Читать книгу По дорогам жизни и смерти - Эмма Устинович - Страница 24

Вот уже несколько лет к ряду я не вижу и не чувствую весны, потому что в мае и июне у меня много работы. Май – время семестровых и годовых контрольных работ, сочинений по литературе и языку. В мае я пишу экзаменационные билеты для учащихся и абитуриентов, поступающих в наше музыкальное училище. В мае я должна подготовить доклад и методразработу, чтобы выступить на городском методобъединении; в мае я сдаю экзамены в вечернем Университете марксизма-ленинизма, куда меня направили на два года учиться, не знаю за какие грехи. Коме всего прочего я ежедневно пишу поурочные планы и планы календарные к следующему году. Я с облегчением вздыхаю, узнав, что мне на май не запланирован открытый урок. В июне я пишу отчёты за все свои пятёрки, четвёрки, тройки и двойки и готовлюсь к итоговому педсовету, итоговым партсобранию и профсоюзному собранию. С утра до позднего вечера сижу на экзаменах то в качестве экзаменатора, то в качестве ассистента. Я встаю в 6 часов, чтобы выглядеть прилично, съесть наспех какой-нибудь бутерброд и запить горячим чаем. А потом бегу, не глядя по сторонам, чтобы не опоздать к звонку. А прихожу к программе «Время». В 9 часов сажусь у телевизора и ем ливерную колбасу и какой-нибудь овощной салат или рагу, купленные перед закрытием магазина; и одновременно просматриваю центральные и местные газеты, чтобы не опозорится перед слушателями-музыкантами на политзанятиях, особенно перед мужчинами, очень дотошными в вопросах политики. Я – пропагандист высшего звена. Всё это время я таскаю стопки тетрадей домой, а потом из дому. Проверяю их везде: на переменах, в учительской, на заседаниях и совещаниях, во время еды, в будни, и праздники. И вот, наконец, 2-ого июля – итоговый педсовет, где меня, как правило, всегда подвергают критике, потому что народ у нас с положением, их нельзя трогать, а критиковать кого-то надо. Одинокую женщину можно!

Характер у меня от такой жизни – скверный. Я всегда отдуплюсь; с пылающими щеками и глазами громким резким учительским голосом низвергаю «врагов». Итоговый педсовет удался, начальство довольно, потому что он был критическим и целенаправленным. Все устремляются в кассу получать зарплату и отпускные.

Утром на следующий день я просыпаюсь, как обычно, но понимаю, что я – в отпуске и мне не надо торопиться. В теле у меня – тяжесть; я отекла, голова шумит, в сердце – боль. Значит, повысилось давление… Я встаю и иду на кухню, чтобы выпить таблетку, потом подхожу к зеркалу… На меня смотрит ещё молодая женщина, с приятным, но усталым и бледным до желтизны лицом, с покрасневшими глазами… Я вглядываюсь и думаю: «Разве можно быть иной, годы работая в полуподвальном, плохо проветриваемом классе?» Иду к окну, открываю форточку и снова ложусь…

Но едва я закрыла глаза, как в дверь резко позвонили… Я встаю и думаю раздражённо: «Кого несёт с утра пораньше?»

Открываю дверь – это моя подруга, журналистка областного телевидения Татьяна. Она входит и поздоровавшись, решительно заявляет: «Скорей одевайся, мы едем на съёмку туда, где похоронен твой муж, можем подбросить тебя на кладбище к могиле».

Такое предложение вмиг снимает с меня усталость, я давно не была на могиле мужа, а добираться туда сложно. Наспех заплетаю свою тяжёлую косу, закрепляю её на затылке шпильками и, плеснув в лицо водой, быстро одеваюсь. Через 20 минут мы сидим в телевизионной машине и за стёклами уже пролетают улицы моего родного города, а мне кажется, что я вижу его впервые… Потом замелькали пейзажи; я оживилась, вглядываясь в пролетающие картины: поле, лес, луга, опять лес и снова луга. Вдали работают сенокосилки. Старший оператор, очень опытный телевизионщик, обращаясь ко всем, сказал: «А вот начинаются угодья совхоза, куда мы едем снимать». Шофёр затормозил и остановил машину у края дороги.

Сенокосилки тоже подходили к краю луга: впереди шла машина, которая рядами срезала траву, а другая вслед подбирала её для силоса. Не дойдя до дороги, они остановились. Два механизатора: один – средних лет, а другой – парнишка, соскочили на землю и подошли к телевизионной машине. Операторы, наконец, выгрузили оборудование для съёмки, и я смогла выйти из машины. Я вылезла и мои лёгкие заполнились кислородом со свежим ароматом скошенных трав. Я, как сомнамбула, двинулась прямо к траве, наклонилась к ряду и захватила пучок двумя руками, поднесла к лицу и, наслаждаясь ароматом, ни к кому не обращаясь, воскликнула: «Господи, как хорошо пахнет!» Моё зрение зафиксировало изумлённые взгляды механизаторов, насмешливый и высокомерный взгляд моей подруги и любопытный интерес операторов, но я не воспринимала это ни умом, ни сердцем, а опустила бережно пучок и, наклонившись над рядом, стала медленно выбирать из травы липкие, розовые, луговые гвоздички.

Всем известно: крестьяне считают горожан бездельниками; особенно в страду им не до сантиментов. И моя подруга, чтобы не разрушить уважение к телевизионной бригаде в глазах этих вечных тружеников, взяла из аппаратуры какой-то тяжёлый деревянный ящик с широким ремнём и, подойдя ко мне, с явным подтекстом сказала: «На-ко вот поноси!» Я положила маленький букетик на сидение машины, взяла тяжёлый ящик и, глядя на весь этот прекрасный распахнутый мир, улыбающаяся и счастливая, пошла вслед… Татьяна брала у механизаторов интервью; операторы снимали, но во взглядах их я всё время чувствовала какую-то лёгкую иронию. Механизаторы, напротив, смотрели тепло и дружелюбно, особенно старший, жилистый, высокий и широкий в плечах мужик, с красным от загара лицом, немного скуластый, в выгоревшей, как у всех крестьян, бесцветной одежде. Как только закончилось интервью и съёмка, телевизионщики направились к машине, захватив аппаратуру… И тут случилось нечто непредсказуемое…

Старший механизатор бегом направился к скошенному ряду, быстро наклонился и стал с неуловимой скоростью своими заскорузлыми пальцами перебирать траву. Мы опешили, ничего не понимая, и с недоумением смотрели на его действия. Считанные секунды, музыканты не играют с такой скоростью, – он распрямился, держа в руках пышный красивый букет розовых гвоздичек и, подойдя ко мне, протянул: «Возьмите, на память». Я приложила его букет к своему маленькому и поблагодарила. Когда мы сели в машину и направились к кладбищу, находившемуся в трёх километрах от большой дороги, операторы вдруг ни с того – ни с сего заговорили о женской красоте, о красавицах-киноартистках. А я подумала: «Может, пример этого сельского рыцаря разбудил в них мужское достоинство и уважение к женщине».

Машина остановилась. Обычное, ничем не огороженное маленькое сельское кладбище; сразу за ним – начинались огороды. Я вышла, взяла букет цветов, поднялась по склону к холмику с крестом у самого края погоста, под которым улеглись навечно самые лучшие и счастливые годы моей жизни, низко поклонилась до самой земли, постояла, пошептала, потом разделила букет надвое: одну часть положила на могилу, одну – оставила себе на память. Я не запомнила цвета глаз рыцаря, подарившего мне эти цветы, но то, что они светились умом, проницательностью, добротой и какой-то мужской восторженностью перед женщиной, запомнила навечно.

1983 год.