Читать книгу Тень белого - Евгения Райнеш - Страница 8

Офис адвоката Элиаса Ворона напоминал не место для консультаций, а стерильный операционный блок, что сразу мне понравилось. Ни пыльной папки, ни томов в кожаном переплете. Лишь гигантские флоп-дисплеи на безупречно белых стенах и единственное живое растение – молочай тирукалли, ядовитый и угловатый, как и сам хозяин кабинета.

Ворон был специалистом по «спорам с биологическими субъектами», как оказалось, так на юридическом жаргоне называли тяжбы с андроидами. Пожилой мужчина с лицом, изрезанным морщинами-строками утраченного кода, смотрел на меня безразличными глазами, пока я, спотыкаясь и задыхаясь, излагала суть дела. Я опустила лишь способ смерти оригинала. Свой маленький, идеальный грех.

– Документы, – произнес он голосом, похожим на скрип ржавой двери. Не просьба, не требование. Констатация.

Я передала ему папку с соглашением от «ИТД», страховым полисом и дополнением от менеджера Виктора о предстоящей эмансипации Дана. Ворон пробежался по текстам, его пальцы порхали над сенсорной панелью, выдергивая из всемирной сети прецеденты, поправки, лазейки.

Минуту, другую, третью в кабинете стояла тишина, нарушаемая лишь едва слышным гудением серверов. Потом он откинулся в кресле.

– Вы в ловушке, миссис Залесская, – констатировал он. – Идеальной, надо сказать. Поздравляю.

В его устах это прозвучало не как сарказм, а как профессиональная оценка.

– Пункт 7.4 «Соглашения о цифровом наследии», который вы подписали, получая реплику, – он вывел параграф на экран, – гласит, что в случае признания андроида-репликанта полноценной личностью с непрерывной цепью памяти, все имущественные права оригинала переходят к нему. Вы подписали это, миссис Залесская. Своей рукой.

– Но я не знала! Я была в шоке, я не читала! – вырвалось у меня, что тут же заставило почувствовать себя идиоткой.

– Незнание, увы, не отменяет юридической силы. Особенно когда речь идет о договоре с «ИТД». Их юристы пишут тексты, которые можно читать как детектив, раскрывающийся только в последней главе. А вы прочли предисловие и поставили свою подпись.

Он сделал паузу, давая мне прочувствовать всю глубину пропасти.

– Ваш единственный шанс – оспорить саму «личность» репликанта. Доказать, что его цепь памяти не является непрерывной, что в его базе есть лакуны, необъяснимые противоречия. Или… – он посмотрел на меня так, будто видел сквозь кожу, мышцы, прямо в клубящуюся тьму внутри, – выявить, что создание этой реплики было актом мошенничества со стороны оригинала. Например, если бы вы могли убедить комиссию, что господин Залесский знал о своем скором уходе и сознательно пошел на это, чтобы получить страховую сумму. У вас есть такие доказательства?

Мое сердце упало куда-то в район желудка. Он знал? Но это невозможно.

– Нет, – тихо сказала я. – Дан всегда тратил деньги на странные вещи. Это была просто его очередная причуда.

– Тогда у нас остается только первый вариант. Искать изъяны в его памяти, в поведении. Зафиксировать их и подать ходатайство о проведении психотехнической экспертизы до даты его эмансипации. Исходя из моей интуиции, думаю, у вас есть чуть меньше трех недель.

Три недели. Чтобы найти брешь в совершенной копии человека, которого я уничтожила. В голове крутился главный, невысказанный вопрос, и я не могла спросить прямо, но должна была подобраться как можно ближе.

– А если… если он будет лгать? – осторожно начала я, впиваясь взглядом в неподвижное лицо Ворона. – Предъявлять претензии, которые… которые никогда не имели места? Воспоминания, которых не было? Насколько суд будет доверять его… субъективному восприятию?

– Память – ненадежный свидетель даже у людей, – произнес Ворон. – А у репликантов… это и вовсе смоделированная реконструкция. Суд относится к таким показаниям с крайним скепсисом. Если… – он сделал многозначительную паузу, – если не будет найдено объективных доказательств, их подтверждающих. Запись с камер, переписка, показания свидетелей под присягой. Без этого его слова – всего лишь слова.

Ворон меня успокоил. Записи с камер? Переписка? Свидетели? Этого всего не было и не могло быть. У закона нет на меня управы.

– И если я не успею за три недели?

Ворон развел руками. Его молочай тирукалли покачивал ядовитыми ветвями в такт этому жесту.

– Тогда андроид Дан Залесский станет полноправным совладельцем вашего дома и счета.

Я чувствовала, как земля уходит из-под ног.

– Господин Ворон, – тщательно подбирала слова. – Ваш совет бесценен, в смысле, не для моей кредитки, конечно. Но я не специалист в… технических вопросах. Вы не порекомендуете кого-то, кто мог бы помочь со сбором информации? Независимого эксперта.

Ворон смотрел на меня несколько секунд, его лицо было бесстрастной маской.

– Миссис Залесская, – произнес он наконец скрипом форточки в заброшенном доме. – Я не могу официально рекомендовать лиц, чья деятельность находится в серой правовой зоне. – Он сделал театральную паузу, его пальцы сложились домиком. – Но как частное лицо, вы, разумеется, можете нанимать любых консультантов по своему усмотрению. Рынок… разнообразен.

Я посмотрела на него в упор.

– Боитесь сами испачкаться?

Он кивнул:

– В наше время чистота – залог успешной карьеры.

И я его понимала.

– А часто ли к вам обращаются с такими случаями? – спросила уже на пороге.

– Честно сказать, такой как у вас, впервые, – он не удивился вопросу. – Обычный поток – это авторское право на творчество, созданное ИИ, или изматывающие трудовые конфликты. В прошлом месяце, к примеру, я вел дело андроида-баристы, который подал жалобу на владельца кофейни за «систематическое унижение» – тот называл его «болванчиком». Сами владельцы обращаются в суд, рассматривая репликанта как неудачную или спорную инвестицию. Например: женщина купила андроида для помощи в уходе за пожилыми родителями. Хотя в рекламе обещали «чуткого помощника», в договоре были прописаны только технические функции: выполнение поручений, напоминания, мониторинг здоровья. Она подала в суд, заявив, что он «не проявляет должной эмпатии», то есть реагирует на просьбы формально. Суд отклонил иск: функционал устройства соответствовал договору, а «эмпатия» не была прописана как обязательная характеристика.

Я вышла из офиса, и яркий солнечный свет показался мне насмешкой. Мир потерял все цвета, кроме двух: ослепительной белизны моего дома-крепости и непроглядной черноты будущего, что поджидало меня внутри.

На гигантском билборде, залившем полнеба, транслировали экстренный выпуск: кадры с «Термо-кольца», комплекса в открытом море. Вспышки аварийных огней, фигурки в защитных костюмах, спешащие к спасательным капсулам. Диктор говорил о «штатной ситуации», но полосы бегущего текста внизу кричали иное: «ЭВАКУАЦИЯ 4-ГО СЕКТОРА», «ВЫБРОС ПАРА – КОНТРОЛИРУЕМЫЙ», «ПОСТАВКИ ГЕЛИЯ-3 ДЛЯ СЕТЕВЫХ РЕАКТОРОВ ПРИОСТАНОВЛЕНЫ».

Я застыла, вглядываясь в мерцающие строки. «Сетевые реакторы»… На секунду в груди кольнуло – пустяковое, почти физическое ощущение, будто в лицо дохнул холодом оттуда, где люди сейчас бежали к шлюзам. Какая-то глупая, ненужная дрожь, и все же – дрожь. Я почти видела эти города-плато на севере, где может потухнуть свет, встанут очистные, замрет жизнь…

Видение накрыло раздражением: зачем мне это знать? Зачем они показывают то, что где-то далеко и совершенно меня не касается? Это так бесит.

Новости сменились рекламой курорта. Экран мигнул – и вокруг замерцали голограммы пальм, разноцветные купола, бассейны с искусственными приливами. Мини-дрон пронес бокал с искрящейся жидкостью, его огоньки отражались в стекле купола, создавая крошечный калейдоскоп прямо перед моим лицом. Кадры рекламы мелькали короткими, резкими вспышками, словно игра света и звука, и я ловила их одну за другой: переливы воды, мягкое мерцание голограмм, легкое скольжение дронов над бассейнами. Все было построено для мгновенной радости глаз, и я позволила себе забыться, погрузившись только в свет, движение и звук.

И вдруг, среди этих голограмм и бассейнов, меня пронзило воспоминанием. Память среагировала на какой-то непонятный раздражитель и выдала нечто из своих глубоких недр. Мы с Даном когда-то давно сидели в подобном баре, и я, чтобы позлить его, заказала коктейль «Убийца в спальне» – розовый, сладкий и отвратительный. Дан, который обычно воротил нос от таких вещей, неожиданно улыбнулся:

– Пускай будет в спальне. Почему нет?

Я списала все на его непритязательное чувство юмора, но сейчас эта фраза, всплывая в памяти, приобретала иной, зловещий окрас. Мысль была примитивна и остра, как бритва – «опаска». А вдруг он заказал реплику не «просто так»? Что, если Дан знал, каким образом события развернутся дальше? И его слова были вовсе не неудачной шуткой, а случайно вырвавшимся намеком?

Но как он мог предвидеть? Если я сама еще за несколько часов до убийства не подозревала, что пойду на это?

Возможно, его смерть была не моей личной победой, а частью какого-то его собственного, более сложного плана, в котором я была всего лишь пешкой. И реплика – не случайность, а запланированный финал.

Реклама погасла. Я стояла, не видя ничего вокруг. Внезапно поняла, что мне нужно получить ответ не только на «Как доказать, что он – не он?», а, возможно, и на вопрос: «Почему Дан позволил себя убить?».

Мысль ударила с такой силой, что я физически пошатнулась. Зрение расплылось, звуки улицы превратились в гул. Я наблюдала за собой словно со стороны: ошарашенная дама в белом блейзере с архитектурными плечами и узкой юбке стоит на тротуаре, испытывая острую, животную потребность сбежать. Куда идет женщина, у которой внезапно перевернулся мир? Туда, где ничего нет.

Я уже шла быстрым, неровным шагом к сияющему нефритовому фасаду одного из самых анонимных и дорогих заведений в городе. К «Келлии». К тишине.

Роскошный вестибюль встречал не звуками музыки, а безмолвием, настолько плотным, что им можно было подавиться. Стены, пульсирующие мягким светом, поглощали любой шум. Меня проводила до личного бокса консультант-андроид, чьи движения были настолько плавными, что казались нереальными даже на фоне общей неестественности этого места.

«Келлия» была заповедником для тех, кто мог заплатить за отсутствие всего: света, звука, гравитации и воспоминаний.

Личный бокс оказался стерильным кубом, в центре которого стояла капсула, напоминающая гигантскую каплю молочно-белого полимера. Дверь бесшумно отъехала, обнажив внутренность, заполненную густой, непрозрачной жидкостью.

– Стандартный сеанс включает сенсорный ноль, – голос андроида был шепотом, вкрадчивым, как поглаживание. – По вашему профилю стресса мы можем добавить опцию «Куратор воспоминаний». Система подберет и усилит нейтральные, ресурсные образы из вашей памяти.

– Нет, – резко сказала я. – Только ноль.

Я сбросила одежду и погрузилась в жидкость. Она была нежной и обволакивающей, как плотное масло. Солевой раствор сам вытолкнул мое тело на поверхность, лишив его веса. Дверь закрылась, и мир прекратил свое существование.

Наступила Абсолютная Тишина – исконное, физическое отсутствие звука. Давление на барабанные перепонки, густой мрак, в котором глазам не за что зацепиться. Я парила в безвременье, в предначальном хаосе, где не было ни Сомса, ни Дана, ни Ворона.

Стала просто биением сердца и почти обрела покой, когда система дала сбой. Сначала это был едва уловимый звук, вкрадчивый, как шипение газированного напитка, который кто-то наливает в стакан. Память ударила в висок, точная и безжалостная. Дан всегда открывал банку с какой-то сладкой гадостью с тем же настойчивым, раздражающим шипением.

Я зажмурилась, пытаясь отогнать образ. Но «Келлия», уловив мое биосопротивление, восприняла его как запрос на углубление сеанса. Тишину разрезал новый звук – нежный, почти ласковый скрежет. Вжик-вжик, лезвие бритвы по щетине. Утро. Дан в ванной. Этот звук я ненавидела пуще всего, он будил меня каждый божий день.

– Нет, – прошептала я и забилась в жидкости, пытаясь найти выход, ручку, кнопку.

Но в полной темноте и невесомости не было ни верха, ни низа. Что-то, не имеющее названия, меня поймало – и не в капсуле, а в собственной голове, которая превратилась в эхо-камеру, где бесконечно проигрывались самые ненавистные звуки моего прошлого.

Скрежет. Шипение. И новое – настойчивый, методичный стук каблуков по мраморному полу. Приближающиеся шаги.

Дверь бесшумно отъехала. Свет резанул по глазам. Меня вытащили из капсулы, дрожащую, мокрую и побежденную. Я искала тишины, но нашла лишь доказательство одной простой истины: от себя не убежишь. Даже за огромные деньги. Особенно за огромные деньги.

Мокро… Так мокро…

Дождь застал нас врасплох на смотровой площадке старого университетского корпуса. Он обрушился на город внезапно, с яростью, немыслимой в наше время контролируемой погоды. Вода лилась сплошной стеной, с грохотом разбиваясь о бетон и смывая с мира слой задержавшейся пыли.

Мы стояли под узким козырьком, прижавшись спинами к промозглой стене. Я дрожала от холода, тонкое платье мгновенно промокло насквозь. Дан сбросил свой пиджак – небрежно, как сбрасывают что-то ненужное, – и накинул мне на плечи. Ткань была теплой от его тела и пахла не лабораторией, не озоном, а им. Смесью свежего пота, мыла с каким-то древесным ароматом и чего-то неуловимого, просто… Даном.

– Этого не должно было быть, – сказала я, глядя на водопад, скрывающий очертания города. Имела в виду грозу.

– Все самое интересное в жизни происходит помимо «должно быть», – парировал он. Его голос был низким, чуть хриплым, и в нем слышалось веселое возбуждение.

Он повернулся ко мне, заслонив от ветра. Пространство под козырьком стало крошечным, интимным. Капли дождя залетали под навес, застревали в ресницах Дана, и он смешно моргал, пытаясь стряхнуть их.

– Ты вся мокрая, – констатировал он, и в его глазах плясали чертики.

– Спасибо, Кэп, – я фыркнула, но голос дрогнул. Не от холода.

Он не сказал больше ни слова, а просто провел пальцем по моей щеке вслед за каплей дождя. Его прикосновение было шершавым, живым. Оно оставило на коже огненный след. Воздух трещал от статики, и я не знала, это искрит гроза или мы.

Потом Дан впервые поцеловал меня. И это не было ни романтично, ни нежно, а похоже на хлещущий вокруг ливень – стихийно, властно и до мозга костей пронзительно. Во рту у меня остался вкус дождя, прохладного металла и чего-то дикого, непокорного. Я впилась пальцами в мокрую ткань его рубашки, чувствуя под ней жар кожи, стук сердца. Этот запах – его запах – заполнил меня, как кислород, единственный, что имело значение в мире.

Мы стояли, слившись воедино, пока гроза не утихла, оставив после себя вымытый, сияющий город и хрустальную тишину, в которой слышалось только наше прерывистое дыхание.

– Пойдем, – прошептал он, все еще не отпуская мою талию. Его губы коснулись моего виска. – Нужно найти тебе сухую одежду. И кофе. Самый горький, какой только можно.

– Я не люблю горький кофе, – возразила я, прижимаясь к нему.

– Я запомню…

Я лежала на холодном полу «Келлии», растрепанная и продрогшая, и соль из раствора для флоатинга застревала у меня в уголках губ. Служащий накрыл меня стерильным одеялом, но я продолжала дрожать, снова чувствуя тот запах, дождь, вкус поцелуя, и это было в тысячу раз больнее, чем все звуковые галлюцинации в капсуле. Вспомнить, что когда-то запах Дана был для меня не ядом, а наркотиком, а его присутствие – не тюрьмой, а свободой.

Теперь, когда не осталось ничего, кроме бездушной копии, память вдруг вернулась и вонзала в сердце самые острые осколки. Я закрыла глаза, но это не помогало. Я все еще чувствовала шершавое прикосновение его пальца на щеке.

– Госпожа? Госпожа Кара? Вы слышите?

Голос был настойчивым, но безразличным, как голос автоответчика. Я медленно сфокусировала взгляд на лице молодого человека в безупречно белом халате. Его бейдж гласил «Техник-реабилитолог. Аркад».

– Вы вышли из сеанса раньше времени. Система зафиксировала пик кортизола и тахикардию. Вы кричали, – сообщил он, сверяя показания на планшете. – Вам противопоказаны сеансы глубокого погружения. Рекомендую обратиться к вашему куратору.

– Я… Что я кричала? – мой голос был хриплым, горло саднило.

Аркад пожал плечами, его пальцы бегло скользнули по экрану.

– Стандартные вербальные эманации при гиперактивности лимбической системы. Фразы вроде «перестань», «уходи»… Был зафиксирован окрик «Чертов Дан!». Это имя вашего партнера? – Он посмотрел на меня с легким профессиональным любопытством.

Я лишь слегка кивнула, с трудом поднимаясь на подкашивающиеся ноги.

– Вам помочь? Может, вызвать кого-то?

– Нет. Нет, спасибо. Я справлюсь.

Мне нужно было выбраться отсюда. И кофе. Самый горький, какой найду. Ирония этой мысли отозвалась тупой болью в виске. Я ясно знала, что тогда он сказал:

– Полюбишь, – уверенно улыбнулся, тогда в этой улыбке была еще вся его изначальная суть – бесшабашная, раздражающая и неотразимая. – Я научу…

Но одновременно с этим сейчас в висках стучало:

«Я запомню: капля молока, две ложки сахара. Ты не любишь горький».

Он так сказал. Дан сказал именно это, а не «я научу любить самый горький»? Разве?