Читать книгу Обручник. Книга вторая. Иззверец - Евгений Кулькин - Страница 51

Троцкий смотрел на этого хилого полумальчика.

Наверное, он все же был полумужчиной.

Что-то в нем показывало недовершенность.

Некую несостоятельность, что ли.

Но он уверял, что знал лично Маркса, а с Энгельсом даже пил на брудершафт.

И, кажется, некий вихрь, который заклубился в начале века над просторами Европы, посмел сюда, в Швейцарию, такое количество непонятных самим себе людей, что находиться среди них было одновременно интересно и боязно.

Вот тот поэт с лицом младенца. А далее молодой человек с обликом старика. Потом какой-то гигант, жонглирующий гирями, и карлик, демонстрирующий способности морской свинки, – все эти люди были из России.

Как они тут очутились.

Точнее, что их сюда привело, сказать смог только карлик:

– Тут почти не бывает морозов.

Был среди них и Боязник, как назвал его Троцкий.

Это личность особого толка.

На ночь он выходил из отеля на улицу, сооружал там себе шалаш из двух, как он утверждал, переживших две кругосветки, парусов, и там – спал.

И делал он это оттого, что боялся ночевать в помещении.

– А вдруг землетрясение, – говорил он. – И проснуться не успеешь. Когда же он шел на прогулку к Женевскому озеру, то надевал себе на шею спасательный круг.

– Вы собираетесь купаться? – как-то спросил его Троцкий.

– Упаси мою милость! – воскликнул тот.

– Ну – зачем тогда круг?

Боязник достал из кармана блокнот и прочитал:

– «Третьего марта одна тысяча девятьсот первого года, ничего не подозревающий господин Н. прогуливался со своей собакой…».

Короче, текст был длинный, а суть его сводилась к тому, что какая-то подвыпившая компания, в скобках было подчеркнуто «предположительно русских», праздно проводя в этом же месте досуг, сперва бросила в воду собаку, а когда Н. укорил их, и самого его.

Собака спаслась, чего не скажешь о ее хозяине.

Боязник хотел жить долго.

Он так и говорил:

– Возраст дан человеку не для того, чтобы оправдывать количество прожитых лет, а чтобы означать этапы своего развития.

Вот у вас сейчас проходит процесс накопления пространства.

Ведь, кажется, вы совсем недавно выехали из России в Англию, а потом из Лондона припожаловали сюда.

Кажется, Троцкий рассказывал Боязнику, что проделал этот путь, равно как говорил, что взял себе в псевдоним фамилию охранника в тюрьме, но, тем не менее, новый знакомый величал его Бронштейном.

И совсем не Львом, а Лейбой.

И у Троцкого не хватало мужества сказать этому, в общем-то, безумцу, что прошлое лучше забыть.

В том же самом блокноте, где написано о трагической судьбе господина Н., были и «складыгованы», как он говорил, «мысли, перевитые чувствами».

Потому, во время беседы, он доставал его и изрекал примерно такое:

«Быть дураком просто: не надо подтверждать, что ты таковой».

А умному каково?

Чуть где прошибся, тут же прослывешь дураком».

И еще была у Боязника одна особенность.

Он любил – подсказывать.

И шахматистам, играющим на интерес.

И гадалкам, предсказывающим судьбу.

И даже жандармам, вельможно восседающим на своих упитанных конях. Жандармам он подсказывал, как им надо себя вести, если случатся массовые беспорядки.

– Нужно сделать вид, что это вас не касается, и тогда все сами разойдутся.

Нынче дождь загнал в прибрежное кафе разом всех: и Боязника, и поэта, и художника, и силача, и лилипута.

Не было только Троцкого.

И когда он появился, Боязник сказал:

– А ну выдай, Вадим, экспромт!

Так Троцкий узнал, как зовут поэта, одновременно стал обладателем такого посвящения:

Боязник опять достал блокнот.

И вычитал:

– «Слава – это такой вид человеческого вожделения, которого никогда не бывает в избытке».

Видимо подумав, что речь идет о нем, художник сказал:

– Мне слава не нужна.

Поэтому, если кто-нибудь заметил, что она у меня есть, и я охотно меняю ее на деньги.

– Ну и сколько ты за нее хочешь? – прогудел гигант, все еще покоя не плечах гири.

– И в каком она пребывает измерении? – подал голос лилипут: В граммах или сантиметрах?

Художник добродушно улыбался, а Боязник снова унырнул своим взором в блокнот:

– «Когда у человек нет выхода, он считает это кознями своих врагов; когда же есть выход, он думает что это над ним подшучивают друзья.

Поэтому наши ошибки и есть наше достоинство».

Боязнику хлопали.

А тот прочел:

А дождь тем временем перестал.

И первым на свет Божий вышагнул гигант, так и державший гири на плечах, и не подозревающий, что кто-то – мелом – написал на одной из них доходчивое матерное слово, потому сперва не понял подначку прохожего:

– И сколько же он весит?

– Это не он, а она, – подправил гигант прохожего.

– Ну я что вижу, то и говорю.

И он указал на гирю, на которой было начертано слово из трех букв.

– Вот мерзавцы! – вскричал верзила.

И Троцкий усмехнулся.

– Как все же хороша жизнь, когда она на свободе и, помимо прочего, не утеснена ссылкой.

* * *

«Дрейфующие мысли!».

Вот оказывается, как назывался блокнот Боязника.

Теперь уже покойного.

И эту смерть Троцкий никак не мог объяснить.

Так она была противоречива.

Кажется, Боязник предусмотрел для сохранения себя все, что только может быть, кроме…

– Я зашел к нему в камору, – рассказал силач, – а он – висит.

– На постромке, – уточнил верзила.

И только теперь Троцкому стало ясно, что все те русские, с кем ему удалось познакомиться, жили в одном месте.

И этим местом был просторный амбар шорника, кажется, тоже выходца из России.

Там – по стенам – висела разная упряжь.

И Боязник, дурачась, примерял то хомут, то шлею.

То седло себе на спину пытался взгромоздить.

– Он перед смертью не изменился? – спросил Троцкий гиганта.

– Да нет, – ответил тот, – разве накануне более, чем всегда, выпил.

Но – шутил.

Меня назвал «Верхолазом по низменным делам» за то, что я хозяйскую дочку где не надо щупал.

Лилипут оказался наблюдательней.

Это он заметил, как Боязник что-то долго писал.

Потом все это упаковал в конверт.

И отдал все той же хозяйской дочке.

А та, видимо, ожидая неприятностей со стороны верзилы, пакет на почту, как было просимо, не снесла.

И вот его-то сейчас, сопя и слюнявясь, курочил атлет.

Письмо действительно было длинным.

«Дорогой Владимир Ильич! – начиналось письмо. – Вот и пробил час той самой страшной исповеди, от которой уклонились вы в своей время. Я живу в отеле, который можно назвать «Крысиный рай», среди людей, одержимых странной привычкой жить.

Всякий из нас имеет свои достоинства, но всем присущ один недостаток: у нас нет денег (в том числе и партийных), чтобы вкусно есть и сладко спать!

Слова «партийные деньги» Троцкого чуть покоробили.

Ибо почему-то подумалось, что письмо-то адресовано именно Ленину, хотя адрес на конверте отсутствовал, а зареванная хозяйская дочь так и не сумела вспомнить, в какой именно дом она должна была доставить пакет.

«Я далек от политики, – было далее начертано в письме, – и не верю в то, что человек – сам – способен изменить свою судьбу хотя бы оттого, что она написана ему на роду.

Но в одном я с вами согласен – надо шевелить людей просвещением и тогда они сами сойдут с ума.

Человека, от природы ограниченного, не потянет добывать любовь посредством уговоров.

Он добьется своего силой».

В скобках стояло: «(Я это воочию вижу каждый день»).

«Вооружил знаниями, – писал Боязник. – Надо разоружить духовно. Ибо вера в Бога – является главным тормозом раскрепощения личности».

– Троцкий прервал чтение.

Он уже привык прикладывать свою биографию к вновь открытым обстоятельствам.

Кем же является он в «когорте тех, кому под тридцать»?

Да, такой именно критерий запустил гулять по своему письму Боязник.

Конечно, начитавшись Маркса и почти ничего у него не поняв, Троцкий уразумел главное: нужно как можно больше и, по возможности, красочно, говорить.

Тогда о тебе уважительно скажут: «Оратор».

Тут нельзя путать с низменным «оратай».

Пахать – это не его стезя.

А потом он уже пострадавшая за идею сторона. Тюрьма и ссылка – это высший сейчас политический зачет.

Конечно, потребуется принципность – очень нелюбимое Троцким проявление характера. Но и тут можно правдиво притворится.

Ибо опыт кое-какой более чем имеется.

Однако, что же дальше пишет Боязник?

«Меня часто посещает одна крамольная мысль: а нужно ли народу жить лучше, нежели он живет в настоящее время?

Ведь призыв к несбыточному – есть препарация сказки.

Ибо рано или поздно поймется истина, которая ужаснет: русский народ не способен сделать себя счастливым.

И не оттого, что не знает, что это такое, а потому что за идею может только платить соплями, нюнясь перед кем-то, как ему тяжело.

А чтобы – с помощью хотя бы зачатков ума – помочь себе в этом, как правило, не идет и речи.

А вы же с вашим пресловутым Марксом хотите скрестить косу с серпом, чтобы получить гребенку для расчесывания волос в интимных местах. Истинный друг для народа тот, кто идет с кнутом, чтобы им выбивать дурь будущего счастливца.

Враг же несет пряник.

Решето пряников.

– Ешь, дорогой! А время потерпит. И борона не усохнет. И плуг – не зуб – из борозды не выпадет».

Сжевал прянцы, а поля-то остались пустыми.

Нет, дорогой Владимир Ильич!

Если ногти по локоть не обрезали, то и за ножницы нечего браться». Троцкий опять остановил чтение.

Его ело удивление: какое несоответствие являл этот человек по отношению к тому, кем казался и кем на самом деле был.

Это же артист всех времен и народов!

И в пору, когда он над этим размышлял, к его столику, – а он читал письмо в кафе, – подошла женщина.

– Я – графиня Мелик-Пашаева – сказала она.

Троцкий преклонил голову.

Ее глаза требовательно смотрели ему прямо в лицо.

– Кажется, вы читаете письмо, адресованное не вам?

– Удивлен вашей проницательностью.

– Тогда верните его адресату, – голос чуть срывист, но приятен.

– Если у вас мужское имя-отчество, то пожалуйста!

И он показал ей начало письма.

Графиня зарыла лицо в ладони.

– И тут обман! – простонала. Посидев немного, она попросила:

Закажите мне водки.

И уточнила:

– Русской.

Она выпила залпом.

Леончик, – сказала, был странным человеком.

Но не таким, чтобы презирать его за это.

Так Троцкий узнал, что имя Боязника – Леонтий.

Или, может, Леон, как принято называть у иудеев.

– Он был зашорено-умным, – продолжила графиня. – И видел впереди только одно.

– Что же? – осторожно спросил Троцкий, боясь, что его предположения окажутся неверными.

Но они – совпали.

– Смерть! – ответила графиня. – В ней видел он отраду бытия.

«Умереть, значит заслужить этого», – любил он говорить.

– Но ведь… – начал было Троцкий.

– Знаю! – замахала руками графиня. – Это было чудачество, которое он решил оставить на память всем.

– Кроме меня, – подчеркнуто уточнила она.

Следующую порцию водки она заказала себе сама.

Он предсказал массу событий, которые – с поразительной последовательностью – произошли.

Графиня на мгновение умолкла, потом шепотом заговорила вновь:

– Он считал, что предельным возрастом людей должно быть тридцатилетье. Если за две продуктивные пятилетки индивид не был способен себя проявить, нечего тогда быть балластом общества.

– Так ему было тридцать? – догадливо вопросил Троцкий.

– Да. И – ни днем больше.

Он погиб в день своего рождения.

Как он считал, – через паузу произнесла она, – так ничего и не сделав. Троцкий задумался.

У него шла к исходу первая, как определил Леонтий, «продуктивная пятилетка».

Но он тоже покамест ничего не сделал.

И перспектив у него на это никаких не предвидится.

– Вы не знаете, кто этот Владимир Ильич? – спросила графиня.

И он чуть не воскликнул:

«Ну, конечно же, Ленин!»

Но вовремя себя остановил, по касательной подумав: а где они могли встретиться и так въедливо вломиться в полемику друг с другом.

– А ведь я ожидала, – упавшим, словно срезанным с некой верхотуры, голосом, сказала графиня, – что предсмертное письмо его будет обращено ко мне.

Ведь мы были с ним друзьями.

Она поднялась и двинулась прочь.

Но от порога вернулась и попросила:

– Отдайте мне это письмо!

И добавила:

– Ведь оно вам ни к чему.

И, прежде чем он успел возразить, выхватила его из его рук и поспешно удалилась, оставив воспоминанием о себе нежный привкус дорогих духов.