Читать книгу Семидольный человек. Опыт историософии - Dominum Haston Walker - Страница 8

Логос королевствует и своими приближёнными берёт душу и разум; его величество делает такое изволение не только из анализа платоновских текстов, но и из-за продолжившейся культивации этих понятий у стоиков[77]. Неопифагористы и платоники помогали новой форме бытия развернуться двумя сценариями: спуском такого зверя как Единое, т. е. того же божественного третей стадии второго уровня на каждую стадию третей формы[78] и возможностью подойти к космогонии не как к изначально созданному, но постоянно эманирующему[79]. Так выходило, что стоицизм утвердил ряд основных обозначений[80], неопифагореизм учил видеть отобранные понятия через призму Единого[81], а платоники раскочегарили растопленный очаг до определения самого механизма, которым не брезгал каждый из представителей своей доли – хоросом (horos) Аристотеля, когда мы сами в праве нарекать смутное и неизъяснимое чем-то более определённым[82], уходя тем самым с почвы общности: природы, чисел, монад, космоса и т. д.

Со спокойным сердцем, я закругляю наш забег по античности к финишной прямой. И будучи прилежным стартером, чтущим свой флажок и секундомер, было бы кощунством не оформить результаты нашей гонки в соответствии с изложенной ещё в самом начале формой[83]. От архаики до эллинизма античность представляет из себя один концептологический срез, нацеленный на одно – отыскать какой-то концепт (идею), которая должна была подтвердить следующее: цикличен ли исторический ход или всё всегда начинается с чистого листа, а главное, есть ли в летописи времён такие отметки, близ которых точно можно сказать, что закончилась одна эпоха и вот-вот начнётся другая? Для этого состряпаем ёмкий очерк о прошедших семи веках в соответствии с тремя начертанными уровнями.

Первый уровень совсем не упоминался нами и был перешагнут впопыхах, однако его наследники не оставляют больше повода молчать; пора бы уже раскрыть притаившиеся в рукаве козыри. Первый уровень – это само пространство, где мысль рождается, растет и воспитывается. Этой утробой сперва был миф. Но застой в этом материнском чреве был недолог; сыновья Фалес, Гераклит, Анаксимен и Эмпедокл ручаются за преобразование своей родины; родные окрестности демифологизируются и остаётся закваска для философии, той самой философии, по которой мы без труда можем сказать: «Вот здесь-то и царит эллинский дух!» Обожествлённые стихийные начала эпоса (Океан Гомера, Первовода Орфиков, Хаос Гесиода) сменяются чисто натуралистическими основами и вскорости заменяются на нечто совершенно отвлечённое – числа пифагореизма, демокритовский атомизм, анаксагоровы гомеомерии; эта градация первообразов так и продолжилась, если бы в один момент их не свели в одно целое – в единое пространство – такие личности как Анаксимандр (апейрон), Ксенофан (Единое) и Парменид (мышление). Они вознесли видение мира, в котором идеи, точно, как мы, – люди в своих городах, а тогда – в полисах, – вспахивают поля, выращивают посевы и вскармливают своё потомство.

Теперь оку историософии на примере следующих – аж тринадцати! – веков до́лжно будет углядеть действие номологического принципа и в гомоне сотен сомнений объявить, правда ли то, что история циклична или только брешут на этот счёт.