Читать книгу Тень белого - Евгения Райнеш - Страница 2

Все началось с едва уловимой ноты, горьковатой и терпкой, как кожура перезревшего лимона. Я не придавала этому значения, списывая на новое средство для душа или усталость. Но внезапно изменившийся запах мужа крепчал, мутировал – сладковатый привкус авантюризма и несбывшихся надежд. Он проникал во все: простыни, полотенца, заполнял воздух в нашей тесной клетке-студии на восемнадцатом этаже «человейника». Мы жили настолько скованно, что не могли поставить второй диван, и почти все пространство занимало наше супружеское ложе, пропитанное запахом Дана.

– Ты все придумываешь, – улыбался он. – Прекрати фантазировать, я только что из душа.

Ночью, когда тяжелое, расслабленное тело мужа испускало этот парфюм безысходности особенно концентрированно, меня начинало трясти. Я ворочалась, зарывалась лицом в подушку, но он просачивался и туда, вызывая спазм в горле. Точно так же меня когда-то тошнило по утрам в первом триместре. Той беременности, что закончилась выкидышем, после которого Дан, боясь моих слез, сбежал на трехдневный корпоратив «для снятия стресса».

Не знаю, что дало сбой – его железы или мои рецепторы, но наш биологический союз был расторгнут на самом примитивном уровне. Близость больше не просто раздражала; она стала актом насилия над нервной системой. Меня буквально выворачивало наизнанку.

Я не могла бросить мужа только из-за того, что мне не нравится, как он пахнет. Проблема заключалась не в нем, а в толщине воздуха между нами, который становился все более густым, липким и невыносимым. Мне хотелось не развестись, а распахнуть окно. Огромное окно в целую стену, за которым шумело бы море. Мне нужен был Дом. Не жилплощадь, а убежище. Белый, как кость, дом у залива, с верандой, выходящей на пустынный пляж, где единственным звуком будет шум прибоя, а единственными запахами – йодистая свежесть бриза и жар раскаленного на солнце песка.

Идея превратилась в навязчивость, а навязчивость – в смысл существования. Я стала откладывать каждую лишнюю кредитку, отказывая себе во всем, даже в кофе, который любила безумно. С болезненной маниакальностью наблюдала, как цифры на счете медленно, но верно растут. Но до заветной суммы было как до Луны.

Мысль о насильственной нейтрализации запаха появилась не сразу. Сначала были просто мечты. Потом – навязчивые поиски в закрытых сетях, на тех форумах, где анонимность ценится выше денег. Там подобные вещи называли «невидимым скальпелем» или «тонкой настройкой». Речь шла не о какой-то полной пересборке – боже упаси! – а о коррекции. Я просто хотела немного изменить запах Дана, который в последние месяцы стал уже воплощением всего, что меня в нем раздражало. Это была та самая серая зона: официально вмешательство в микрофлору человека каралось законом, но на практике его предлагали те же «эстетики», что ставили генномодифицированные биокультуры для омоложения. Популярная, почти косметическая процедура для тех, кто мог заплатить и знал, к кому обратиться.

Практичным и относительно безопасным решением казались наноботы. Те самые миленькие голубые флакончики с маркировкой «NanoCare-9» из ближайшей аптеки. Игрушки для взрослых, озабоченных своим здоровьем, которые чистят сосуды и следят за уровнем сахара. По рецепту, конечно, но мне достать рецепт не составило бы никакого труда.

Я потратила неделю, изучая техническую документацию. Да, это было несложно – найти нужные моды в даркнете, перенастроить роение наноботов, чтобы они точечно отредактировали работу его апокриновых желез. Но именно тогда я наткнулась на предупреждения в закрытых чатах о системе «Крон» в каждом наноботе, встроенном страховочном механизме. Любое несанкционированное изменение протокола, и они не просто перестают работать, а посылают сигнал бедствия, квантовый триггер, который нельзя заглушить. Медицинский надзор получил бы уведомление в течение часа. А за попытку биохакерства с целью воздействия на другого человека дают пожизненное. Наноботы были идеальной ловушкой, притворяющейся решением.

И именно в это время, когда чаша моего отчаяния переполнилась, а все пути – и честные, и кривые – оказались перекрыты, случилось нечто, что навсегда изменило нашу с Даном жизнь. Вернее, мою жизнь, и его… Скажем мягко: не существование.

Ник Палыч, руководитель нашей научной группы, сумел создать фемторазмерную бактерию. Даже не бактерию в привычном смысле, а скорее призрак. Это была не молекула, а ее эхо, не вещество, а идея вещества, тень. Если нанороботов можно обнаружить по квантовым помехам, микроскопическому нагреву или специфическому электромагнитному шуму, то фемтоагенты были настолько малы, что проходили сквозь клеточные мембраны, как свет сквозь стекло, не оставляя следа.

Их гениальность заключалась в изящной простоте принципа «одна команда – одно необратимое действие». Они могли заставить клетку исполнять чужую генетическую программу, исправлять ошибку в священном тексте ДНК или же просто тихо гасить жизненные процессы, точечно и бесшумно, без малейшей возможности перезагрузки. Но подлинная сила фемтоагентов крылась в их универсальности: одну и ту же частицу можно было запрограммировать на что угодно – от производства целевых белков и коррекции генетического кода до деликатного переписывания нейронных связей. Они выполняли свою работу с ювелирной точностью, а затем бесследно растворялись в биологической вселенной тела. Ни один патологоанатом, ни один, даже самый совершенный, сканер в мире не проявил бы и намека на их присутствие.

Принцип их обнаружения не просто не разрабатывался – он не мог существовать в рамках известной физики. И величайшей тайной века было то, что Ник Палыч этого добился. Правда, произошло открытие почти случайно. Система мониторинга, настроенная на поиск известных угроз, изначально приняла фемтоагенты за артефакт – статистический шум, помеху в данных. Палыч и сам не сразу понял, что увидел. Неделю он перепроверял результаты, молча, в одиночку, боясь собственного открытия.

А потом…

Не знаю, как у кураторов из надзорного комитета хватило беспечности проигнорировать прорыв такого масштаба. Возможно, никто просто не ожидал никаких открытий от «Центра мониторинга и карантина микрофлоры» (ЦМКМ), который занимался биоремедиацией – очисткой воды и почвы. Наши спонсоры получали отчеты об эффективности штаммов-деструкторов, а не квантовых прорывов. Мы значились в ведомостях как успешный, но сугубо прикладной проект, и, вероятно, ни у кого не дошли руки всерьез вникнуть в сырые данные, которые легли в основу одного из таких отчетов.

Пока он не попался на глаза тому, кому надо.

***

Наш «Аквариум» – так мы между собой называли Центр – был стерильным сном разума. Три этажа лабораторий, запертые в слоях бронированного стекла, похожего на толщу льда. Воздух здесь вытягивали, фильтровали, озонировали до состояния идеального вакуума в миниатюре. Звуки рождались и умирали, не успев отразиться от стен, поглощенные бесшумной работой систем жизнеобеспечения. Ворчание биореакторов, шипение клапанов, щелчки датчиков – все это сливалось в монотонный гул, который для меня, старшего лаборанта с четвертым уровнем допуска, давно стал звуком привычной рутины. Я не создавала теории и не писала формулы. Моя задача была проще и важнее: обеспечивать безупречную работу этого механизма, следить за пробирками, приборами и журналами.

В тот знаменательный день, перевернувший не одну судьбу, Ник Палыч собрал нас в «чистой зоне» – его пальцы нервно барабанили по столу, оставляя отпечатки на идеально отполированной стали.

– Проект переходит на спецрежим, – он говорил тихо, будто боялся, что стены слышат. – У нас ровно сутки на приведение всех процессов в соответствие с новым регламентом. После этого лаборатория будет закрыта на тотальный аудит, а все работы – полностью переведены на парный контроль. Двойное протоколирование каждого действия. Персональная ответственность.

Ира, наша новая лаборантка, наивно спросила, что случилось. Палыч только показал на потолок, где появилась вентиляционная решетка – слишком массивная для обычного кондиционера.

– Считайте, что мы все теперь существуем в одном общем скафандре, снаружи которого вакуум, – сказал он. – Малейшая трещина – и нас всех разорвет.

Лицо Ника Палыча неестественно растянулось в улыбке.

– Но есть и хорошие новости. Мы получаем премию. Огромную.

Цифра, которую он назвал, заставила мое сердце на мгновение остановиться, а потом забиться с бешеной силой. Это была не премия, а прямой путь к тому самому белому дому с верандой, выходящей к морю.

Я увидела его случайно три месяца назад, когда меня среди ночи подняли на срочный вызов в прибрежный биоархив. Навигатор, чтобы объехать заторы, повел мой «Атлас» по старой приморской дороге. И там, на обрыве, залитый лунным светом, он и стоял. Совершенно белый, асимметричный, как сложенные крылья чайки, с огромной остекленной верандой, парившей над темными водами. Он выглядел одновременно одиноким и абсолютно самодостаточным. Я свернула на грунтовку и замерла у калитки, слушая шум прибоя где-то внизу и глядя на темные окна. В них не отражались звезды, и казалось, что дом смотрит на меня пустотой, ожидая, когда я ее заполню.

Уже в машине я проверила базу недвижимости. История дома была чистой, как его стены, а цена – запредельной. Но главное – в графе «Статус» значилось «Резерв». Он был недоступен. Я все равно сохранила его в закладках и иногда открывала, просто чтобы посмотреть, как солнечные зайчики скользят по белым стенам на новых фотографиях. Это было моей тихой, безнадежной манией. Ритуалом самоистязания, сладким ядом, который я смаковала по капле, чтобы помнить: есть и другой мир.

И вот, получив премию, первое, что я сделала, – снова проверила его статус. Сердце ушло в пятки от свершившегося чуда. Или судьбы, как знать: резерв был снят. Дом встал в продажи. Агент, с которым я тут же связалась, только подтвердил мои худшие опасения: «Уникальный объект, госпожа Кара. Спрос бешеный. Уже две предварительные заявки. Если хотите, вам нужно принять решение до конца дня. Завтра будет поздно».

Я уже щурилась от соленого ветра на коже, слышала крики чаек. Ладони сжались, чувствуя гладкую прохладу перил той самой веранды. Впервые за многие месяцы во мне расцвела хрупкая, но настоящая надежда. Премии хватало на базовый взнос, и еще оставалось на несколько месяцев выплат.

Мы договорились с агентом о встрече на завтра. Всю ночь я ворочалась, строя планы, представляя, как расставлю мебель, как буду пить кофе, глядя на залив.

Утром, за час до выхода, я зашла в банковское приложение, чтобы просто еще раз полюбоваться цифрами. И обомлела.

На экране мигал ноль.

Абсолютный, круглый, насмешливый ноль на семейном счете. Том самом, с прозрачной историей операций, который наша прогрессивная система навязывала всем «ячейкам общества» для укрепления доверия.

Мир сузился до размеров экрана. Я тыкала в него дрожащим пальцем, перезагружала приложение, вводила пароль снова и вновь. Все было тщетно. Банковская система не ошибается. В зеркале прихожей я увидела себя – бледную, с поджатыми губами. И вдруг осознала: это выражение я сотни раз замечала на лице своей матери, когда отец снова «вкладывался в перспективный проект». Цикл повторялся, как дурной сон. Но я-то думала, что вырвалась.

И тут в прихожей послышался щелчок замка.

– Карина! Ты не поверишь! – Дан влетел в квартиру, сияя, как ребенок, нашедший погремушку. Его запах – тот самый, проклятый, смесь пота, глупой радости и беспечности – ударил, словно пощечина. – Это же судьба! Такой шанс выпадает раз в жизни!

Мне не нужны были его объяснения. Наверняка он купил какую-то фигню. Участок на Церере в далекой галактике, куда никто никогда не долетит. Корм для приюта бездомных кошек на двести лет вперед. Акции в разведку ценных металлов на приближающемся астероиде. Он всегда покупал какую-нибудь фигню.

Его слова были пустым гулом. Я не слышала их, а видела только его довольное, раскрасневшееся лицо. Он спустил все наши деньги, все мои надежды, все мое спасение на очередную «фигню» и был счастлив.

В этот момент что-то во мне щелкнуло. Окончательно и бесповоротно. Трещина, о которой говорил Палыч, прошла через мою душу и в нее хлынула тьма. Именно в этот момент, глядя в сияющие глаза Дана, я впервые не просто подумала, а увидела с кристальной ясностью, как чертеж, единственную логичную и технически выполнимую операцию.

Мне нужен был дом. Я любила это здание, которое уплывало из-под носа, больше, чем мужа. И оно могло теперь достаться мне единственным путем: посмертной страховкой Дана. Его запах вместе с ненавидимой мной радостью от покупки фигни просочился в поры, забродил по венам, ударил в голову.

Ты сам виноват, Дан…

Я не сказала ему ни слова. Просто вышла из комнаты. У меня появился свой проект.

«Аквариум» никогда не спал. Датчики давления, температуры и влажности мигали на панелях, как новогодние гирлянды. Где-то тихо гудели насосы, поддерживая в биореакторах стерильную среду, пригодную для культивирования человеческих клеток.

Я прошла через шлюз, принимая привычный ультрафиолетовый ожог, который за три года работы так и не перестал ощущаться как легкое пощипывание. Голубоватый свет чистых зон заставил меня прищуриться. На несколько секунд мир растворился в ослепительной белизне, а затем проступили знакомые очертания. Все сверкало, как хирургический инструмент после дезинфекции. Даже воздух отдавал легкой озоновой горечью, словно его откачали откуда-то из высоких слоев атмосферы.

Я посмотрела на холодильник с пробирками, на слот F-7741. У меня оставалось несколько часов до момента, когда этот наш «скафандр» запечатают наглухо.

Пробирка из матового кварца, притаившаяся в третьем слоте холодильника, была не больше ампулы дорогих и редких духов. Ее холод, пронзивший стерильную перчатку, обжег пальцы безжизненной пустотой, вывернутой наизнанку. Внутри мерцала не просто субстанция – в самой ее глубине пульсировал собственный, рожденный ею свет. Это было лишь защитное облачение – биодеградируемая нанооболочка, кокон для нестабильного ядра.

Если поймать угол, взгляду открывалось гипнотическое зрелище: мириады частиц в незримом танце слагались в мандалы, то ли повторяющие изгиб двойной спирали, то ли копирующие чертеж неизвестного процессора. Узор жил лишь мгновение, чтобы тут же рассыпаться и начать сначала. Это был код, ожидавший своего часа, и стоило ему попасть в цельную биологическую среду, как его красивая, видимая оболочка растворялась, выпуская на волю незримого и бесследного исполнителя.

– Карина? – голос начальника донесся из-за стекла.

Я не вздрогнула. Медленно повернулась, спрятав руку с пробиркой за спину. Ник Палыч стоял у крио-установки, его лицо освещали мерцающие голограммы с планшета. Он выглядел усталым, обычно ясные глаза были мутными.

– Перепроверяю pH последней серии, – сказала я, и голос прозвучал чужим, но ровным. – Есть небольшой сдвиг.

– Опять? – он провел рукой по лицу. – Черт, надо менять буфер. Не видела мой кофе?

Его пальцы нервно перебирали невидимые клавиши. Странно – обычно Ник Палыч не был таким рассеянным.

– В конференц-зале, на подоконнике, – соврала я.

На самом деле стакан стоял за ноутбуком, но мне нужно было, чтобы он ушел.

Когда его шаги затихли, я разжала пальцы. На столе рядом лежал лабораторный журнал. Последняя запись была помечена красным: «F-7741: тест №47. Стабильность 99,8%. Ожидание санкции на этап 6 (in vivo)».

In vivo. На живом организме. Я судорожно сглотнула: у меня как раз был такой.

За стеклом чистой зоны Палыч что-то горячо обсуждал по телефону. Его лицо было напряженным.

Я вышла через проходную, как и обычно. Датчики-охранники не смогли обнаружить фемто. Перед ними был организм, состоящий из тех же фрагментов и частиц, которые заходили сюда утром. Датчики настроены на проверку мельчайших атомов (однажды они задержали лаборанта, у которого во время рабочего дня вскочил огромный фурункул), но фемто… Я же говорила, что никто и ничто в мире еще не может их определить.

На улице накрапывал мелкий дождь, но я все равно шла медленно, чувствуя, как эхо шагов фонит внутри меня. Все вокруг казалось слишком живым и громким – огни, капли, даже лица прохожих. А я была стеклянной и несла себя осторожно, чтобы не разбиться.

Дома все было прежним. Та же тесная комната, та же крошечная кухня, где пахло остывшим маслом. Я положила пробирку на стол, как будто на алтарь. Свет лампы сделал жидкость внутри похожей на застывшее зеркало; в этом отражении мое лицо выглядело таким же бледным, как и всегда, когда я принимала решения. Включила кофе-машину, потом выключила; движения были какими-то ритуальными. Мучили ли меня сомнения? Нет. Ощущала ли я что-то? Не думаю. В голове просто протянулась понятная стрелка графика: смерть Дана – его страховка – белый дом.

Телефон молчал. Часы тикали. За стеной кто-то усмехнулся.

Дан пришел поздно: быстро поцеловал меня в щеку, не замечая, что я уже не отвечаю на его сигналы. У него теперь было «дело», которое обещало вытянуть нас из бетонной коробки в какую-то цифровую вечность или в космос.

Во сне Дан дышал ровно. Я стояла в темноте над кроватью и держала в руках шприц. Пластик был холодным, жидкость внутри – абсолютно прозрачной, невесомой. Смерть, которую нельзя увидеть. Я нашла синюю пульсирующую вену на сгибе локтя Дана.

И в этот миг его веки дрогнули. Сонное сознание пробилось сквозь морок. Его глаза, затуманенные, не понимающие, встретились с моими. Они увидели шприц. Увидели меня.

– Что?! – это были последние слова Дана.

Он не умер сразу, просто смотрел на меня широко раскрытыми глазами, в которых застыл немой вопрос. Потом его взгляд помутнел, словно кто-то подул на стекло. Дан снова закрыл глаза, вздохнул и затих. Выражение лица стало спокойным, почти умиротворенным.

Внезапная смерть во сне у молодых мужчин – бич нашего времени. Остановка абсолютно здорового сердца, которую не могут предотвратить никакие современные технологии. Нанороботы – хорошие диагносты, но не справляются с тем, что случается внезапно и непредсказуемо. И они не оживляют уже неживое.