Читать книгу Обручник. Книга третья. Изгой - Евгений Кулькин - Страница 13

– У счастья есть предисловие, но почти никогда не бывает того, в литературе называется развязкой.

Сталин слушает Бухарина и отлично понимает, что сказать он собирался нечто другое. Чтобы завершить послесловие вчерашнего дня, обернувшегося, хоть и предсказуемым, но неожиданным финалом.

После смерти Ленина прошел год.

Это было время некой бесконкретности.

Оно текло лавинообразно, без пауз, без акцентов на что-то неожиданное и, значит, экстремальное.

Страна, как многим казалось, падала в хаос.

И не было ничего удивительного, что амбиции, как главные показатели будущих разногласий, заиграли с новой силой.

Они захватывали все новые и новые позиции.

От них даже стали страдать те, кто их сроду не имел.

И поджигало всех единственное – отсутствие капитана на мостике корабля.

Формально штурвал был в руках Сталина.

Но рядом находились те, кто заведовал лоцией, держал ключ от кингстонгов и, естественно, руководил матросами.

И вот эти все, или почти все, призванные сделать плаванье безопасным, делали все возможное, чтобы корабль не миновал коварных отмелей и гиблых скал.

И Сталин не стал ждать, когда нужно будет играть аварийную тревогу по случаю пробоины или посадки на мель, а объявил «большой сбор», коим явились Пленум ЦК и заседание Центральной контрольной комиссии.

Разговор был жестокий.

Нет, все же на полтона надо снизить, – жесткий.

Хотя первое подходило больше.

И в результате того, что произошло, совершилось главное – Троцкий был смещен с поста военного наркома.

Те, кто орали о его незаменимости, тут же заткнулись, когда возникла кандидатура Михаила Васильевича Фрунзе – героя Перекопа и многих других сражений и походов.

Свою отставку Троцкий принял с мефистофельской усмешкой.

И именно она более всего и злила Сталина.

Он мог бы понять того, кто хоть в малых чинах, но прибывал в армии, хотя бы знал, что это такое. Троцкий же всю Гражданскую был опереточным военным начальником. И многие тысячи вдов и детей обязаны ему своим сиротством.

Сталин понимает, что негоже спрашивать у гостя, зачем он посетил не очень чтимый им дом.

И вместе с тем ему хотелось узнать, почему идет почти поголовное зверство вчерашних его единомышленников.

Что им еще надо?

От власти, которую он им пытается передать, они отказались.

Обрести взаимопонимание, к которому он призывал, тоже не хотели.

Так что им, собственно, нужно?

– Жаль Есенина, – сказал Бухарин.

– А он что, умер? – спросил Сталин.

– Нет, спивается.

Сталин раскурил трубку.

– А это тебе на память, – произнес Бухарин, протягивая Сталину толстую неуклюжую ручку.

На кончике ее пера, заметил Сталин, была похожая на запятую заусеница.

– А почему она такая уродливая? – спросил он. – Чтобы одни гадости писала?

– Нет, – ответил Бухарин. – Это так называемая иероглифная ручка.

Сталин повертел ручку в руках.

– Ну что ж, – пошутил он, – будем подписывать ею смертный приговор нашим врагам.

Бухарин дернулся.

Его психика была накалена, и такие шутки ее еще больше будоражили.

И видимо, чтобы снять вот это напряжение, он сказал:

– А один стихотворец вот какие строки написал подобной ручкой.

Сталин пустил клуб дыма, который – на мгновенье – застлал лицо Бухарина.

– Ну, читай, – сказал.

И тот начал:

Сталин хмыкнул.

Потом поднялся, сходил к конторке, взял там чистый лист бумаги и, вернувшись на место, размашисто расписался на нем той самой ручкой, которую только что подарил ему Бухарин.

– На, – протянул он лист Николаю Ивановичу.

– Зачем? – спросил Бухарин.

– На память, – ответил Сталин и добавил: – Когда захочешь меня оклеветать, то можешь перед подписью нацарапать чего хочешь.

И не очень тактично заключил:

– Ведь не откажусь.