Читать книгу Обручник. Книга вторая. Иззверец - Евгений Кулькин - Страница 59
Глава четвертая. 1904
7
ОглавлениеКогда что-либо впервые, тогда былое не в счет.
Коба делит свою жизнь на «до» и «после».
А между ними самое главное – побег.
Первый в жизни побег.
И не от ревнивой жены или любовницы, он строгой власти, которая определила тебе какое-то время провести сугубо замкнутый образ жизни, рассчитанный на то, что именно во время него придет смирение, а то и раскаяние.
На побег Коба был настроен сразу, как только нога его ступила на землю Новой Уды – уезда Иркутской губернии.
И тут его обуяли летучие рифмы:
Ну до чего же поган
Местный Балаган.
Так было намекнуто на уезд.
А на Уду еще конкретнее:
Кто – ни туды, ни сюды,
Только тот не убежит из Уды.
Нет, жизнь там была благоустроена по всем правилам ссыльного быта. И события происходили разные и всякие.
А потом было – вот случается же такое! – разочарование от успеха.
Побег оказался настолько элементарным, как встреча нового, девятьсот четвертого года.
Но впереди предстояло еще более непонятное существование, которое на языке тех, кто его влечет и тех, кто его пытается пресечь, называется нелегальным.
Именно на этом самом положении в конце января он и оказывается в Тифлисе.
Три ступеньки вверх,
Пять – вниз.
Вот что такое Тифлис.
Так когда-то сказал о Тифлисе, Бог ему навстречу с колом, Дмитрий Донской, Диман, как он любил себя звать.
Тогда же, помнится, он написал:
В печаль уйду,
В тоску удвинусь,
Раскаюсь в том, в чем Бог живет
И вдруг пойму, что плюс и минус
Нам менструацию дает.
И ей свои мы флаги метим,
Кичимся в праведном бою,
Пока однажды не заметим,
Что сводим всю борьбу к нулю.
Кощунственное стихотворение.
Но чем-то, – черт возьми! – симпатичное.
По всем статьям разочаровал его Дмитрий Донской.
А вот из памяти все же не идет.
Держится в ней, как тарантул, вставший врастопырку.
Какую-то роль он в жизни Кобы сыграл.
Даже в чем-то пагубную, но все же роль.
Тифлис дышал зимней свежестью.
Тая в себе намек, что где-то совсем близко стоит полновластная русская зима.
Без грузинского акцента.
Бережно прошелся по старым адресам.
Приняли, но без радушия.
Нужно было находить новое какое-то убежище.
Нынче у него на эту тему встреча с Левой Розенфельдом.
А вот и он сам.
В меру нервен.
Чуть больше основателен.
– Особого комфорта не обещаю, – говорит Розенфельд. – Однако люди надежные и, главное, ушибленные нашей идеей.
Ну что ж, циничность не последняя черта его характера.
С неба срываются снежинки.
Редкие, как милостыня на глухом перекрестке.
– Страшно было бежать? – интересуется.
– Да по всякому, – решил не распространятся на эту тему Коба.
Кто его знает, как дальше жизнь повернет, может, доблесть превратится в фарс, а фарс, наоборот, в доблесть.
Эта мысль, вообщем-то, не его.
Ее когда-то озвучил Мардас.
Как розы среди зимы,
Тепличны сделались мы.
Эти строки из песни, которые учитель любил выкартавливать в минуты легкого подпития.
«Нужно съездить к матери», – думает Коба и продолжает шагать рядом с сосредоточенным Розенфельдом.
Кто-то ему сказал, что революционер по чувствам должен быть русским, но разуму кем угодно, а по внешности иудеем.
И вот сейчас с одним из таких гибридов он идет.
Пока что в неведомость.
Но по адресу.
Хозяин – раболепен.
Значит, в самом деле ушиблен идеей.
По фамилии более чем не грузин – Морочков.
Руки выдают подозрительность.
Пальцы не находят себе применения.
А – по слову – сдержан.
Это как раз то, что нужно.
Болтуны, как уже заметил Коба, более чем прозаичны.
Один даже признался:
– Заарканю тайну душой, и она в ней как пойманная рыба бьется. Так и норовит на волю вырваться. И тогда начинаешь разными аллегориями сыпать. А то и просто-напросто – и без оных – проговоришься.
Вечер Коба проводит, однако, в одиночестве.
Надо остыть от того, что полошит душу.
Конечно же, от подозрительности.
Не думал, что она скопилась в нем в таком количестве.
И на водку налегал,
Нелегал.
Эту – полупритчу – слышал он в каком-то кабаке.
Там – разгул безмнения.
Еще по приезде почти столкнулся с начальником тюрьмы.
То ли сделал он вид, что не узнал Кобу, то ли в самом деле не думал его тут повстречать. Хотя – по документам – наверняка он значился во Всероссийском розыске.
Опять в душе заворочались стихи.
На этот раз неведомо чьи:
Начинается в Сибири
Смысл, какой легко понять,
Всем, кто раз, два, три, четыре,
Смело превращает в пять.
Арифметику расчета
Знает каждый идиот,
Что на плаце эшафота
Время больше, чем идет.
Время мчится и искрится
Православною слезой,
Чтоб однажды оступиться
Под лихой командой: «Стой!»
И покатится покато,
Бесшабашна и легка,
Чем-то пагубным богата
Безнадежная башка.
Стихи едят сознание и подмывают самого взяться за перо.
Что-то такое шутливое выдав:
Не в Астрахань мой путь,
Не в Элисту.
Пробегусь лишь рифмами
По листу.
И лист рядом.
И рифмы под богом.
Но это все несерьезно.
Не затем он бежал из ссылки, чтобы заниматься всякой ерундой.
Хотя тот же Розенфельд сказал:
– Интеллектуально мы слабы.
Даже дремучи.
Потому работы непочатый край.
И вот ею-то и надлежит заниматься Кобе.
