Читать книгу RИО - Дмитрий Сергеевич Долгов - Страница 9

Утро пришло без предупреждения. Не солнцем, а скрипом. Потёртая дверь в машинное отделение отозвалась дрожью по всему корпусу, будто кто-то слишком резко её толкнул. В каюте Вани пахло соляркой и потом. Запах не новый, но теперь он был другим. Как будто впитался глубже. Как будто всё, что происходило накануне вечером, оставило осадок, который не смыть ни душем, ни кофе. Он встал. Голова гудела. Во рту – металлический привкус. Вещи были разбросаны – он не помнил, как вернулся и разделся. За стенкой кто-то кашлял. Потом ругнулся по-арабски. Судно кренилось чуть правее – тянуло вбок, но ровно. Радар наверху работал, значит, Лёха уже поднялся. Или не ложился. Ваня быстро оделся, вышел в коридор. Прошёл мимо кают. Дверь в каюте Думы была приоткрыта. Тот спал свернувшись. В кают-компании пахло вчерашним чаем и холодной лапшой. Пальмир сидел у стены, щёлкал пальцами и что-то шептал. Глаза у него были мутные. Уставшие. Как будто он видел во сне то, что не хотел бы вспомнить.

– Утро, – сказал Лёха, появившись за его спиной. Он выглядел точно так же, как вчера: серьёзно, устало, в той же тельняшке. – Пойдём. Проверим палубу.

Они поднялись. Морской воздух ударил в грудь, как холодная ладонь. Дараа уже был там. Стоял у борта, курил. Смотрел на горизонт. Молча. Он не обернулся, даже когда Леха и Иван подошли к нему.

– Всё в порядке? – спросил его Лёха.

– Ничего не меняется, – ответил тот. Голос глухой, ровный.

Из рубки донёсся гулкий звук удара – Лебедев снова хлопнул дверью. Вероятнее всего, он опять не спал всю ночь. Ваня увидел, как капитан вытер лицо полотенцем, выкинул его в проход и пошёл наверх, к штурвалу, босиком. Глаза его были красные, губы – сухие. Но шаг уверенный.

Все молчали. Никто не спорил. Никто не кричал. Ваня всё чаще ловил себя на ощущении, будто где-то в переборке стучит. Ровно. Глухо. Ритмично. Не дизель. Не волна. Что-то другое. Вахту утром никто не распределял. Всё шло по накату: кто привык – тот шёл. Остальные курили, молчали, пили мутный чай. На палубе Дараа сменился без команды. Просто ушёл вниз. Лёха и Ваня прошлись вдоль борта. Обычный обход.

– Надо глянуть нижний ярус, – сказал Лёха. – Там под закладной тянуло чем-то. Вчера ещё.

Он говорил спокойно. Но у Вани защемило в груди. Снова вспомнился тот стук. Тот ритм. Как пульс.

– Я сам схожу, – сказал он. Лёха кивнул, не споря.

Внизу, под первым уровнем трюма, воздух стал плотнее. Как будто пыль и масло собирались в глотку. Свет был тусклым. Старые фонари мигали. Пахло гнилью, металлом и чем-то… сырым. Странно сырым – как в затопленном подвале. Он спустился ниже. Держал руку на стене – металл был холодный. Ладонь будто вибрировала, улавливая еле заметные чужие импульсы.

Шаг. Ещё шаг.

И глухой звук. Тот самый. Будто кто-то снова ударил в переборку.

Ровно. Один раз.

Ваня замер. Прислушался. Тишина. Только капало с трубы или с потолка. Он присел, провёл пальцами по металлическому полу. И тут – второй удар. Точно такой же. Не волна.

Чужой ритм.

Он встал. Не побежал, но быстро вышел наверх. Лицо было бледным, серым. Он сел на край лестницы. Вскоре подошёл Лёха.

– Нашёл? – спросил тот. Ваня кивнул. – Нет. Но что-то там есть.

Ваня вытер лоб тыльной стороной ладони. Внезапно что-то щёлкнуло. Глухо, резко. В следующее мгновение судно дёрнуло. Не как на волне – рывком, коротко, словно его зацепило что-то внизу. Ваню отбросило в сторону – он успел схватиться за леер. Лёха от резкого толчка упал, но тут же вскочил, резко развернулся и побежал к краю судна. Из машинного отделения послышался грохот и почти сразу – резкий визг, будто по металлу провели ржавым ножом. За ним – чей-то крик.

Женя.

Ваня рванул вниз в машинное. Коридоры словно сжались. Воздух – горячий, с примесью копоти. У лестницы пахло гарью. Внутри – каша дыма, пара, масла. Кто-то уже нёс огнетушитель. Лампа мигала. Женя стоял у корпуса дизеля, прижимая тряпку к плечу. Рука в крови.

– Давление рухнуло! – прокричал он. – Топливная подача сорвана!

Пальмир метался по углам, хватая старые ремкомплекты. Клапан был сорван. Один из соединительных патрубков лопнул. Металл выглядел так, будто его вывернули изнутри. Это не просто износ. Это не коррозия.

Пальмир что-то прокричал на арабском. Потом сказал:

– Я слышал бум!

Лёха схватился за рубильник, отключил подачу. Судно заглохло. Мёртвая тишина. Даже дизель не стонал. Женя сел на ящик, стиснув зубы.

– Надолго? – спросил Ваня, имея в виду, сколько времени уйдёт на ремонт топливной системы. Женя фыркнул:

– Если обойдёмся без сварки – сутки. Если нет – прощай, рейс.

Судно теперь дрейфовало. Без энергии. Без курса. Лёха посмотрел на Ваню:

– Ты же сказал – там что-то есть.

Женя встал с ящика. Его лицо было напряжённым, рот сжат, глаза блестели от ярости. Ваня стоял у двери, не двигаясь. Он слышал, как механик идёт к нему. Тяжело. Ровно. Женя подошёл вплотную.

– Это всё ты, – прохрипел он. – Ты… чёртов «помощник». Ни черта не делаешь. Только шастаешь по трюмам, разговариваешь с капитаном, которого никто из нас больше и не видит. А потом – бах! – и всё идёт к чёрту!

Он резко толкнул Ваню в грудь. Тот отступил на шаг, но не упал.

– Что ты знаешь?! – прорычал Женя. – А? Что ты там видел? Что за херня у нас внизу? Почему капитан пьёт и не разговаривает ни с кем? Отвечай, мать твою!

Он ударил. Кулак пришёлся в скулу, резко, сбоку. Ваня качнулся, врезался в переборку. Осел. Женя шагнул ближе, схватил его за ворот куртки.

– Говори! – зарычал он. – Ты что, блатной? Может, ты вообще…

– Достаточно, – сказал Лёха. Он стоял позади тенью. – Отпусти его.

– А ты что, защитник? – Женя обернулся, всё ещё держа Ваню. – Тебе не похрен? Этот мудак появился из ниоткуда! Кто он? Или ты тоже…

Он разжал пальцы и как будто в подтверждение слов ударил. Лёха отшатнулся, кровь выступила из рассечённой губы. Женя шагнул вперёд. Но не успел. Лёха наклонился и в следующую секунду ударил локтем в солнечное сплетение, без замаха. Женя согнулся. Лёха развернулся, захватил руку, резко опустил вниз, вывернув запястье.

Раз – колено под колено. Два – разворот корпусом. Женя оказался лицом вниз, рука за спиной, ноги вбок. Он дёрнулся, но было поздно. Лёха сел коленом ему на лопатки.

– Не надо, – сказал он тихо. Женя задышал шумно, тяжело. Он не пытался вырваться.

– У нас и так проблемы на судне, – сказал Лёха. – Ты хочешь, чтобы ещё и мы тут перегрызлись?

Лёха встал. Не резко, спокойно. Женя поднялся не сразу. Ваня сел спиной к стенке. Щека горела. Он смотрел, как Лёха вытирает губу, криво усмехается.

– Ты тренер по айкидо? – прохрипел он.

– Нет, – сказал Лёха. – Просто вспомнил пару приёмов, которые изучал в детстве.

Двигатель, который так и не запустился,

снова наполнил весь коридор

своей мрачной тишиной.

Он зажмурился. Щека горела, но боль не была главной. Гораздо хуже был вкус унижения. Он знал этот вкус с детства. Горький, с привкусом металла. Такой же, как в тот день, когда она сказала: «Ты вообще зачем родился?»

Сестра. Марина.

Безупречная. Талантливая. Любимица отца. Она никогда не кричала. Её голос всегда был тихим – и от этого ещё больнее. Она складывала свои тетради аккуратно, по цветам. И презирала беспорядок.

– Как ты вообще живёшь? – говорила она, когда Ваня приходил домой с улицы. Отец стоял позади.

– Он у нас художник, – с усмешкой говорил он. – У него душа тонкая.

– Душа не заменит мозгов, – парировала Марина. – И силы. И воли.

Когда Ваня впервые показал свой рисунок – не корабль, не схему, а картину, – она посмотрела на него, как на грязное пятно на рубашке. Зачем это? Кому это нужно? Ты что, девочка? У нас в семье командуют, а не размазывают акварель по бумаге. Он тогда убежал в комнату. Заперся.

Марина верила в порядок. В систему. В расчёт. А он был сбоем. Он был ошибкой. И если бы можно было, она бы стёрла его ластиком, как неудачную линию чертежа. Она никогда не говорила «прости». Никогда не смотрела ему в глаза. И теперь – столько лет спустя – он всё ещё чувствовал её голос внутри. Тот, что говорил: ты слабый. Даже если Ваня его не слышал – он звучал. Где-то глубоко. Громче ударов. Громче шума моря. Он мог только молчать и убегать, и те, кто смотрел ему в спину, насмехались над ним. Он не мог повернуться, потому что боялся, что увидит только смех.

Мать очень переживала за Ваню, подолгу с ним разговаривала. Смотрела. Чувствовала. Она понимала его, гладила по голове, утешала. Он был благодарен ей, но всегда понимал, что она это делает только из-за жалости.

В жизни

нет ничего

хуже жалости.

Капитан появился не сразу. Сначала был только скрип. Не лестницы – суставов. Потом – шаги. Глухие, тяжёлые. По металлу босыми пятками. Он спустился медленно, ему было ещё трудно удерживать равновесие, и он ни на кого не смотрел. В левой руке – пустая бутылка, обёрнутая в тряпку. Правая – сжата в кулак, будто всё ещё держала штурвал. Лицо у Лебедева было опухшее. Глаза налиты кровью. Кожа серовато-жёлтая, как у человека, который не спал две ночи и пил три дня. Он весь пропах виски – затхлым, кислым, прожигающим, как пары скипидара.

Остановившись в проходе, он молча оглядел Ваню, Лёху, Женю. Губы дёрнулись, но он заговорил не сразу. Сначала просто смотрел. Медленно. Жёстко.

– Значит, так. На этом судне нет драк. Здесь есть только порядок. – Голос был хриплым, будто его выжгли спиртом. Он пошатнулся, но поймал равновесие.

– Ты, – он ткнул пальцем в Ваню, – и ты, – в Женю. – Вниз. Запретка. До отбоя. Без еды. Без сигарет. Без разговоров. Я вас не слышу, не вижу, не знаю.

Женя шумно выдохнул, ударил кулаком по стене – не в ярости, а скорее чтобы сбить внутренний жар. Потом растёр лицо ладонями и, не глядя на Ваню, заговорил:

– Ну и пиздец. Просто охуеть можно. Судно дрифтует, дизель ссыкливо гудит, гирокомпас орёт, – и кого, блядь, капитан в запретку отправляет? Механика. Меня. Он покачал головой, усмехаясь, но без веселья. – Нормально, да? Механика. Не повара. Не этого Пальмира, который ночью лампочки кормит молитвами. Не Хомса, который лук пережаривает до состояния боевого газа. А меня, сука. Потому что я, видишь ли, вмазал этому чмошнику.

Он замолчал на секунду, потом сплюнул. Глаза Лебедева налились кровью, теперь он был похож на раскалённый молот.

– Молчать! – прокричал капитан, его голос был наполнен силой, силой утраченных лет, и потом в ярости бросил бутылку в стену, но она не разбилась, а только стукнулась с глухим звуком.

Лебедев повёл Ваню и Женю в запретку. Он шёл впереди, волоча ногу, не как командир, как палач, уставший от своей работы. Лестница скрипнула под ним.

Запретка – это тюрьма на корабле. Мрачное, сырое, забытое место, куда сажали дебоширов, нарушителей дисциплины, тех, кто осмелился перечить воле капитана или посмел поднять руку на товарища. Находится она в самом низу судна. Где нет иллюминаторов, нет света, кроме того, что пробивается сквозь щели в ржавых люках.

Лебедев открыл ржавую дверь в старый отсек. Втолкнул Ваню и Женю внутрь.

Ваня не сопротивлялся.

Женя – да. В последний момент, когда Лебедев уже толкал его спиной к порогу, он резко дёрнулся. Отмахнулся – не от страха, а от ярости. Кулак его мелькнул в воздухе, чуть не задев капитана. Не ударил – не успел. Но этот жест, этот рефлекс неповиновения, этот короткий взрыв гордости всё равно был слышен.

– Эй! – вырвалось у Жени, но голос сорвался, превратившись в хрип.

Лебедев даже не поморщился. Только сильнее сжал его плечо, вдавил в отсек, как в гроб. И тут же захлопнул дверь. Замок щёлкнул.

Снаружи послышался тихий, усталый вздох Лебедева. А внутри – только шум дыхания двух парней: одного – ровный, подавленный; другого – прерывистый, злой.

– Отдыхайте, – сказал Лебедев.

Ваня стоял. Женя уже опустился на пол, упёршись в стену. Пот с него стекал каплями.

– Надеюсь, ты доволен, – выдохнул Женя. – Я, блядь, не святой, но ты сам видел, что тут творится. Все уже поплыли. Лебедев не просыхает, мостик держится на молитвах Лёхи, палубу моют не ради чистоты, а чтоб не слышать, как она скрипит. А теперь ещё и это… – Женя махнул рукой в воздух. – И ты… – он взглянул на Ваню. – Тут всё на соплях держится, а я… в чёртовой дыре. Он облокотился на колено, уставился в пол. – Если нас шторм цепанёт, а я буду тут сидеть, без доступа к щитовой – всё, нам пиздец.

Потом выдохнул, уже тише:

– Да я даже не могу сказать никому… чтоб на маслопровод глянули. – Он снова притих.

Как всегда, Ваня молчал. Он присел в угол. Глаза быстро привыкли к темноте, и он увидел, что на стене было что-то нацарапано. Он провёл пальцами по букве. Краска облупилась. Он провёл пальцами ещё раз. Под облупленной краской проступали неровные буквы. Царапины. Строчки. Кто-то сидел здесь до них. Долго. Кто-то – с ножом или ключом. Он начал различать: R… E… I… N… A. Он прищурился. REINA CHRISTINA – имя, знакомое ему по карте. Одно из прежних названий «RИО». До него было Blue Sky. Перед ним – Global Mokpo. Ещё раньше – Smaragda. А в самом начале – Super Venture. Всё одно и то же судно. Одно и то же тело, только с разными именами. Под строчкой – тонкие метки. Почти стёртые слова.

ТУТ НАС БЫЛО ВОСЕМЬ. ТРОЕ УШЛИ ЗА БОРТ. ОНИ ШЕПЧУТ НОЧЬЮ. ГРУЗ НЕ ОТКРЫВАТЬ. R.I.P. ISMAEL.

Ваня отдёрнул руку. Как будто металл под ней стал горячим. Женя что-то бурчал себе под нос в углу, но Ваня не слышал. Его будто вывернуло изнутри. Эти надписи – как голос, прорезавшийся через десятилетия. Он провёл пальцами ещё раз – аккуратно, как по шраму. Надписи не исчезли.

Тук.

Один удар. Ровный. Глухой. Прямо под ногами. Как дыхание. Как шаг. Как сердце. Судно, оно… отвечало.