Читать книгу Опыт - Екатерина Сычёва - Страница 9

Ян сидел на кровати, облокотившись о подушку, и вспоминая вчерашний день. Солнце светило уже по-летнему, высоко в голубом, чистом небе. Зелень деревьев лезла в глаза, переливаясь своими неповторимыми оттенками. Из полуоткрытого окна, подпертого учебником геометрии, который он так еще не сдал, лился поток свежего воздуха, теплого, поглаживающего его слегка вспотевшее лицо. Макс был тут же. Он сидел на табуретке возле стола, пялясь в монитор, что делал почти всегда, когда приходил к Яну.

– Смотри, как я подрезал его, ого, я крут, чувак.

– О, да. – Протянул Ян.

– Слушай, так что, мы будем братьями, получается?

– Ну, как-то так.

– Вот блин влипли. Так это что, мне твою рожу целыми днями теперь придется лицезреть?

– Тебя никто не заставляет. И вообще, ты мне как бы пришел вещи помогать собирать.

–Да забей. Это плёвое дело. Поверь, я столько переезжал, что знаю, о чём говорю.

– А я нет.

Ян обвел глазами стены его комнаты, обклеенные старыми выцветшими бледными голубыми обоями с облаками и радугой над ними. Странно было сознавать, что этот неизменный атрибут его жизни, который он наблюдал из года в год с самого раннего детства, сначала яркий, потом уже выгоревший, неодушевленный, так был дорог ему. Это были первые стены, приютившие его в своих бетонных объятиях, называвшихся комнатой. Здесь он впервые осознал себя как живое существо, со своим телом, не зависящим от картинки его зрения, способного совершать движения от одной лишь воли, легко и весело. Здесь он запечатлел образ матери, ну и пусть, что неясный, склонившейся над некогда стоящей в углу детской кроваткой. Теперь в том углу валялся голубой плюшевый зайчик, с которым он всегда когда-то спал в обнимку. Его подарили ему в четыре года, и он помнил, хоть отец в этом не верил ему, тот день, когда родители вручили ему еще новую тогда игрушку и тот восторг, его охвативший.

– Слышь, я уберу магнитолу из-под стола? Ноги хочу вытянуть. – Спросил Макс, не отрываясь от игры.

– Валяй.

Макс нагнулся, достав старый кассетный магнитофон, некогда принадлежавший его матери.

– Ого, а я думал, это прошлый век.

– Это и есть прошлый век. Это моей мамы. Я на нём её кассеты слушал.

– Какие?

Ян указал на старую коробку из-под обуви, задвинутую в самую глубь стола.

Макс, достав её, с интересом начал разглядывать лежавшие там футляры с цветными обложками внутри.

– Голубой щенок, это что? Что за пидорасня такая?

– Это аудио сказка, идиот.

– Да ладно. Тоже её?

– Нет, моя.

– Слушай, а чего твоя маман от вас сбежала? Твой отец вроде ничего перец. Моей мамане предложение сделал. – И с минуту помолчав, добавил – Если бы не сделал, не сидели бы мы так мирно. Так чего де кинула вас?

– Я не знаю. Мне было что-то около пяти и я очень мало помню то время. Просто в один день её не стало.

– Обычно, так говорят о покойниках.

– Я не знаю, отвали, а?

Ян начал раздражаться. Макс не знал меры ни в чём. Глупый, нервный, тщеславный, он мог назвать, наверное, еще целый список нелесных эпитетов, характеризующие парня, но только закрыл глаза, ложась так, чтобы на лицо попадал свет солнца.

– А он рабочий, и как его включать?

– Вилку в розетку воткни.

– Это что, Цой? И ты это слушаешь? Я просто видел треки в плейлисте. Там много салата.

– Ну и что?

– Да так, чудак ты.

Ян, ничего не ответил, погруженный в созерцание красноты внутренних век. Он представил себя незрячим, способный только слышать и осязать. Он слышал за окном отдаленный детский смех, пение скворца, и на всё это накладывалась мелодия, звучавшая у него внутри, требующая высвобождения, воплощение в то, что можно услышать и воссоздать раз не им самим, то кем-то другим. Как объяснить человеку с примитивными запросами, слушающего дешевую попсу и тому подобное, что музыка бывает разнообразна, как цвета и оттенки, и что каждой мелодии свой час, своё время. Музыка – это не слова, это состояние души, потребность в той или иной ноте, отражающей всё то, что творится внутри.

– Мы это брать не будем. Слишком много барахла тогда наберется.

Макс уже подошел к старому шкафу с антресолями, открыв скрипучую створку с зеркалом на весь проем.

– Я внемлю твоим советам, мудрец.

– Шмотья много не бери. Моя мамка собирается устроить тебе развлекательный фэшн, чтобы ты соответствовал мне.

Ян и на этот раз промолчал, не понимая, как можно быть таким внутренне глухим и слепым, чтобы не понимать очевидное, как Макс, полагающий, что им восхищаются и стараются ему подражать. Конечно, это было небезосновательным, потому что на самом деле находились такие, которые преклонялись перед Максом, умеющим внушить другим, если не уважение, то чувство, которое испытывает бедняк к идущему мимо богачу, чувство не совсем преклонения, но завистливого восхищения не человеком, а его состоянием, средой, где он обитает. Так было и с Максом. Он умел бросать пыль в глаза, собирать вокруг себя доверчиваю публику, слушающую его открыв рот и верящую всему, что он им не скажет. Его развязная, немного нахальная манера говорить растягивая слова стала в моде, как и дерганые движения, и жаргон, которым он заменял нормальную речь, не в силах выразить мысли, его одолевающие. Часто он вообще заменял их словами из текста репа, который слушал день и ночь. Некоторые считали это шиком, стараясь неловко, неумело подражать, но подражателям не хватало самоуверенности и наглости, поэтому им ничего не оставалось делать, как признать Макса идолом их преклонения и обожания.

Признаться, Ян вначале так же попал под влияния Макса, восхищаясь его способностью легкого флирта с симпатичными девушками, казавшиеся до этого ему недоступными. Он легко мог заставить улыбнуться даже самую неулыбчивую девушку, сорвать с неё обещание, и оставить в недоумении и замешательстве, в необъяснимом волнении, которое большинство девушек приписывали по своей неопытности к влюбленности.

Макс виртуозно вел свою игру, заставляя и других играть по его правилам, верить ему безоговорочно, когда он внушал, что нет чего-то, чего бы он не знал. Он был ублюдочный мудрец, развращенный познаниями жизни и опытом, позаимствованным из жизни других, но об этом, кроме него самого, никто не знал. Ян лишь догадывался об этом, часто ловя Макса на оговорках, мелочах, выдающих его и доказывающих, что его истории выдумка и ничего более, а он всего лишь трепло, завравшееся и запутавшееся в надуманных и нагроможденных один на одном фактах.

Кроме того Ян и сам стал постигать искусство любви, незатейливое на самом деле, как заезженная мелодия, которая, услышанная единожды, прокручивается сама собой в голове, как незаметный фон, как мотив повседневности и обычности. Сначала неумело, а потом все ловчее и ловчее Ян стал постигать души девушек, казавшиеся ему до этого сфинксами, тайной, скрытой за семью печатями. И вскрыв их, Ян не обнаружил ничего такого, о чём не догадывался и не знал.

Сейчас же от первоначального преклонения перед Максом осталось лишь лёгкое презрение, как и в самом начале их знакомства. Макс был хитер, гибок, но глуп, как и его мать. Именно той глупостью, слепой, бесцеремонной, самонадеянной, вульгарной и грубой.

Ян начинал уже тяготиться обществом Макса, как никогда ценя свое одиночество, которое он имел до знакомства с ним. Одиночество – это свобода мысли, фантазии, открывающей дверь во внутренний мир самого себя. И тут же вспомнилась фраза, произнесенная некогда Лерой: познай себя, и познаешь весь мир. Да, так оно и было. Подумав о Лере, Ян почувствовал легкую грусть, не давящую, а приятную в своем напеве. Всё равно между ними ничего бы не получилось. Дружба прошла, а влечение бы превратилось в конечном итоге в драму, если не для него, не способного сопереживать, то для неё, чуткой и ранимой.

Ян понимал, что их жизненные пути разошлись окончательно, и возможно пересеклись бы в какой-нибудь точке земного шара, но он отсёк такую возможность, больно задев её и обидев. Он ясно представил, как это было, видя его её глазами. Вот он идет с Катей, целует её, а Лера наблюдает, давясь слезами и мучаясь ревностью. И так повторялось почти каждый день, ведь они учились в одном классе. Постепенно, конечно, Лера смогла совладать с собой, спрятав свою боль, подавив её, но его это не обмануло. Ян часто ловил на себе её взгляды, пытливые, и между тем умоляющие, вопрошающие, как так, за что? Но Ян не мог ответить, сам не зная, за что. Конечно первостепенная обида была, когда Лера после драки отказалась за него заступиться всего лишь сказав правду, но вскоре в ходе развития событий обида потеряла своё значение, приобрела второстепенность и неважность, замененная на привычку, ставшую непреодолимым препятствием для сближения и мира. Кроме того, был еще и Макс.

И всё равно, Ян чувствовал, что вместе с этой дружбой потерял частицу себя, потому, что он на половину и был Лерой, её образом мышления, и воображением, сотворившего своим влиянием на него, персонаж, маску, сросшуюся с его сущностью, не дававшую заглянуть внутрь себя. Сейчас, избавившись от этого влияния подруги, может и полезного, в какой-то мере, он в последнее время только и занимался, что беспрепятственно изучал себя, дав себе слово быть всегда самим собой. Да, с Лерой он был естественным, открытым, но никогда не был тем, кем являлся на самом деле, подстраиваясь под её высокие идеалы.

Он всегда спрашивал себя, «кто он ?», но никогда не мог дать точного ответа, не умея находить нужный алгоритм поиска, каждый раз сбиваясь из-за принципов и правил подруги с нужного пути. В последние дни их дружбы, Яна это даже тяготило, мучило, но в чём была причина той тоски он не знал, не находя смелости признать свою дорогу, которую надо было пройти в одиночестве.

Сейчас же с каждым днём всё больше и больше углубляясь в процесс самопознания, Ян всё более отдалялся от беспричинной тоски, что владела им тогда. То, что она и была предпосылкой поиска себя, а не уменьшенным влиянием Леры, как ему думалось, он, не склонный к рефлексии, даже не предполагал такой возможности. Проще было найти виноватого на стороне, чем обвинить самого себя.

Лежа на кровати с закрытыми глазами, Ян чувствовал себя как никогда свободным и счастливым. И дело было не в оставшихся позади экзаменах, предстоящем переезде, и победах на любовном фронте, на котором он смог доказать свою силу и превосходство, а в той беспечности, охватившей его, когда неуверенность о том, кто он есть стала проходить. Он, наконец ощутил под ногами почву гармонии с самим собой, увидел начало своего пути, до этого скрытого в болотном тумане, в котором он увяз по причине своей неосознанности и незнания жизни. Сейчас же он постигал эти азы науки, находя ключи к дверям, охранявшим миропонимание, до этого для него недоступное, в самом себе. Он словно после долгих лет слепоты прозрел, и видел всё, как когда-то в детстве, ясно до мельчайшей детали, испытывая при этом восторг новизны и чуткости. Он строил планы, мечтал, зная, как будет на самом деле и ощущая в себе мощь быть творцом своей судьбы.

Оставалась лишь одна проблема, его обременяющая, та, что лежала под кроватью, завернутая чужой рукой в обрывки старых газет и журналов, закрепленных бечевкой.