Читать книгу Верочкино счастье - Эльвира Абдулова - Страница 10

Говорят, что мы влюбляемся в человека именно из-за хорошего чувства юмора, из-за его искренности и заботы – внешность особо не важна. За что именно Верочка влюбилась в своего мужа – сказать было сложно. Потом ей стало казаться, что внешность сыграла в этом немаловажную роль, да и пришла пора по-настоящему влюбиться. В двадцать лет самое время. И все же некоторые вещи так и остались для нее секретом, как многоточие в оборванной строке.

Действительно, как могло быть иначе, если все, что ты видела в своей жизни – это нравоучительные истории вечно ссорящихся родителей и книги, которые подростком прочла под кроватью? Игра в переглядки в школе и в институте, романтические мечты и острые шутки друга Алика – в счет не шли, поэтому, кроме как безумием, назвать то, что произошло с ней в двадцать лет, Верочка сейчас не могла. Помутнение рассудка и глупость восторженной домашней девочки. То, что это чувство было взаимным, а родители – слишком строгими, лишь ускорило процесс подготовки к свадьбе. Уже будучи женихом и невестой за несколько дней до свадьбы, они сидели с будущим мужем у дома, не могли наговориться и оторваться друг от друга. Звонкий окрик мамы отрезвлял их сразу:

– Ве-ра! До-мой!

– Мам, ну, пожалуйста! Мы же здесь, рядом.

– Вера!

– Я скоро приду…

– Вот выйдешь замуж – и сиди сколько хочешь! А сейчас – домой!

Помнилось, как стыдно тогда ей было: звали домой, будто школьницу. Себе она казалась взрослой, почти женой, а родители почему-то этой перемены не замечали и продолжали контролировать каждый ее шаг.

От длинных прогулок рука об руку и электричества, что пронзало их обоих, рождалось неизведанное прежде чувство, желание обладать друг другом целиком и полностью, не отвлекаясь на незначительные факторы в виде беспокоящихся родителей и общественного мнения. Ей виделось, что родителей волновало то, что она может «принести в подоле» или бросить институт за год до окончания. Дав согласие на брак, с нее и Паши родители взяли обещание доучиться до конца, не портить себе дальнейшую жизнь. Однако, вопреки тому, что случилось дальше, первый год их совместной жизни можно было назвать даже счастливым. Прошло уже лет пять после развода, когда подружка как-то Верочку спросила:

– Вер, а что это было? Сумасшедшая любовь? Почему так рано захотелось замуж?

Верочка и не знала, что ответить. Первый год она жила, чтобы любить и быть любимой, чтобы праздновать ежедневно их семейную жизнь, просыпаться по ночам от счастья: он здесь, его можно коснуться, ощутить его запах, и завтра они будут томиться с родителями на тесной кухоньке, и она будет наливать ему чай (две ложки сахара и долька лимона), жарить яичницу и подавать бутерброды. Разве это не счастье? Их ненасытную любовь не могли испортить никакие бытовые трудности. Жили они по очереди то у одних, то у других родителей, не обращая внимания на отсутствие денег. Тогда для них это было совершенно не важным. Главное – можно было жить, не расставаясь ни в институте, ни дома, вечерами засиживаться у более удачливых друзей, имеющих отдельную однокомнатную квартиру, а ночами лежать, тесно прижавшись друг к другу, дышать одним воздухом, прятаться под одним одеялом. Осознание того, что есть твоя половинка в этом мире, делало Верочку такой счастливой, что она плавилась, таяла от любви и нежности к своему Паше.

Ее родители видели много из того, что их настораживало, но дочка в ту пору была невменяемая и неземная, и потому они молчали. Голосистая мама не призывала в союзники рассудительного отца, потому что видела бесполезность этих попыток. Никого не услышала бы тогда Верочка. Слова и действия только бы оттолкнули ее от тех, кто посмел бы разрушить ее семейную идиллию. Для отца мало что изменилось после дочкиного замужества: его принципы оставались при нем, на главное никто не покушался. Он относился философски и к их юношескому безденежью, и к тому, что Паша не стремился заработать на нужды увеличивающейся семьи, и к тому, что Верочка видела совсем не того Пашу, что все остальные. Молодой муж ничего не хотел от жизни, но и Анатолий Александрович был во многом такой же. Надежда Ивановна не сдавалась: теребила мужа своими умозаключениями:

– Ну что ты хочешь? Они уже женаты! – отец успокаивал беспокойную жену.

– Ой, не знаю, надолго ли. Снимет наша дурочка розовые очки, да будет поздно. Жизнь-то себе уже испортила.

– Ничего трагического не произошло. И они уже не дети. Через год закончат институт и будут жить самостоятельно.

– На что они будут жить? А? И где? Бегать от одних родителей к другим?

– Успокойся, Надя, не суетись! А мы-то что? Жили как-то по-другому?

– Тебе, как всегда, ничего в жизни не нужно! На родную дочь наплевать!

– Хватит истерить! Оставь и их, и меня в покое. Дай всем жить. И все – разговор закончен!

Если родители уезжали отдохнуть к родственникам, молодожены не могли нарадоваться образовавшейся свободе. Верочке все казалось удивительным. Она в качестве молодой хозяйки крошечной «двушки» готовила, угощала гостей, завалившихся к ним с вином и с новыми видеофильмами. Она смотрела на светящиеся окна соседних домов и завидовала тем, кто живет вдвоем. Ах, как было бы здорово, наконец, поселиться отдельно от родителей! Но Пашу это, напротив, совершенно не беспокоило. Принимать помощь от родителей казалось ему вполне естественным – а кому же им помогать, как не собственным детям?

Его семья, более простая, чем Верочкина, приняла решение сына с уважением: жениться так жениться, невеста им нравилась. Пашина мама никогда не отпускала сына с пустыми руками. Давала небольшие деньги на сигареты, проезд и прочие нужды, помогала с покупкой серебристого видеомагнитофона «Электроника» – уж очень долго мечтал о нем Паша. Все это она делала так легко, так «само собой естественно», что сын воспринимал это как вполне обычный порядок вещей, а, приглядевшись к родителям жены получше, еще больше утвердился в том, что семья Верочки совершенно другая. При самом первом посещении его больше всего поразила белая супница в центре обеденного стола, льняные салфетки, прозрачный бульон, что подавался с пирожками. То, что супница, привезенная Надеждой Ивановной из Ленинграда, была совершенно простая, не представлялось ему важным. Главное было в том, что она находилась в центре стола. Он не знал, что это был образцово-показательный обед, имевший цель поразить будущих родственников, и супница в кой-то веки извлеклась из шкафа именно с этим намерением, Паша, конечно, не знал. По большей части она пылилась в верхнем ящике прибалтийской «стенки» и прекрасно вписывалась в коллекцию совершенно бесполезных вещей. Помните кукол, с которыми нельзя играть, дверь, которая пряталась под ковром, и покрывало, лежать на котором запрещалось? Еще одна неправильная вещь.

В семье Паши никогда не тратились на такие роскошно-бесполезные вещи, и Верочка увлеченно рассказывала об искусстве, рисующая и играющая на фортепиано, казалась ему существом иного порядка: свежей, наивной, сложной и такой чистой! Мечты ее были какими-то неземными. Между Верочкой и Пашиной мамой-бухгалтером зияла такая пропасть, что и представить трудно. Он не запоминал и половины того, о чем щебетала Вера, но в глубине души все еще происходили в нем какие-то подспудные шевеления, которые подводили его к мысли, что семейная жизнь – непростая штука.

Кардинально и бесповоротно их жизнь изменило рождение сына, и оно же привнесло раздражение. Малыш требовал так много внимания, что Паша искренне этому дивился. Надо же! Такой маленький, а весь уклад дома изменил до неузнаваемости. Все стало крутиться, стираться, гладиться и вариться для него и ради него. После родов Верочка с мужем окончательно переселилась в квартиру родителей. Теща настолько увлеклась внуком, что напрочь забыла о вазах, коврах и даже оставила в покое мужа (к его огромной, надо признать, радости). Теперь она денно и нощно учила дочь быть идеальной матерью. Теща напрочь отказывалась признавать все нововведения, что принес технический прогресс. Между кипяченым растительным маслом и новым средством, доступным в любой аптеке, Надежда Ивановна делала выбор в пользу трудоемкого и проверенного десятилетиями средства. Она боролась с только появившимися памперсами, потому что видела в них серьезную угрозу для нежной младенческой попки. Она устроила из двухкомнатной квартиры стерильный инкубатор для новорожденных и, кажется, сама верила в то, что Максима родила она, а не бестолковая, порхающая в облаках, Верочка.

Молодая жена ждала прихода мужа, как праздника. Его отсутствие – частое общение с друзьями и посещение родителей – предательством не считала. Не мужское это дело – стирать пеленки и бороться с газиками. Вот вырастет – тогда, конечно! Тогда – пожалуйста! Буду играть с ним в футбол, смотреть любимые фильмы, учить уму-разуму. Паша стал приходить к жене и сыну только на выходные, и мама часто отпускала их с коляской погулять. Молодой отец вез громоздкое сооружение на четырех колесах, изредка поглядывал на спящего Максюшу, а Верочка крепко держалась за руку мужа и чувствовала себя совершенно счастливой женщиной. Иногда они ходили гулять к тому самому озеру, где когда-то бегали школьники на уроках физкультуры. «Теперь там страдали другие дети», – думала Верочка. Вспоминая свою школьную жизнь, она ничуть не жалела, что все осталось в прошлом. Паша на выходные приносил с собой новые видеокассеты и смотрел их дни и ночи напролет. Теща была уверена, что так оно и было, готова была выставить наглого лентяя за дверь, но Верочка просила не обижать Пашу. Он скоро все осознает, придет и к нему отеческое чувство, уверяла маму Верочка и заодно саму себя.

Гостей они приглашать не могли: впятером в двушке места недоставало, даже для хозяев. Ночные объятия молодых были скорыми и тихими. Все наспех и украдкой, только бы не разбудить чутко спящего сына. Уже не так жарко и страстно, как было раньше. Это, конечно, огорчало молодого отца, а Верочка… что Верочка? Она так уставала, что проваливалась в сон мгновенно, едва коснувшись подушки. Скоро у Паши появились знакомые, о которых Вера и не знала. Он все чаще возвращался позднее обычного. Жена просила навещать их с сыном чаще – молодой отец ссылался на усталость. Какой смысл ехать из одного конца города в другой, если квартира родителей неподалеку от работы? Переночевать он может и там. Мама, Надежда Ивановна, пыталась открыть дочке глаза на очевидные вещи, но Вера сердилась на мать и во всем полагалась на мужа.

Паша во многом напоминал ей отца, при том, что внешне они были совершенно разными. Это безразличие к внешним атрибутам успешной жизни, это неприятие блеска и всего показного, равнодушие к одежде, умение обходиться малым и, наконец, эта знаменитая фраза: «Всех денег не заработаешь!». Однако папин набор необходимого разительно отличался от того, что имел в виду Паша. Папа мог прекрасно прожить без дорогой дубленки и новой мебели, но семья всегда имела некий необходимый, на его взгляд, минимум. Паша рассуждал иначе: он мог потратить все деньги на новый магнитофон или модные джинсы, не осознавая, что малышу просто необходима новая коляска. И вообще, ребенок оказался дорогим удовольствием, хлопотным и беспокойным. Это открытие сделал для себя молодой отец спустя первые полгода, хотя большую часть материальных затрат несли на себе Верочкины родители. Уставшая и не выспавшаяся Вера отличалась от того неземного существа, в которую влюбился Паша, да и упреки тещи становились все более невыносимыми. Оставив как-то молодого отца с годовалым сыном вдвоем, жена с тещей, вернувшись, обнаружили ужаснувшую их картину. Максюша голосил, захлебываясь от собственных слез, стоя в кроватке и держась за перекладины, а Паша сладко спал перед телевизором крепким и непробудным сном.

– Паш, ты его кормил? – спросила Верочка, побросав покупки на пол и бросившись переодевать мокрого сына.

– Нет. А он не просил… А разве было нужно?

– Конечно, я же тебе говорила. Все на кухонном столе.

С тех пор вдвоем их старались не оставлять, а для тещи зять превратился в абсолютно никчемное и безответственное существо.

Однажды, после двухнедельного отсутствия, как раз накануне дня рождения тестя, поздним вечером явился Паша. Назавтра ждали гостей: родных, друзей и сослуживцев. Всех пригласили с учетом нового расписания, по которому жила семья. К их приходу малыш должен был хорошо выспаться и, поиграв с гостями, пойти с молодой мамой гулять, не мешая тостам и взрослому застолью. Верочка с мамой чистила грецкие орехи весь вечер. Уже накололи и почистили огромную чашку – для будущего торта, любимого папой, и для сациви. Руки уже не слушались, пальцы почернели, оставалось совсем немного, когда раздался звонок в дверь. Паша явился навеселе с новым другом, о котором Верочка ничего не знала. Наскоро поцеловав мужа и проводив гостей на кухню, Верочка первым делом поставила чайник и положила на стол сладости. Из комнаты доносилось тихое хныканье: малыш, скорее всего, не проснулся, а просто отреагировал сквозь сон на резкий звонок. Мамочка побежала к сыну, оставив мужа с другом на несколько минут. Паша за ней не пошел, будто бы и не собирался повидать сына. А зачем? Спит и пусть спит дальше. Когда Верочка вернулась, она остолбенела. Огромная чашка с орехами опустела! За разговором молодые люди даже не заметили, как съели все, что предназначалось для завтрашнего праздничного обеда.

– Паша, – едва сдерживая слезы, спросила Вера, – ну как же так можно? Ты хотя бы спросил. Это было для торта, папе на день рождения.

Шальная голова восприняла слова жены как оскорбление. Он даже закричал от возмущения:

– А! Так мне и орехи есть здесь нельзя? Я здесь давно лишний, ты так прямо и скажи! Смотрите все на меня волком, хлебом попрекаете! Я, может быть, к сыну пришел, я друга привел, а ты! Орехов тебе жалко!

– Да нет же, Паша! Мы с мамой чистили их весь вечер, а теперь завтра нужно снова на базар съездить.

Верочка от обиды и неловкости – чужой человек явился свидетелем их мелкой ссоры, грозящей перерасти в скандал – едва сдерживала слезы. Паша наговорил много неприятных слов, обвинил ее в жадности, всю их семью – в негостеприимности, схватил друга за руку и с шумом вышел вон, так и не увидев сына, с тем, чтобы никогда больше не возвращаться. Вера, вначале опешив от несправедливости, потом все же пришла в себя и, набросив пальто, бросилась за мужем следом. Она догнала их на углу дома, Паша, хмельной и глупый, говорил что-то про обиду, Верочка плакала, оправдывалась, объяснялась; друг выглядел при этом безучастным и равнодушно смотрел в сторону, ожидая окончания семейной ссоры. Паша все-таки не вернулся, вопреки всем стараниям жены. Обиженный, он бросил напоследок несколько обидных слов, и ушел к автобусной остановке.

Дома ее ждала мертвая тишина. На кухне, рядом с пустой чашей, Верочку ждала мама. Отец, так и не встав с дивана, продолжал смотреть телевизор. Молча налив горячий чай, Надежда Ивановна подтолкнула вазочку с песочным печеньем и строго сказала:

– Никогда. Слышишь? Никогда не смей бегать за мужчиной. Они этого не стоят.

Верочка в оцепенении смотрела перед собой и беззвучно плакала. В голове кружилось только одно: что я такого сделала? Как я буду жить без него? Перед глазами мелькало искаженное от злости лицо мужа, равнодушный взгляд незнакомого ей человека. Она видела себя в домашнем халате и в наброшенном на плечи пальто, бегущую вниз по ступенькам. Неужели она его больше не увидит? Сейчас Верочка не винила мужа ни в чем – во всем обвиняла только себя. Ну зачем сдались ей эти орехи? Зачем она только сказала? Пашина голубая рубашка, ею подаренная, очень ему шла и выглядывала из-под пуловера свежей и отглаженной. Его запах, сильные руки, голубые глаза – неужели он ушел навсегда? Жизнь закончилась, мир опустел…

Мама видела совершенно другого зятя: ленивого, эгоистичного и самовлюбленного. Истеричного, совсем как юная гимназистка, бренчащего на гитаре и проводящего все выходные перед телевизором. Человек без цели и каких-либо амбиций, совсем не отец семейства. Но она знала: дочка видит другую картину, и объяснять ей сейчас что-либо бесполезно.

Следующую неделю Верочка прожила будто во сне. Ей казалось, что кто-то другой, похожий на нее, ухаживает за сыном, гуляет с ним в парке, послушно гладит детское белье, готовит обед к приходу родителей. Без них, конечно, было бы проще: можно было бы не притворяться и не скрывать, что все ее существо замерло в ожидании звонка в дверь. Свою будущую жизнь она видела, будто на экране телевизора. Несчастная и брошенная женщина, чья жизнь уже окончательно потеряла смысл. Кто она без Паши? Что с ней будет? Ей было больно смотреть на сына: из-за собственной глупости она обидела мужа и лишила общения с малышом. Очень хотелось бежать к дедушке и рассказать ему о случившемся, но он в последнее время часто уезжал: болела его двоюродная сестра, со дня на день ждали трагического финала, и Верочке было стыдно беспокоить деда своими женскими переживаниями. Он был как раз таки единственным, кто не сказал ничего дурного насчет выбора внучки. Дал свое благословение, пожалел, что бабушка не дожила до такого радостного события, и пожелал молодым счастья.

Каждый день она гуляла с сыном у озера и прятала грустные заплаканные глаза от знакомых. Девчонка из параллельного класса тоже гуляла с годовалой дочуркой. Максюша больше всего на свете интересовался детьми и животными, его тянуло к малышке, а Верочка, боясь расспросов про мужа, стала сторониться этого общения. Она намеренно выходила позднее или раньше, чтобы пройти эти два круга вокруг озера в полном одиночестве. Еще она знала, что мамино и папино молчание не предвещало ничего хорошего. Они притихли, даже перестали ссориться, будто искусственно сдерживали свои чувства, щадя ее или выжидая решение, которое дочка примет сама. Вера решать ничего не хотела. Она просто жила ожиданием, но Паша не возвращался. Он даже не позвонил, не поздравил папу с днем рождения. Прекрасно зная мужа, Верочка понимала: не было в этом никакого злого умысла. Он просто забыл. Родители, напротив, усмотрели в этом Пашином молчании демонстративный акт.

Ранним утром воскресного дня, оглянувшись вокруг – улица была совершенно безлюдной, только широкие волны ветра шелестели опавшей листвой и цветное марево неподвижно висело над городом – Вера решила прервать это томительное ожидание и поехать к мужу сама. Закутав сына в теплый комбинезон, она придумала себе длинную прогулку в город. Новое темно-серое пальто ладно сидело на ее стройной фигурке. Бирюзовый беретик, украшенный металлической брошкой, удивительно ей шел, и Верочка сама себе очень нравилась. Родители еще спали в своей комнате, и они с сыном бесшумно выскользнули из квартиры, избежав назойливых расспросов.

Не было терзаний и вопросов (что же такое сказать?). Не было обиды из-за его нелепой выходки и дальнейшего молчания. Только уверенность, что они обязательно бросятся навстречу друг другу и простят все сказанное и содеянное, ведь у них есть сын, который навсегда сделал их родными людьми. Паша, наверное, мучается сам, и только глупое мужское самолюбие мешает ему пойти навстречу, сделать этот первый шаг, а она удивит мужа и порадует таким неожиданным утренним появлением. Они обнимутся с неистовой силой, заплачут и помирятся, а потом, как ни в чем не бывало, дружной семьей позавтракают вместе и пойдут гулять, держа малыша, уже делающего первые шаги, за руки. Он расскажет, как скучал по жене и сыну, как долго тянулись эти дни, какой невыносимой была эта неделя, а Верочка не скажет ничего такого, что может все испортить, ведь она так его любит, своего Пашу!

Дальнейшее она вспоминала как множество фотографий, промелькнувших перед глазами. Она их успела увидеть и запомнить на всю жизнь, прежде чем выбежала с ребенком на руках на улицу. Они, эти кадры, являлись по ночам непрошенными и незваными гостями, теребили ее больную душу и заставляли крепко сжимать в объятиях маленького сына.

Поразило удивленное лицо свекрови, открывшей ей дверь, ее испуганные быстрые объяснения, бегающие глаза, тревожно озирающиеся вокруг. Руки тянулись к маленькому внуку, а глаза чего-то боялись. Нет, Пашеньки нет… Остался на работе, ночное дежурство. Как жаль, и мне пора уходить. Сейчас вместе с вами и выйду: хотела на рынок утречком сбегать. Как вырос внучок, а не видела его всего-то две недели или три… А я все думаю: позвоню и напрошусь в гости, а вечерами сил уже нет. Здоровье стало не то. Отчеты, Верочка, жить мне не дают. Паша не говорил мне, что у вас там произошло, но все обязательно наладится, всякое бывает, дочка. Торопливые нервные руки хватались за пальто и надевали сапоги, даже не впустив их дальше прихожей. Подержи-ка малыша, я оденусь и выйду с вами, по дороге и поговорим.

И вдруг, как в плохом кино, как в старом анекдоте, дверь Пашиной комнаты слегка приоткрывается, и он, румяный, голубоглазый и заспанный, в трусах и в мятой футболке, с торчащими волосами, спрашивает мать, прежде чем успевает заметить Верочку с сыном:

– Кто там, ма?

Валентина Викторовна хватается за сердце, смотрит виноватыми бегающими глазами на Верочку и бормочет:

– Прости меня, девочка. Не со зла я…

Верочка, еще не осознав произошедшего – зачем она так, почему не пустила к Паше? – идет к мужу, виновато улыбаясь. Прости-мол за такой утренний сюрприз. Она краем глаза смотрит на толстощекого сына, с которого только что сняла теплую шапочку, как вдруг дверь распахивается настежь и свет из комнаты падает косыми желтыми лучами на блестящий пол из-за плотных желтых занавесок. И Верочку тянет к любимому заспанному лицу и непослушным светлым волосам – как все глупо, отчего ждали целую неделю? – но она замирает, не сделав ни одного шага в нарядных, мамой купленных сапожках, в темно-сером пальто, в котором она чудо как хороша, потому что видит за Пашиной спиной женский расплывчатый силуэт, лица она не запомнила, в коротких шортах и в светлой маечке, потрясенный не меньше, чем она сама. Паша отталкивает ее, ту девушку, волком смотрит на мать и бежит к Верочке, но она этого уже не видит. Схватив сына, его теплую шапочку и свой бирюзовый беретик, она летит вниз по лестнице, желая только одного: поскорее остаться одной. Ноги в нарядных сапожках несутся быстро-быстро, маленький сын молчит от страха и непонимания того, что происходит. Он чувствует состояние матери и еще не решил, плакать ему или нет. Он, толстощекий карапуз, думает, что это игра, он подпрыгивает на руках у бегущей матери, совсем как на коленках у деда под знакомую песенку «Мы едем, едем, едем в далекие края…». Кто-то кричит им вслед, но они уже на улице, которая осталась прежней, будто ничего не произошло.

В тихое воскресное утро двор все еще немноголюден, никто не видит потерянного взгляда молодой женщины с ребенком на руках. Она, ошеломленная и испуганная, ныряет в соседний дворик, видит деревянный домик на детской площадке и летит туда изо всех ног. Там, в избушке на курьих ножках, потеснив оставленные детьми игрушки, она садится на маленькую скамью, обхватывает малыша и говорит тихо, раскачиваясь из стороны в сторону, сквозь рыдания только одно: «Господи, не могу… не могу… за что?». Слезы катятся непрерывным потоком, перед глазами – нелепость всего происходящего и стыд, бешеный стыд, за свой глупый поступок. За себя, нарушившую ожидание, решившую в силу своей наивности, что ей будут рады.

Она не помнила, как добрела до дома, что ответила встревоженным родителям, как провалилась в спасительный сон. Она лежит в спальне родителей на шелковом покрывале цвета летней ночи с ярким птичьим оперением, пьет принесенный мамой чай, ее трясет и очень холодно. Одно одеяло, еще одно, плед, махровый халат, теплые носки… Мама с кем-то говорит по телефону, она раздражается, сердится, повышает голос, потом подходит к Верочке, подносит прохладную ладонь к пылающему жаром лбу, заставляет что-то выпить и уходит, тихо притворив за собой дверь. Сына не слышно… пустота…

Ей причудилось, что дедушка рядом. Ее немногословный дедушка в неизменной шляпе снова ведет ее из школы домой, крепко держит за руку, как это было раньше. Она опять слукавила и выбрала самую длинную дорогу, чтобы прогуляться в чудесный солнечный день, чтобы выпросить у дедушки фруктовое мороженое и зайти в книжный магазин. Нет, ничего покупать она не собиралась – только посмотреть! Книги, которые она очень любила, – дорогие, они – про искусство, нужно ждать дедушкину пенсию. Сегодня она только пролистает их и украдкой уткнется носом в красочные страницы, чтобы вдохнуть этот запах типографской краски, пока дедушка будет выбирать себе газеты. Сначала они идут мимо краеведческого музея, единственного в городе, куда они ходили с классом на выставку к годовщине Великой Победе, потом поднимаются на пригорок, с которого открывается прекрасный вид на целый город и плывущие за ним в серой дымке зеленые поля. И вдруг, когда до книжного магазина было уже близко, они, щурясь от солнца, шли по аллее, а легкий ветерок шевелил листву, меняющую цвет от ярко-зеленого до серебристо-серого, дедушка остановился и, даже глядя ей в лицо, сказал:

– Я люблю тебя больше жизни. Если понадобится – я отдам свою жизнь за тебя. Запомни это, Веруня. Я у тебя есть, и это навсегда.

И она это запомнила. И серебристо-зеленую листву, и солнечный день, и первое в своей жизни признание в любви. И сейчас она видела это так же отчетливо, будто было это вчера. Ветер шевелил ее волосы, дул легкий ветерок, перед глазами зависла знакомая картинка, в которой ее девичье изумление, отозвавшееся на не до конца осознанные слова, смешалось с чудесной панорамой солнечного дня.