Читать книгу Обручник. Книга третья. Изгой - Евгений Кулькин - Страница 20

Троцкий впервые это услышал от человека не только далекого от политики, но и от понимания того, как устроен мир.

Этот невзрачный человечек неожиданно изрек:

– Компания единомышленников – это своеобразный ритуальный центр, где должны править тайные законы, позволяющие одолеть время.

Лев Давыдович, помнится, даже всхохотнул по поводу этого утверждения.

А когда прокрутил его в сознании, то бросился искать этого человека.

Но его, как бездарно пишут в плохих сказках, и след простыл.

Хотя след-то как раз остался.

И по нему теперь идти до тех пор, пока до конца не поймется, что истину часто изрекают и те, от кого ее усердно ждут.

Но главное, конечно, что ту самую фразу Троцкий прииначил к своей компании.

В ней были все признаки, о которых велась речь в той самой фразе, кроме тайны, на которую так сладко падало неведомое упование.

И есть ли она, компания?

Может, это просто группа.

Не очень многочисленная, но по качеству явно превосходящая все иные.

Сейчас их называют «ленинцами».

Многие считают, что они не простые ленинцы, а вдобавок еще и «мудрые».

И вот тут, видимо, кроется тот самый недочет в оценке, который, как всегда, присутствует для обозначения двоякости.

Сперва их сравнивали с звеньями цепи, на которую посадили священную корову: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков.

И этой «священной коровой», считали откровенные враги и тайные недоброжелатели, был Владимир Ильич Ленин.

А когда сперва «коровы», а потом и «святости», которую она олицетворяла, не стало, ошейник примерили к «бешеному волку».

Троцкий не может конкретно сказать, почему патологически ненавидит Сталина.

Ну не любил его Свердлов потому, что всю погань этого азиата испытал там, в Курейке, где они вместе коротали ссылку и где Сталин цинично плевал ему в тарелку.

Он ничем не изменился.

Только сейчас он плюет в лицо революции.

Наверно, это стоит записать, чтобы не забыть.

И заголовок статьи был бы впечатляющий: «Плевок в лицо революции».

Что еще есть в распоряжении его злобы?

Нет, точнее, их злобы.

«Чудо искусства управлять, – вот как он начнет статью, – должно выходить из инаковости понимания чести, совести и достоинства».

Как-то один ученый, он же по совместительству поползновений и художник, предложил разработать на каждого члена их компании соответствующую купюру.

Ему, Троцкому, естественно, досталось быть червонцем.

То есть, осуществлять самое высокое достоинство номинирования, ведомого только им курса.

«Пятеркой» стал Зиновьев.

«Трешницей» – Каменев.

«Рублем» – Рыков.

Когда же стало ясно, что дальнейшее исчисление в купюрах исчерпалось, ученый художник сказал:

– Ну Пятаков своего достоинства никому не уступит. Так разменяем до копейки несравненного Бухарина.

Зря сказал.

Николай Иванович шутки не понял.

– Раз мое достоинство списано в мелочь, постараюсь соответствовать этому во всех, что на меня свалятся, делах.

Это была уже угроза.

А что, в сущности, мог он продемонстрировать под тем прессом, под который попал?

Изысканное усердие?

Или ту многофигурность, которая ему всегда поразительно шла?

Даже во фразе.

Кстати, кажется, эта его байка о том, как кончил свою жизнь Эсхил.

Вроде однажды размышлял он о чем-то наиболее возвышенном, сидя под некоей знатной горой. А вившийся над его головой орел, посчитал его лысину за знатный камень и сбросил на нее двухпудовую черепаху.

А вообще, в этом что-то есть – погибнуть от черепахи.

Но мировосприятие того, что происходит сейчас и тем более рядом, у Николая Ивановича стало чуть-чуть пробуксовывать.

Появились некие русогнусные, если не утверждения, то намеки.

Видимо, вот-вот заболеет великодержавностью или чем-то в этом роде.

И вот в разгар разговора о достоинствах, кто каких стоит, и заявился некий, опять же доморощенный, поэт.

В бюрократической жизни он был обыкновенным чиновником, как о нем говорили, «по поручению особой ненадобности».

Так вот он тогда произнес стихи.

Чьи они были, никто не спросил, поскольку он тут же, без предисловия, стал их читать:

Троцкий на эти вирши глянул нейтрально.

Как на то же небо, в котором началось «благоустройство».

Зиновьев сказал:

– Что-то в этом стихотворении есть языческое. Ибо звучит оно как заклинание.

Каменеву понравилась рифма – «перестройка-попойка».

– Это соответствует нашему менталитету.

Троцкий не уточнил: общему ли, или тому, коим заражена их компания.

Рыков – прорычал:

– Опять под дых? Сколько можно?

Бухарин перечитал стихи несколько раз и вдруг разразился другими:

Эти стихи никто не комментировал.

Только Каменев спросил:

– Из есенинских сусеков, что ли?

На что Бухарин расхохотался.

На чем опознание и кончилось.

А Троцкому пришел на память еще один чудак.

Этот купюр не рисовал.

И стихов не сочинял.

Зато он бредил неким тайным орденом, который – со временем – стал бы править всем миром.

И это было по душе Льву Давыдовичу.

Тем более что та власть, вкус которой, хоть и с кровью пополам, он ощущал, считай, многие годы, теперь был разбавлен пресностью какой-то обыденности, от которой – почти после каждого прожитого дня – ломит в затылке.