-то другое. Быстро, как муха, пролетело по внутренней стороне дверного проёма.

Запах жареного лука и табака исчез, заменившись чем-то металлическим, кислым – запахом страха.

Затем, в самой глубине коридора за дверью что-то щёлкнуло.

Там, в щели, между дверью и полом, медленно, с невероятной осторожностью выползла рука.

Не человеческая. Не покрытая кожей. Она была… металлической. Гладкой, блестящей, как только что отполированная сталь. На ней не было пальцев. Вместо них – три тонких, изогнутых крюка, острых как иглы. Они медленно, почти незаметно цеплялись за край порога, тянули что-то за собой.

За рукой показалась часть туловища. Тоже металлическая, покрытая тем же гладким, блестящим материалом. На груди – тусклый, выцветший значок. Небольшой, но чёткий. Логотип. Символ.

«RИО».

Идлиб с трудом сглотнул. Его сухие губы дрожали.

– Барабаны… – прошептал он, голос был хриплым, как у старика, которому не хватает воздуха. – Это барабаны…

Ваня не понял. Что за барабаны? Но он видел, как лицо Лёхи побледнело. Как его рука, сжатая в кулак, начала дрожать. Как все, кто был в кают-компании, замерли, будто их заколдовали. Только эта металлическая рука двигалась. Медленно. Упорно. Цепляясь за пол, она тянула за собой что-то огромное, тяжёлое, что скрипело и стонало в темноте коридора.

И тогда из этой темноты раздался звук.

Стук.

Монотонный, ритмичный, как метроном. Стук металла о металл. Громкий. Отчётливый. И он становился всё ближе.

Тук.

Тук.

Тук.

Словно кто-то шёл. По коридору. К двери. К ним.

Тук.

Тук.

Тук.

ТУК. ТУК. ТУК.

ТУК. ТУК. ТУК.

– Знаешь… – закончил фразу Ваня. Его взгляд смотрел сквозь Лёху за его спину.

Лёха моргнул, и в глазах появилось удивление, он медленно огляделся. Хомс, Дараа, Дума, Латакия, Идлиб, Алеппо, Пальмир – все сидели на своих местах. Как будто ничего и не происходило.

Ничего необычного.

Но… что-то было не так.

– Барабаны… – голос Вани дрожал.

Лёха медленно повернулся к нему.

– Что ты сказал, Вань? – спросил он. – Про люк в трюме? Да, там иногда стучит. Ничего страшного.

Ваня почувствовал, как внутри него что-то сжалось. Никто не видел? Что это было? Или… они видели, но не хотели признавать. Или… они не могли.

Он посмотрел на сирийцев. Хомс снова начал спорить, но его голос был немного выше, чем обычно. Молодой сириец смотрел на свою ложку, как будто пытался вспомнить, зачем он её держит. Дума сидел тихо, его глаза всё ещё были прикованы к двери.

Ваня почувствовал, как холодный пот стекает по его спине.

И где-то внутри, в глубине его сознания, продолжался стук.

Тук. Тук. Тук.

Ваня резко оттолкнул Лёху локтем – ему срочно нужно было выбраться отсюда. Из этой тесноты. От этого запаха – кислого, солёного, человеческого. Смрад пота, железа, приправ. Он вдруг понял: он чувствует этот запах всюду.

В каюте – на подушке.

В камбузе – в чечевичной каше.

На мостике – в приборной панели и в кнопках.

В кают-компании – в дыхании всех семерых.

И даже в гальюне, где запахи должны быть совсем другими.

Он больше не мог.

Выбежал, почти не разбирая пути. Шаги гремели по трапу, плечо задело поручень – боли не почувствовал. Вырвался на палубу. Сквозь ветер. Сквозь ржавчину. Сквозь металл.

Тело шатнуло. Он опёрся ладонями о холодный борт. Уже начало темнеть. Бриз стал влажнее. С запада тянуло сырой тенью. Он закрыл глаза.

Глубокая

тишина

моря.

КРИК. Пронзительный. Влажный. Подводный. Не мужской.

И не совсем женский. Крик тонущего человека – с хрипом, как будто его рвёт изнутри вода. Ваня замер. Он посмотрел вниз. За борт. Море было ровным. Почти масляным. Но под поверхностью… что-то шевелилось. И лицо. Женское. Бледное. Полурастворённое водой. Глаза раскрыты. Волосы плавают, будто тянутся к нему. Рот открыт. Как будто кричит. Или зовёт. Он не мог отвести взгляд. Не мог моргнуть. Это была она.

Настя.

Та самая. Он узнал по глазам. Только теперь в её глазах не было страха. Она смотрела прямо на него. Не просила. Не умоляла. А обвиняла. Ваня отшатнулся. Сердце билось слишком громко. Но лицо не исчезло. Оно всплыло в памяти. И вместе с ним – голос. Её шёпот:

– Почему ты тогда не спас меня? Почему ты просто ушёл?

Он упал на колени. Руки дрожали. Палуба была холодной. Море – ещё холоднее.

И ночь только начиналась.