Читать книгу Обручник. Книга вторая. Иззверец - Евгений Кулькин - Страница 58

В этом было что-то пристрелочное, хоть и состояло из обыкновенного приглядства.

Ленин подолгу сидел над картой Лондона. Листал книги о столице Великобритании. Пытался во что-то безоговорочно, как это делал всегда, вжиться.

И тут уж до любого наивца дошло бы: Ильич собирался или посетить, или вовсе переехать в Англию.

Даже как-то, полупросебя повторяя «Туманный Альбион», обмолвился:

– Сумрак света в ясную погоду, – и расхохотался.

Ну если для кого-то это было секретом, то Надежда-то Константиновна безусловно знала, что они едут в Лондон.

И что Ильич изучает карты и прошмыгивает глазами разного рода путеводители по банальной причине, чтобы и на новом месте – чувствовать себя так, словно тут знакомы ему всякая улица и каждый дом.

Это называет он «стратегией посещения».

У Ильича слишком много того, что можно назвать безусловным.

Это непрекращающееся общение с теми, кто жаждет его увидеть.

И – опять же безусловная – отдача себя во власть разного рода споров и дискуссий, где всяк норовит, ради мнимой собственной правоты, безоговорочно пустить в ход зубы и когти.

А ему постоянно хочется сделать «День открытой души».

Но – не выходит.

И – по банальной причине.

Часто у людей приобретенная хитрость опережает то, что заложено природой, и тогда диспут напоминает мир ядовитых пауков в банке.

Сегодня пришел поэт.

С жалобой на Мартова.

– Он у вас, – сказал, – действительно, как мартовский кот, только орет, а толку неймет.

Запутавшись в рифме, Ленин спросил:

– Так в чем ваши претензии?

– В том, что «Искру» вашу, вернее, Мартовскую, можно назвать «Всепогодным Европейским позорищем».

– Почему?

Ленина всегда забавляла мода крайних суждений.

– Я несколько раз, – сказал пришелец, – предлагал Мартову опубликовать мои стихи.

Он чуть подзапнулся, видимо, ища аргумент тому, что его предложение мог отвергнуть только сумасшедший.

Но сошелся на банальном.

– Я приносил ему хорошие стихи.

И он уточнил:

– Настоящие.

– Ну и что?

– Мартов сказал, что это словесный мусор и не более того. И что ваша газета существует, чтобы…

– Вести борьбу за революционный марксизм? – подхватил, перебив поэта, Ильич.

– Да, он так и сказал.

– Но ведь для этого и создан наш печатный орган.

– Орган! – передразнил поэт. – Ведь в вас должна кипеть разносторонность. Демонстрироваться широта, а не такая вот мещанская узость.

Поэт засобирался уходить.

– Ну прочтите, что вы предлагали Мартову, – остановил его Ленин.

И поэт – на подвыве – повел:

– Все? – спросил Владимир Ильич.

– Да. – И – вдогон – поинтересовался:

– Разве непонятно?

Ленин задумался.

Потом заговорил:

– Девиз нашей газеты: «Из искры возгорится пламя». Значит, мы должны…

– Печатать все громобойное? – вопросом перебил его поэт.

– Не только. Но и это в том числе.

Теперь впал в думу поэт.

Потом он тихо заговорил:

– Это – плач изживающего себя отщепенца.

Так сказать, наглядное пособие класса, который, как вы любите говорить, загнивает.

Поэтому рядом должны стоять примерно такие строки:

– А это чьи стихи? – быстро спросил Ленин.

– Извините за выражение, мои. Но только их нельзя назвать стихами.

– Именно потому, что они, как вам кажется, слишком громобойны.

– И – прямолинейны.

А поэзия – она хитрей.

Или, скорее, мудрее.

– А все же скажите, по какому поводу вы написали только что прочтенное стихотворение?

– Я его не писал.

– Как это так?

– Просто.

Это же экспромт.

Я его выдал.

И он уточнил:

– Как образец.

Поэт покрутил в пальцах неведомо как оказавшийся в них карандаш, и произнес:

– Нельзя общей безграмотностью мерить людскую суть.

В жизни все намного сложнее.

И – для вящей убедительности – добавил:

– И – беспощаднее.

Поэт поднялся.

И, не прощаясь, ушел.

И с ним ушло что-то едва объяснимое, и, более того, недочувствованное, что ли.

Это как бы вынесли из класса букет цветов, о котором нужно писать сочинение, и остался аромат, какой, неведомо кому принадлежит – то ли розе, то ли тюльпану.

– Конечно, – сказал самому себе Ленин. – Наша газета не литературная. Но все же…

Вот с этими чувствами и размышлениями Ленин очутился в Лондоне.

Где и предстояла новая жизнь.

На фоне, однако, старой борьбы.