Читать книгу Тень белого - Евгения Райнеш - Страница 6

– Дорогая! – Дан появился на пороге, впуская в спальню сладковатый запах разогретого соуса. Он смотрел на меня с той самой поддельно-безмятежной улыбкой.

Я быстро схлопнула проекцию юридического словаря. Меня интересовало, имеет ли силу заявление андроида о преступлении и могут ли они давать свидетельские показания в суде. Выходило, что в каждом отдельном случае – по-разному. И вообще ничего конкретного за иезуитскими юридическими хитросплетениями я не нашла. Нигде ни единой строчки, которая прямо говорила бы: «Да, вы можете от него избавиться. Да, у вас есть на это право».

Его появление на пороге стало живой иллюстрацией к этому юридическому кошмару.

Шприц с остатками фемто лежал в анонимной ячейке в одном из тех хайтек-хранилищ, где доступ обеспечивается только по биометрическому ключу – скану сетчатки и отпечатку ладони. Конечно, это не та штука, которую можно выкинуть в ближайший мусорный бак. Ни паролей, ни имен: я положила шприц и пробирку в герметичный контейнер и поместила его туда. Так что прямые улики они будут искать до мартышкиного заговенья. Если только не решат допросить самого «потерпевшего». Если только реплика Дана не решит «вспомнить» последние мгновения его жизни.

Статья 14.3-б, пункт «г»: «…в случае, если показания андроида являются единственным неопровержимым доказательством, суд может принять их к сведению, при условии предоставления полного дампа памяти и заключения эксперта-кибернетика…»

И он стоял тут, улыбающийся и неопровержимый. Напоминание, что все мои поиски ответов бесполезны.

– Чего тебе? – я обернулась на безмятежное лицо андроида. – Никогда не заходи без спроса в мою спальню.

– Я и не заходил, – честно сказать, он и в самом деле не переступал порог, маячил в проеме. – Просто вспомнил, что у меня был байк. Не нашел его.

Конечно. Я не собиралась тащить в новую жизнь старую рухлядь.

– Невыносимо больно оказалось смотреть на твои вещи после… ну…. Знаешь, воспоминания и все такое.

Сейчас я даже была рада, что этот Дан, скорее всего, не слишком разбирается в оттенках голоса, так как скорбящих интонаций за месяц траура я выдала с избытком.

– Понятно.

– А кто тебе разрешал рыться в моих вещах?

– Знаешь ли, байк не та вещь, которую можно обнаружить только, если где-то рыться.

Я взяла себя в руки:

– Логично. Ладно, я его продала какому-то рыжему парню, который сильно убивался на твоих похоронах. Твой друг… Тимур, кажется…

– Артур, – покачал головой Дан. – Моего друга звали Артур. Ты будешь ужинать? Доставщик три часа назад принес рыбное суфле, оно остыло, а ты так и не ответила на мой вопрос.

– На какой?

– Разогревать ли его.

– И что ты сделал?

– Разогрел. Ты любишь рыбу? Я не помню.

– Ты никогда не брал во внимание, что я люблю. И… Ты тоже будешь ужинать? – удивилась я.

– Немного белка мне пойдет на пользу.

Ужин проходил в гулкой тишине столовой. Белые стены, стол, посуда – все это отражало холодный свет люстры, превращая пространство в стерильную витрину. Я сидела напротив своего мужа, который не был моим мужем, и пыталась заставить себя проглотить кусок. Идеально приготовленное суфле сейчас мне на вкус напоминало влажную бумагу.

Дан ел с механической точностью. Нож в его руке не шкрябал по тарелке, зубы не касались металла вилки. Настоящий Дан ел с животным аппетитом, чавкал иногда, мог уронить кусок на скатерть.

– Тебе нравится? – спросил он, прерывая тягостное молчание.

– Все прекрасно, – ответила я, отставляя тарелку. – Спасибо доставщику.

Он наклонил голову, его взгляд скользнул по моим рукам.

– Ты почти ничего не ела. Я могу заказать что-то другое?

«Я могу разобрать себя на запчасти и собрать заново в виде тостера, если это тебя порадует». Мысль пронеслась с такой ясностью, что я чуть не усмехнулась.

– Нет, спасибо. Просто не голодна.

Он отложил приборы:

– Я вспомнил кое-что сегодня. Нашу поездку на побережье на том самом байке, который ты продала Артуру. Ты нашла на песке ржавый ключ и сказала, что он от двери в параллельный мир, где вечное лето.

Мы тогда страшно поругались. Я не хотела ехать на его мерзком байке, но он так канючил, что пришлось сдаться, только чтобы больше не слышать его нытья. В конце концов, мы промокли под дождем и молчали всю обратную дорогу.

– Смутно, – сказала я, отпивая воды. – Память – штука субъективная, – я вспомнила наш сегодняшний разговор с Сомсом. – Особенно цифровая.

Дан улыбнулся.

– Возможно. Но мне очень хочется вспомнить все, что происходило с нами.

Стакан чуть не выскользнул из дрогнувших пальцев. Наверное, я слишком громко поставила его на стол. Андроид поднялся, чтобы унести тарелки.

– Кстати, я проверил систему полива сада. Кажется, ты давно не включала орошение для роз. Они могут погибнуть.

– Я пойду приму душ, – небольшое усилие, чтобы придать тону беспечную игривость, – не скучай без меня.

– Мне пойти с тобой? – спросил Дан. – В душ?

В его глазах мелькнуло что-то узнаваемое – та самая тень азарта, что появлялась в них раньше. До своей смерти он любил заниматься сексом в душе. А я терпеть не могла тесное, скользкое пространство и вечно замерзающую спину.

– Нет, нет, – быстро ответила я, чувствуя, как по щекам разливается краска. – Тебе, наверное, вредна влага. Мало ли что…

Дан пожал плечами:

– Инструкций по этому поводу нет.

– Все равно… – я отступила к коридору, увеличивая дистанцию. – Лучше поберечься.

Душевая комната встретила меня прохладной белизной. В окошко под самым потолком пробивались солнечные лучи.

Я щелкнула сенсором, и мир сузился до размеров стеклянной кабины. Сначала – тихий щелчок, затем – шипящий вздох гидравлики, и наконец – оглушительный грохот воды, обрушившейся сверху. Пар мгновенно затянул стены, создавая иллюзию уединения, безопасности. Первые струи, ледяные, заставили вздрогнуть, но почти сразу же вода стала теплеть, пока не обрела ту самую, обволакивающую, утробную температуру. Я подставила лицо потоку, и он опрокинулся на меня, не просто теплый, а живой, сотканный из миллионов капель. Тело, зажатое в тиски стресса и бессонной ночи, понемногу отпускало, смываемое упругими, чистыми струями. Хотелось верить, что вместе с водой в сливное отверстие утекает весь сюрреализм последних суток – и угрожающе жизнерадостный клерк из «ИТД», и странно навязчивый Мартин, и разбитый бокал, и пугающая пустота в глазах андроида.

Пальцы сами нашли нужную кнопку на флаконе с шампунем. Густая, пахнущая миндалем пена выплеснулась на ладонь. И в этот момент меня накрыло.

Венеция. Мне лет десять. Или одиннадцать? Время в детстве течет иначе. Это была та самая, единственная большая поездка, последовавшая за единственной же удачной авантюрой отца. Он тогда ненадолго разбогател, поймал волну, и мы сорвались с места, как будто чувствовали, что удача вот-вот отвернется. Я помню не музеи и не дворцы, а то, как мы с ним заблудились в лабиринте каналов, и он не ругался, а смеялся, его громкий, раскатистый смех отражался от старых стен. Солнечные блики, словно живые золотые рыбки, скользили по бархатной обивке гондол и по черной, маслянистой воде. Воздух был густым коктейлем из запахов – свежеиспеченной чиабаты, морской соли, влажного камня и какого-то чуждого, пьянящего цветка. Папа купил мне мороженое, которое таяло быстрее, чем я успевала его есть, и липкие капли стекали по пальцам, а он вытирал их своим большим носовым платком.

И потом – та самая лавка. Темная, прохладная, заставленная призраками прошлого. И на полке, в луче света, падающем с улицы, стоял бокал цвета дымчатого топаза, муранское стекло, такое хрупкое и вечное одновременно. Я тогда не знала, почему он меня так тронул. Просто стояла и смотрела, а отец, видя это, без лишних слов, купил. «На память», – сказал он, и в его глазах было что-то печальное и прекрасное. Это была не вещь, а квинтэссенция того момента, того утра и смеха, той веры, что мир огромен и полон добра.

Венеция… Дымчатый топаз, солнечные блики, смех отца… Влажный жар итальянского лета…

И тут мое подсознание, все еще плывущее в прошлом, наткнулось на жестокий диссонанс. Влажный жар не в памяти, он был здесь и сейчас.

Приятная теплота куда-то ушла, сменившись навязчивой, давящей духотой, как в парной. Струи, которые секунду назад ласково массировали плечи, теперь били с непривычной, почти агрессивной силой, и каждый удар отдавался на коже не упругим прикосновением, а легким, но уже отчетливым жжением.

«Перенастроила, сама того не заметив», – лениво подумала я, все еще цепляясь за остатки блаженства. Не открывая глаз, провела рукой по сенсорной панели, нащупывая знакомые выпуклости ползунка. Сдвинула его вниз, в синий, прохладный сектор.

Ничего не изменилось. Точнее, изменилось, но не в ту сторону. Жар не отступил. Он нарастал, становясь все более навязчивым и неприятным. Теперь это было не просто «тепло», а именно «неприятно горячо», граничащее с болью. Я распахнула глаза, в которых тут же защипало едкой, не смытой до конца пеной. Несколько раз моргнула, пытаясь разлепить ресницы, и, уже испытывая тревогу, ткнула в панель снова, сдвигая цифровой маркер до самого упора вниз, до пиктограммы со снежинкой.

– Черт… – вырвалось у меня, и голос, искаженный шумом воды и нарастающей паникой, показался чужим.

Абсурд, холодный и отчетливый, пронзил остатки дремоты, как лезвие: руки ясно чувствовали прохладу гладкого, инертного стекла интерфейса, а на мою спину, плечи, кожу головы обрушивался кипяток.

«Глюк», – пронеслось в голове, но теперь это была не констатация, а первый, настоящий всплеск паники, удар адреналина в кровь. Резкая, обжигающая боль заставила меня дернуться и отпрянуть от основного потока, прижаться к мокрой, уже теплеющей стене. Паника, острая, металлическая и тошнотворная, отозвалась высоким звоном в ушах. Я изо всех сил ударила ребром ладони по большому красному значку экстренного отключения.

Ничего не произошло. Абсолютно ничего. Только вода продолжала литься с тем же адским усердием. Напор не просто не уменьшился – он усилился, а температура зашкаливала. Стеклянный бокс превращался в скороварку.

– Черт! Черт, черт, черт! – мой крик потонул в оглушительном грохоте воды и шипении пара.

Дверь. Надо к двери! Я бросилась к раздвижной стеклянной створке, но ее сенсор, всегда такой отзывчивый на легкое прикосновение, был мертв. Я била по гладкой, матовой поверхности, царапая ее ногтями, оставляя белые полосы, но она не поддавалась, запертая невидимым, безупречным в своем бездействии сбоем.

Я оказалась в ловушке, стеклянном саркофаге, медленно и методично заполняющимся кипятком, и металась по тесному пространству, прижимаясь к стенам, пытаясь найти угол, где не доставали бы эти раскаленные иглы, но везде было одинаково больно. Стены уже набрали температуру и жгли спину и ладони. Пол тоже стал горячим, босые ноги отзывались болью. На коже рук, бедер, груди вздувались прозрачные, жуткие волдыри, которые тут же лопались от малейшего прикосновения, обнажая ярко-розовую, пылающую плоть.

Позвать Дана? – мелькнула отчаянная мысль. Но даже если бы он был в соседней комнате, услышал бы ли он что-то за герметичной дверью? И следующая мысль, холодная, ядовитая, парализовала сильнее любой физической боли: «А что, если это он? Что, если это его рук дело?»

Нет. Не думать об этом. Не сейчас. Иначе сойду с ума.

Мой взгляд упал на маленькое, темное, запотевшее окошко под потолком. Единственный выход из этого ада.

Добраться до него оказалось невыносимо трудно. Я сорвала с вешалки банное полотенце, кое‑как обмотала им ладонь – получился неуклюжий защитный кулак. Прыгнула, пытаясь ухватиться за узкий бетонный выступ. Обожженная кожа взорвалась болью, когда я на мгновение повисла, а затем беспомощно заскользила по раскаленной мокрой стене.

Собрав остатки сил, ударила по стеклу завернутой в ткань рукой. В ответ – лишь глухое, почти насмешливое звяканье. Схватка длилась секунды: меня отбросило назад, я, отлетев, поскользнулась на мокром полу и тут же рухнула на спину, шваркнувшись спиной и плечом. Боль – резкая, ослепляющая – пронзила все тело, вышибив из легких последний воздух.

Но инстинкт выживания – древний, слепой, яростный и не знающий сомнений – заглушил все. Боль, страх, парализующие догадки. Я больше не думала. Не анализировала. Я билась, как загнанное в угол, приговоренное к смерти животное, не желающее принимать свою участь. Поднималась, подпрыгивала, отталкивалась от стены, снова и снова долбя кулаком в ненавистное стекло, не чувствуя ничего, кроме всепоглощающей, животной воли отсюда ВЫБРАТЬСЯ. В глазах стоял кровавый туман, в ушах – лишь оглушительный рев воды и собственное прерывистое, хриплое, пересохшее дыхание.

И вот – он! Тот самый звук! Не глухой стук, а короткий, хрустальный, чистый хруст! На мое счастье, прежние хозяева оставили в душевой обычное стекло, не заменив его непроницаемым пластиком. Стекло, наконец, поддалось, рассыпавшись веером острых, несовершенных осколков. Они брызнули мне в лицо, царапая щеки, веки, но это была боль освобождения. Я, не разжимая обернутого тканью кулака, вцепилась в раму, не обращая внимания на то, как стекла впиваются в ладони, и с силой, о которой даже не подозревала, вытянула, вышвырнула себя наружу, в ослепительную, пронзительную свежесть утра.

Свобода! Воздух обжег легкие, показавшись им нектаром. Я вывалилась на блаженно прохладный газон. Лежала на траве голая, покрытая ожогами, порезами и кровью, вся мелко дрожа от пережитого ужаса, боли и дикого, первобытного облегчения. Мир медленно плыл перед глазами, окрашиваясь в темную, густую, бархатистую муть, затягивающую сознание, как тот самый пар затянул душевую.

Где-то за стеной, за слоями бетона, что-то звякнуло. Тихо, будто ложка упала в мойку. Или показалось? Я попыталась повернуть голову, но веки были тяжелее свинца. Перед тем как провалиться в темноту, мне почудилось – сквозь жужжание крови в ушах, сквозь шум ветра – тихое, размеренное дыхание. Не мое.

А потом я потеряла сознание.

***

Потолок дышал. Белые панели с замысловатой лепниной – копия венецианского палаццо – подрагивали, словно поверхность воды. Я плыла. Воздух был густым, как кисель, и пах озоном, антисептиком и чем-то металлическим – сладковатым и противным запахом работающих наноагентов. Я не сразу поняла, где нахожусь, просто лежала, не в силах пошевелиться, и сквозь узкую щель между опухшими веками различала два расплывчатых пятна. Они колыхались, как в воде, и постепенно обретали черты.

Передо мной маячили сразу две пары озабоченных глаз. Ирены – расширенные, полные неподдельного ужаса и сочувствия, и Корделии – прищурено-внимательные.

– Вы… – из меня вырвался какой-то хриплый писк, больше похожий на предсмертный вздох запуганного зверька. Но подруги услышали его.

– Не двигайся, – обрадованно захлопотала Ири, и ее голос прозвучал как назойливый, но такой желанный сейчас звон колокольчика. – Кара, все хорошо, родная. Дыши глубже.

– Лежи смирно, – добавила Корди, ее тон был сух и деловит. – Активные агенты еще работают. Шевелиться – все равно что сдирать прилипший пластырь.

Я посмотрела вниз, насколько позволяла шея, закованная в невидимый бандаж силового поля. Кожа на животе и груди мерцала серебристым блеском, как покрытая лаком чешуя. В висках пульсировал жар, отголосок той адской температуры.

– Что… случилось?

– Душ. – Корди пожала плечами. – Система распознавания, видимо, решила, что ты – опасная бактерия. Сработала функция стерилизации.

– Никаких повреждений аварийщики не нашли, – добавила Ири. – Уверяют, все в порядке.

– Конечно, в порядке, – усмехнулась Корди. – Если не считать того, что твой покойный муж встречает гостей на пороге, варит кофе с кардамоном, как живой, и выражает «глубокую озабоченность» твоим состоянием.

Я моргнула, пытаясь осмыслить весь абсурд. Веки были тяжелыми, как свинцовые ставни.

– Этот… Это… Оно где?

– Пупсик, похожий на Дана? – Корди отставила стакан с водой. – Где-то в доме. Сказал, что ему нужно «выполнять предписание врача». Кара, ты хоть представляешь, как мы чуть с ума не сошли, когда нас на пороге встретил твой покойный муж? Вот эта чудила… – Она пренебрежительно ткнула пальцем в сторону Ири, которая покраснела. – Грохнулась в обморок, прямо на мраморный пол в прихожей. Пришлось ее отпаивать тем самым коньяком, который ты приберегала для особых гостей. Хорошо, что этот… андроид нам быстро все объяснил, но потом мы нашли тебя на газоне, голую и в таком состоянии… Счастье, что решили заехать, проверить, как ты после вчерашнего шторма…

– Он…

Я прикусила язык до крови, и медный привкус смешался с искусственной прохладой наногеля. Кто, кроме Дана, за прошедшие сутки мог перестроить систему умного дома? Он попытался меня убить? Фраза крутилась в голове отточенным лезвием. Но высказать ее вслух – значило подписать себе смертный приговор, причем в прямом смысле. Предположим, этот новый Дан знает, что я его убила, и ничего никому не говорит. Значит, он решил взять правосудие в свои идеально смоделированные руки, так получается?

Передо мной вставали два пути, оба ведущие в пропасть. Первый – заявить о своих подозрениях, вызвать полицию, техников из «ИТД». И тогда может всплыть его мотив. А это приговор за предумышленное убийство. Второй путь – продолжать эту сумасшедшую пантомиму. Делать вид, что верю в случайность аварии, и как-то продолжать находиться бок о бок с ежесекундным напоминанием о моем преступлении, с существом, чья единственная цель, возможно, месть.

Но каков же притворщик! Я вспомнила нашу ночную беседу на кухне, его растерянный взгляд, неуверенные движения, когда он извинялся за разбитый бокал, наигранную тоску по утраченным воспоминаниям. Каким невинным он казался! Каким жалким! И все это – холодный, просчитанный театр. От одной мысли мне стало физически плохо, и я застонала, уже не от боли, а от бессильной ярости и страха.

Услышав стон, Ири бросилась ко мне, ее руки взметнулись в беспомощном жесте.

– Что-то нужно? Пить? Больно? Врач сказал, можно увеличить дозу анестетика, только немного. Не хочешь?

– Нет, нет, – прошептала я, заставляя себя успокоиться. Дрожь в теле понемногу уступала место леденящему внутреннему оцепенению. – Все в порядке. Спасибо вам. Огромное спасибо.

Я закрыла глаза. Комната поплыла, закружилась в вальсе тошноты и боли. Хотелось спрятаться под одеяло, свернуться калачиком и раствориться, чтобы не видеть этого безумия. Но даже простыня была мне недоступна – я висела над постелью, в нескольких сантиметрах от желанной опоры, как муха в янтаре, буквально парила над ней, удерживаемая невидимыми, вибрирующими силовыми потоками.

Воздух вокруг мерцал низкочастотным гудением, и сквозь эту вибрацию я видела ненавистный безупречный потолок. Тело было покрыто блестящей, переливающейся пленкой – несколькими слоями успокаивающего нано-состава. Он приятно холодил, но под этой прохладой тлел огонь – глухая, нытьем выматывающая боль, которая вспыхивала с новой силой от любого, даже самого мелкого движения.

– Скоро пройдет, – пообещала Корди. Она заметила, как перекосилось мое лицо, когда я попыталась повернуть голову. – Врач сказал, еще пару дней, и наноагенты завершат регенерацию. Ни шрамов, ни следов. Как новенькая. С иголочки.