Читать книгу Опыт - Екатерина Сычёва - Страница 3

Сидя под струёй воды, стекавшей с неё и смешивавшейся со слезами, Лера заткнула уши, чтобы не слышать крика матери, тарабанившей в дверь.

– Открой, что произошло? Он тебя изнасиловал? Открой, я говорю! Или я вызову милицию, серьезно!

– Отстань, ничего не произошло! – Крикнула в ответ Лера, испугавшись угрозы. Мать могла так сделать.

И имела на это полное право. Сегодня Лерина попытка отдаться потерпела феерическое, незабываемое фиаско, выведшее её из себя. Лера винила себя за несдержанность, неосторожность и за то, что дала свободу своей слабости, а та, вдруг почувствовав, что преграда воли снята, хлынула водопадом настоящей истерики, паники, захватившей её на какое-то время целиком и полностью, вытесняя рассудок и осмотрительность. Придя домой в слезах, с потекшей тушью, и размазанной по лицу помадой, в короткой юбке, от размера которой самой становилась неловко, в порванных по дороге колготках – она несколько раз спотыкалась и падала – и наткнувшись на пришедшую раньше времени мать, вместо того, чтобы незаметно пробраться в свою комнату, Лера предстала перед ней во всём своём «великолепии», сдобренном ещё и раздражением от непредвиденной встречи, предполагавшей впоследствии бесконечные расспросы и подробный отчет.

Теплая едва льющаяся струя воды из-под крана успокоительно, словно поглаживая лилась на её волосы, лицо и тело. Живот скручивало от страха, вызывая чувство тошноты, замешанное на опустошённости и обреченности. Эта обреченность всё крепла по мере того, как она прокручивала в голове, тяжелой, словно туда залили цемент, всё, что произошло. А вместе с ней и усиливался и ужас, всеобъемлющий, какой бывает, когда открываешь дверь в комнату и видишь то, от чего неосознанно бежал всю жизнь. И вот этот её личный монстр предстал пред ней, кровожадный, беспощадный.

Все мечты, все грёзы, в которых она жила, стали в один миг до несуразности смешны и неуместны. Она тратила себя на несуществующие иллюзии, питалась ими, жила, верила в них, неистово, даже одержимо, отдавая все свои силы и стремления. Она создала себе образ, несуществующий, наградила его чертами, характером, лишь наполовину одолженным у оригинала, а всё остальное додумала, дорисовала и полюбила его, как своё творение, как то, что произошло от неё. А сегодня этот образ, идол, разбился вдребезги, представ перед ней таким, какой он был на самом деле: зверь, с искаженным в уродливую гримасу, оскалившимся лицом, в котором пряталась безумная сила разрушения и самоуничтожения.

Лера боялась силы, физической, необузданной, деструктивной. Она сторонилась людей, выказывающих её и обнаруживающих в себе зачатки злобы, способной вылиться в насилие. Она не знала, откуда пошло это непринятие телесного контакта, может с детства, когда впервые испытала страх за свою жизнь, беззащитность, и боль не только поверхностную, но и внутреннюю, ту боль, неразрывно связанную с обидой и разочарованием близким человеком. Да, скорее всего с раннего детства, когда мать впервые ударила её, сильно, беспрекословно, выйдя из себя по сущему пустяку. А потом еще раз и ещё, пока Лера не научилась лавировать, уже бессознательно, даже не замечая опасности, по тонкому канату над бездонной пропастью, в которой бушевало, готовое уничтожить её, сломать, материнское безумие, дикое, неконтролируемое, но до поры до времени затаенное, не терпящее непослушания и возражений.

То, что мать безумна, Лера поняла лишь недавно. Раньше эти проблески помешанного разума были настолько мимолетны и редкостны, что выпадали из памяти, как что-то исключительное, как то, что больше не повторится, а потому и не требующее запоминания. Они затерялись в дорогих сердцу воспоминаниях счастливой, размеренной жизни, в которой Лера жила до некоторых пор. Тогда Лера даже не догадывалась о своём заблуждении относительно того спокойствия, окружавшего её, не ведала, что видимое благополучие всего лишь декорация, скрывающая нечто неприглядное и ужасающее.

И только после смерти Егора, снявшей крючок предохранителя, Лера увидела в полной мере слабость материнской психики, неуравновешенность и животность, всегда сопровождаемой жестокостью и низменностью. В то время ещё был жив отец, он был той сдерживающей тонкой струной, не позволяющей матери Леры полностью соприкоснуться с ней и заразить той болезнью, постепенно съедающий и разум и душу. Он брал все удары жены на себя, тем самым оставляя частично скрытый для обозрения дочери весь диагноз умопомешательства и разложения. Но все же Лера была не глупа и прекрасно понимала, что поведение матери отклоняется от нормы и никакое горе его уже не может оправдать.

Её брат умер от прививки, являвшейся профилактикой от пяти инфекций. Причиной была анафилаксия, как объяснили позже, не найдя нарушений в самой вакцине, в правдивости чего Лера в душе сомневалась. Для неё слово прививка теперь всегда будет ассоциироваться с возможностью смерти, с русской рулеткой, где летальный исход настолько вероятен, как снег зимой. Но именно прививка ее спасла. По терминологии прививка – это  введение в организм человека препарата, содержащего в малой дозе опасные микроорганизмы, которые способствуют выработке иммунитета к заболеванию. И именно постепенное – благодаря отцу, сдерживающему весь сокрушительный напор – введение в жизнь дочери помешательство матери и не дали Лере в свое время самой сойти с ума, сломаться, превратившись в безучастное ко всему набитое костями чучело без эмоций и желаний.

Её отец нашел свой механизм защиты от посягательств своей жены, и посвятил в это свою дочь. После смерти отца Лера пыталась последовать его примеру, спасаясь от реальности в своём творчестве, но этого оказалось недостаточно, к тому же она всё время натыкалась на материальные препятствия в виде сооруженных её матерью преград, обязанные прекратить то, что по её мнению было греховно, а следовательно недопустимо. Тогда Лера придумала новый способ ухода от невыносимой жизни, которую мать полновластно пыталась захватить и поработить: она ушла в тот мир, который был только в ней и доступ туда посторонним был закрыт. Это было её своеобразное творение, куда она вложила весть свой творческий потенциал и богатое воображение. Но в этом мире не хватало чего-то осязаемого, того, на чем бы всё держалось, и что было бы основой всего. И этой основой по воле случая стал Ян, друг её детства.

Это случилось непреднамеренно, само собой, так вышло. В этом не было ничей вины, просто в один самый обычный день, Лера увидела в Яне нечто большее, чем просто товарища, с которым она делилась сокровенным, своими переживаниями, радостями, горестями, а заодно с кем удовлетворяла естественный, невинный интерес к жизни через познавание мира и самой себя. Возможно, этому способствовала обстановка, её душевное нестойкое состояние, потребность любить и жажда ласки, заботы, волнения о ней, непосредственно исходившее от него. Возможно, всё это и создало предпосылки тому, что Лера увидела в его бледном лице с падающими на лоб темными волосами, в его улыбке, открытой, и в то же время забавной, в его коренастой фигуре и даже оттопыренных ушах какой-то незаконченный образ и поспешила его дорисовать, придав ему штрихи романтизма и загадочности. Это была её ошибкой, и по отношению к нему и к себе.

Сегодня она явственно увидела, как её творение, созданное ее фантазией, окутанной в человеческие потребности простого участия и сострадания, разбилось на мелкие осколки, на разлетевшиеся во все стороны черепки, собрать которые уже будет ей не под силу. Это было падение с высоты её внутренней морали и принципов, с её пьедестала, куда она водрузила образ Яна, преувеличенно приукрашенный и нереальный. Сегодня же она увидела его настоящего и то, что она увидела настолько в её воображении не ввязалось с её самообманом, что это всё потрясло её, ошарашило и отвратило.

Она была подавлена, растерзана и вода, все лившаяся и лившаяся из-под крана будто зализывала её раны, нанесенные безжалостной судьбой, которой, в этот раз, руководила она сама.

Мать уже не стучала в дверь, но Лера знала, что это затишье неспроста. За затишьем всегда следует буря, и тем сильнее, чем глубже затаенная тишина. Собрав последние силы, последние остатки мужества, Лера вылезла из ванны и подошла к запотевшему зеркалу, в котором сквозь конденсат вырисовывалась её худенькая фигурка, с ореолами красных, торчащих сосков и с темно рыжим треугольником в начале её ног. Она стыдилась своей наготы, благодаря вечным упрёкам матери, немым укорам, считала её чем-то предосудительным и гадким. Но бунт, который зрел в ней против материнского деспотизма, подавлении внутреннего «Я», заставил её увидеть в своем теле нечто иное, чем просто функциональный механизм, покровы которого следует в виду благопристойности прятать от глаз публики, помог найти в нём источник наслаждения и блаженства.

Ещё недавно, стоя точно так же перед зеркалом, касаясь себя, она представляла, что это руки Яна скользят по её телу, но сейчас, вспомнив его искаженное яростью лицо, у неё перед глазами предстала другая картина, которая заставила её вздрогнуть и завернуться в полотенце. Она видела внутренним зрением, заставившим её на миг закрыть глаза, склонившееся искривленное в оскале лицо Яна, и занесенный над ней кулак его белой руки с красными от холода пальцами. Это не новичок лежал в грязи, а она сама, в изумлении следящая за развитием событий. Вскоре костяшки этих пальцев будут багровыми, но совсем не от холода. Их оросит её кровь. И тут же она увидела другую картину, маленькую сценку, короткий видеофильм из прошлого, где не Ян склоняется над ней, а её мать, со скакалкой, с детской скакалкой, которой она наносила, оставляя полосы кровоподтеков, удар за ударом по скорченной на полу Лере, перед этим застуканной нагишом. По неосторожности Лера не заперла дверь в своей комнате, думая, что в доме, кроме неё никого нет, и за это, в итоге горько поплатилась. Сейчас же образ уродливого в злости лица Яна, слился с искаженными безумием чертами лица её матери, превратившись в маску того самого монстра, от которого она и бежала всю сознательную жизнь.

Матери нигде не было слышно. В доме стояла оглушительная тишина и лишь гул работающего на кухне холодильника растворял её, перевоплощая из мистической в обыденную. Почувствовав так не кстати возникший голод, Лера вошла на кухню. Открыв холодильник и ища глазами по пустым полкам, чем бы перекусить, она не услышала, как в дверях появилась её мать. Отойдя от холодильника, Лера испуганно ойкнула, неожиданно наткнувшись на неслышно подкравшуюся женщину. Она смотрела в упор, глазами блеклыми, воспаленными, с красными прожилками. Это были страшные глаза, пустые, безжизненные.

–Когда Бог послал мне тебя, я была безумна счастлива. Я молила Бога о ребенке, и когда ты появилась на свет, я поклялась, что сделаю всё, чтобы ты вошла в лоно Божье и посвятила свою жизнь служению истинной вере и правде. Но по слабости своей плоти, я сошла с пути истинного, подчиняясь твоему отцу, великому грешнику и отступнику. Я позволила ему себя одурачить, опутать сетями соблазнов и ложных взглядов, и расплата не минула меня, жестокая, но заслуженная и справедливая. Я родила сына, и Бог вместо тебя, ту, которую я обещала ему, забрал его, маленького Ангелочка, безгрешного и чистого.

Лера уже много раз слышала этот монолог, но в этот раз он был другой, слова те же, но сам он был другой. Возможно, дело было в спокойных, даже заискивающих интонациях, так говорят, когда пытаются склонить к себе, убедить, слезно умолить. Раньше в словах матери всегда слышалось обвинение, граничившее с ненавистью и презрением, и всегда, в конце концов, заканчивающее взрывом, истериками, криками, побоями, но сегодня этого не было, и Лера это чувствовала, не предвиделось. Настороженно всматриваясь в лицо матери, Лера пыталась догадаться, пока не поздно, в чём подвох.

Заметив опасливый взгляд дочери, Лерина мать только усмехнулась, и в этой усмешке была затаённая боль, печаль, которую она всегда пыталась держать в себе. Это была грусть по дочери, ставшей ей неожиданно чужой незнакомкой, у которой была своя жизнь, независимая от её желаний.

В этой тихой усмешке Лера узнала свою мать, ту, которую любила, и которой когда-то восхищалась. Как давно это было. Лера посмотрела на руки матери, и почувствовала, как к глазам подступают слёзы. Это были белые худые руки в цыпках от вечных уборок в храме, с синими прожилками, неухоженные и жалкие, как и сам вид их обладательницы, сутуло стоящей перед своей единственной дочерью, последней, кому она была нужна.

– Ты думаешь, что я убогая, никчемная, я вижу, не отнекивайся. – Продолжала мать, словно читая мысли дочери по глазам, в которые она пристально смотрела и от этого взгляда, прямого, беспощадного, не знающего стеснения, деликатности, уважения и такта, становилось неловко, и Лере казалось, что на неё направлен не человеческий взгляд, а лупа, за которой пряталось дуло пистолета. Она ждала выстрела, и ожидание было настолько мучительным, что девушка стушевалась и на смену обычной враждебности пришло уныние и ощущение вины. Возможно, этого и добивалась женщина, хоть и безумная, но все же сохранившая остатки острого ума и знания человеческой натуры.

– Ты думаешь, что я несчастна, но это не так. Бог помог мне обрести правду жизни, силу веры, а заодно и себя. Я снова его любимая дочь, он милосерден, и если ты постараешься, он простит тебя и примет в свои объятия. И тогда мы вместе пройдём по предназначенному нам пути и обретем покой в возложенных на нас обязательствах перед собой и перед отцом нашим небесным. Склони голову в покорном смирении, стань на колени и молись, чтобы Бог тебе дал силы встать на верную стезю славной и праведной жизни христианина и добродетели. Услышь меня дочь, покорись, послушайся совета, идущего от всего сердца. Я жизнь прожила и знаю, о чём говорю.

Последняя фраза всё испортила, напомнила, что они стоят по разные стороны баррикад. Почувствовав это, мать попыталась всё исправить, вложив в последующие слова, как ей казалось, всю искренность, на которую была способна. Лера же видела перед собой интриганку, пытавшуюся принуждать и манипулировать другими.

– Послушай, я была такой же как и ты, тоже любила, верила людям, мечтала. Но мои родители, хоть и были верующие, всё же не внушили мне любовь к богу, уважение к православной вере нашей истинной. В семнадцать лет я впервые влюбилась, и любовь, взаимная, как мне казалось, светлая, ослепила меня. Да, она хоть и была светлая, но это был свет тьмы, опасный, ядовитый, как радиация. Я забеременела. Родители, испугавшись слухов, заставили меня сделать аборт и я поддалась их влиянию, веря, что они желают мне только добра. Но я не должна была этого делать. Я убила своего дитя, и тем самым совершила самый тяжкий грех. Я должна была родить этого ребенка и воспитать, тем самым искупив вину грехопадения и слабой плоти. Я должна была нести своё бремя, которое заслужила, но этого не случилось. Потом, через лет шесть я встретила твоего отца. Тогда я уже закончила университет, работала и сама отвечала за свою жизнь. Я полюбила его, а он меня. Мы расписались, но долгое время детей у нас не было. Ни один врач не мог сказать, в чём причина, и только после того, как я снова стала ходить в церковь, молиться, я смогла забеременеть. А как же иначе, если я молила об этом. Пресвятая Богородица, владычица наша небесная, не оставила меня в моей горести и помогла моим молитвам быть услышанным самим Отцом нашим небесным, который не оставил меня и помог мне. И я поклялась, что ребенок мой, будет служить ему…

– Ты уже это говорила. – Откликнулась Лера, которой этот разговор стал уже раздражать. Минута слабости, смешанная с жалостью, с проблеском давно потухшей любви и состраданием давно прошла, оставив после себя только недоумение, как она могла повестись на хитрый трюк матери.

– Но твой отец всё испортил. Это он всё погубил, здесь нет твоей вины. – Продолжала женщина, ничего, кроме своего голоса, не слыша. – Мне говорили, что неверующий муж, верующей женой спасается, но я подчинилась влечению плоти, растленному телу и была за это наказана. Но я горжусь, что Бог меня покарал!

Здесь тембр ее голоса, до этого спокойный и тихий, с каким говорят с тяжелобольными и уже ничего не понимающими людьми, поднялся на октаву выше, словно бросая вызов самой себе, сомнению, которое пряталось в глубине души.

– Если бы Он меня не наказал, значит считал меня безнадёжно пропащей. – Закончила она.

Лера молчала, устало прислонившись к стенке. Сколько раз она всё это слышала, сколько раз давала отпор, сколько спорила, кричала, пыталась убедить? И всё без толку. В чем смысл её жалких потуг что-то доказать, не проще ли согласиться? Но нет, она пыталась так сделать, оставив свои соображения при себе, но матери требовалось подтверждение, безоговорочное послушание и подчинение дочери. Если же этого не достигалось, мать, бывало, выходила из себя и давала волю рукам, сильным, но слабым на вид. И тут Лере привиделось в полу мечте – в полу воспоминаниях, как эти же самые руки, загрубевшие, гладят её голову, лежащую на подушке, в то время, как она притворялась спящей. Как давно это было и не приснилось ли ей это?

И эти разговоры об отце, они выжимали её, лишали последних сил и желания жить. Раньше Лере казалось, что переча матери, выгораживая отца, защищая его, она чтит его память, как бы своей преданностью оставляя на память частицу его в себе. Но вскоре Лере стало не под силу та борьба против матери и она сдалась. В своей слабости она чувствовала предательство, вину, но она была бессильна прекословить матери, полностью её подавляющей и уничтожающей своими психологическими атаками, тем больше несокрушимыми, чем больше основывались на алогичности и непоследовательности больного разума.

– Я вижу, что что-то случилось. – Продолжала допытываться мать стоящую перед ней Леру, выжимая из неё жизненные соки и насыщаясь ими.

В этот момент раздалась громкая трель телефона, и женщина, недовольно морща лоб, отошла от дочери, поднося к уху трубку.

– Да, Слушаю… Да, это я… Нет, дома… Не знаю… Понятно… Хорошо, я завтра буду. Я поговорю, да, конечно, до свидания.

Дав отбой женщина повернулась к Лере, до этого внимательно прислушивавшейся к интонациям матери и вглядываясь в её лицо, поэтому девушка была совсем не удивлена, когда мать, как-то странно улыбаясь, почти торжествуя, произнесла:

– Это директор. Меня вызывают в школу.