Читать книгу Обручник. Книга вторая. Иззверец - Евгений Кулькин - Страница 49

Слово «порядошновато» как-то само вошло в обиход Волошина.

Один раз так ответил купцу Поликарпу Нестеровичу и с тех пор стал лепить его куда надо и не надо.

Сегодня порядошновато он переспал.

И случилось это в городе Пальма на Балкарских островах.

За два дня до этого посетив в Севилье табачную фабрику, где якобы и работала знаменитая Кармен, которую обессмертил Мериме, покидав абрикосовые косточки с экзотического моста в бывшей столице Испании Толедо в воды реки Тахо, побывав в Барселоне у памятника Колумбу и карандашом – комично изобразив, как под зонтиками на ослах отправляются, может даже на некое свидание молодые девушки, Макс и оказался в Пальме, где, видимо все же под действием вина, так непростительно долго сегодня спал.

Под окном плакали чайки.

И хорошо, что плакали, потому как накануне они стонали.

И шторм был порядочный.

И на душе не очень-то спокойно.

А сегодня под окном штилевал полдень.

Море бирюзово поигрывало небольшим бризом.

И хотя он вполне выспался, но не хотелось вставать.

Неожиданно появилось желание начать вести дневник.

Вот с сегодняшнего дня. А может, даже часа.

– Лучше уж минуты! – рассмеялся Макс и отбросил простыню, который был не то что укрыт, а символически обернут.

Так древние художники показывают человеческое обнажение.

В номер гостиницы постучали.

Вошел юноша с подносом, на котором находились три персика.

– Какие будут указания? – спросил он, однако, по-русски.

Волошин попросил принести элементарного чая.

Без сахара.

Чайки смеялись.

Жизнь – простиралась.

Не только стремя себя куда-то вдаль, но и очерчивая некие объемы и даже загогулины.

Он долго думал, чего же причислить к загогулинам, да так и не придумал.

– Значит, загогулин не было, – сказал вслух.

В глазах – от моря – шли широкие пересветы.

Хотелось спать.

Путешествие его идет по плану.

Вернее, проистекает без всякого плана, но с какой-то определенной последовательностью.

Басит пароход.

Долго и деловито объясняются два араба на непонятном, видимо, для них обоих, языке.

Прошла сеньорита.

Платье цветастее букета, который она несет в руках.

А кастаньет-то он так и не услышал.

Равно как и серенад тоже.

Зато побывал на многих кладбищах.

Главная музыка человечества – там.

А как далека кажется Россия!

И тот же Московский университет, из которого его благополучно турнули.

И студенческие выступления, так и не натянувшие на стачку.

И…

Хочется – объемно – вспомнить сейчас всех сразу.

Но не получается.

Перед глазами очень избранный круг лиц.

Ну мать, естественно, в первую очередь.

Она – человек души.

С нею и особый разговор.

И он придвигает к себе листок бумаги.

«Мама, – пишет, – вы не можете себе представить, как я счастлив».

Он немного подумал, потом продолжил:

«Мне казалось, что я создаю себя ощупью. Иду с полузакрытыми глазами. Теперь наступило прозрение. Я узнал почти половину Европы, оставив три таких страны, как Швейцария, Германия и Франция на вторую часть моего путешествия.

Вы вправе заметить, почему Франция венчает эту «троицу», а не делает это такая милая нам обоим Германия?

Все дело в том, что Франция – это страна моей души, а Германия – страна сердца.

Ну а для России осталось одно – тело.

Может, бессердечно и бездушно, – но факт.

Я не умею лукавить перед вами».

Он еще немного посидел в задумчивости, потом – на обороте другого листа написал: «Если ничего не стоишь, то зачем вести речь о цене?».

И вдруг ему показалось, что все сейчас им писанное работает не на удовольствие, а на унижение.

В самом деле, разве он не любит Коктебель?

Да и ту же Москву.

Где-то он слышал такое изречение: «Не знай свои грехи пуще Бога. Не лжекайствуй».

Кажется, с Францией он переборщил.

Все же душа у него в другом месте.

Правда, всякая отрешенная от прагматизма сила и есть искусство.

Искусство свежее выглядит во Франции.

Во всяком случае, ему так кажется.

И опять на память упала еще одна вычитанность: «Если ты способен ненавидеть, забудь о Боге».

Для того, чтобы кого-то – вот так сердечно любить – надо хоть толику себя, но обернуть в сторону ненависти.

Опять остается Россия?

Вспомнился Гамлет.

Он как-то раз сказал:

– Не злорадствуй, когда плохо твоему врагу.

– Не понял? – вопросительно взглянул на Волощина Макс.

– Он перестанет быть тем, кого можно ненавидеть.

Он – жалок.

Сейчас же – в своих размышлениях – жалок он, Макс.

Жалок потому, что в письме матери начал с поэтического образа, который на поверку общего понимания оказался несостоятелен.

Не «тело», конечно, Россия, а душа и сердце.

А Франции и Германии таковыми еще предстоит стать.

Если они, конечно, выдержат экзамен его занудства.

А именно занудство он стал замечать за собой последнее время, ибо увидел уже столько всякого и разного, что, естественно, планки критерия поднял на неимоверную высоту.

А вот кастаньет-то не услышал. И серенад – тоже. И корриду не досмотрел до конца.

А тот же Гамлет сказал, коли все это не примешь близко к сердцу, то, считай, в Испании не был.

И все же письмо он допишет.

Вернее, начнет сначала.

И он, обмакнув перо, повел своим, как сказал Некто, нестихотворным почерком. Тогда Макс еще спросил, почему ему так кажется, что у него какой-то уж больно прозаический почерк?

И тот объяснил:

– У тебя почерк напоминает череду бесконечно ползущих куда-то сороконожек. А почерк поэта легок, как дымок папиросы.

И Макс написал:

«Мама, своим непоэтическим почерком я сообщаю…».